Приватизация быта

Специально для «Музея 90-х» мы поговорили о том, как в постсоветской России возникали новые нормы поведения, с Алексеем Юрчаком — профессором кафедры социально-культурной антропологии Калифорнийского университета в Беркли и автором книги «Все было навечно, пока не кончилось: последнее советское поколение».

— Сейчас кажется, что 90-е были временем, когда государство внезапно и радикально утратило интерес к частной жизни своих граждан. В каких сферах частной жизни эта свобода привела к самым серьезным изменениям?

— Да, это действительно было «утопическое время». В том смысле, что оно не было запланировано таким. Произошел стремительный институциональный и идеологический обвал Советского Союза, и на месте того, что исчезло, возникло новое пространство открытости. Это было связано не только с отсутствием контроля за частным. Думаю, можно выставить рамку более широко — это было время отсутствия знаний о том, что в тот момент подконтрольно, о нормах, правилах. Они могли декларироваться, но не было понятно, как они работают: было много способов их обойти или по-другому интерпретировать. На таких разницах интерпретации часто играл первый частный бизнес. Это не значит, что он был коррумпированный, просто эти нормы и законы и их творческая интерпретация были частью предпринимательской деятельности. Тогда происходило очень сильное изменение сферы частного.

— Каким образом в 90-е создавались новые нормы?

— Очень многие из тех, кого потом стали называть «средним классом», ориентировались на Запад. У них была идея, что нужно где-то поучиться, поездить, посмотреть. Сформировалось представление о частном пространстве, частном жилье. Появился термин «евроремонт», появился рынок жилья. Когда возникла возможность менять — стали сразу менять. Новые нормы эстетического создания личности через пространство родились буквально за несколько лет, и они очень сильно распространились. Во многом это произошло благодаря выездам в Европу.

В 90-е произошла приватизация времени — и у многих нет времени ни на что.

Можно вспомнить, как в начале 1990-х появлялись белые стеклопакеты на разных этажах домов, к концу десятилетия они стали неизбежной частью фасадов. Можно сказать, что евроремонт был не только прагматическим решением, но и культурно-эстетическим выбором. Само понятие «евроремонт» говорит о том, откуда возникли эти нормы. Другой вопрос — как они преломлялись.

— А какие трансформации западные нормы претерпевали в России?

— Заимствование так называемой культуры всегда на самом деле является местным производством, которое частично структурировано под влиянием чего-то, но вообще-то преломляется внутри. То же понятие «стеклопакеты» было важно, потому что именно российские окна плохо работали — дуло, было холодно зимой, комары летом. Оно возникло именно в России и вряд ли могло возникнуть во Франции. Идея гипрока на стенах тоже, наверное, не была заимствована, заимствовано было желание, чтобы стены были белые и ровные. То же самое с паркетами и с относительной незанятостью пространства мебелью. Кажется, все это взято «оттуда», но заимствование никогда не может быть прямым: заимствования всегда отчасти являются местным производством.

Я думаю, что институт поездок за рубеж очень важен и еще не до конца проанализирован. Поездки повлияли очень на многое — на поведение, на расслабленность поз, улыбки, говорение, общение с людьми в пространстве. В 1990-е у меня был глаз не замылен — я учился в Америке в аспирантуре и приезжал на лето в Россию, и у меня каждый раз был свежий взгляд. Я видел эти новые позы — например, сидение нога на ногу не так, как раньше, раскрепощеннее. Это появилось очень быстро.

— А можете привести пример неожиданного сочетания советских и западных практик?

— У нас всегда было очень важным общение. Хотя в 90-е и произошла приватизация времени (у многих нет времени ни на что), но быть в кругу друзей очень важно в России и сегодня, и это важно не так, как в Америке. В Америке общение нужно заранее планировать, даже дружеское общение напоминает деловое — по согласованию графиков и расписаний. В России все по-другому. Здесь, например, даже деловые люди часто говорят: «Перезвони поближе к делу, в пятницу, договоримся!» То есть идея о том, что нужно структурировать время и пространство, в России не совсем закрепилась. Это, возможно, менее продуктивно с точки зрения статистического подсчета прибыли, но более продуктивно с точки зрения создания социального пространства вокруг тебя, которое не полностью отдано на откуп эффективности.

Новые нормы эстетического создания личности через пространство родились буквально за несколько лет, и они очень сильно распространились.

Такой тип общения возникал под влиянием и западного, и советского. В нем многое уходит корнями в позднесоветское время, когда пространство общения (вот этого сидения до трех ночи на кухне) было очень важно. Это не диссидентское общение, это общение именно в атмосфере, где очень классно с друзьями, где формируются смыслы, и это продолжает влиять на то, как выстраивается круг друзей.

— А вы можете привести пример, когда европейская практика пришла в Россию и принципиально трансформировалась?

— Я приведу пример, знакомый мне по жизни в Питере. Распространенным поведением так называемого среднего класса стало общение в кафе и ресторанах, а не дома; произошло перемещение в пространство приватной публичности. В результате появились формы, которые совершенно отсутствуют на Западе. Например, многие рестораны в Питере (и дорогие, и не совсем дорогие) имеют большие детские комнаты. То есть идея заключается в том, что туда приходит семья с детьми, и само это пространство уже не совсем оторвано от семейной жизни. На Западе это совсем не распространено, там, чтобы пойти в ресторан, нужно искать бэбиситера: пространство потребления полностью приватизировано, семейная жизнь от него отделена. А в Питере люди сидят в заполненных ресторанах с приятным дизайном. С одной стороны, это вроде бы полное заимствование из Парижа или Нью-Йорка — в советское время такого почти не было, но, с другой стороны, это такое изменение нормы, которое придает ей новый смысл.

— Как люди, привыкшие к коллективным ценностям, реагировали на новую роль частного?

— Когда началось то, что принято называть неолиберальными реформами, — приватизация на многих уровнях жизни (и на уровне жилища, и на уровне образования, и на уровне поиска работы), — все поменялось. Резко стали обрываться социальные связи — многие потеряли друзей. Произошло социальное разделение, появились люди с деньгами и без них. Рухнула система старых связей, блата, дружбы, взаимопомощи, выстроенных раньше. Появилось много других путей, которые часто не были структурированы по принципу знакомства, и очень многие социальные связи стали рушиться.

Золотые сапоги не лучше и не хуже, чем квартира в 14-м районе Парижа.

Эти вещи, с одной стороны, освобождали от чего-то, но в то же время и представлялись как своего рода субъективное насилие над собой. Кроме того, часто мешало отсутствие правил. Люди, занимавшиеся предпринимательством, были вынуждены сталкиваться с понятием крышевания, с бандитами, которым нужно было платить, потому что государственных инструментов контроля за соблюдением нормы не было, зато были частные инструменты квазиконтроля через насилие. Потом государственные институты это у них заимствовали: милиция стала делать то же самое. Я изучал предпринимателей 1990-х годов, многие из которых с тех пор стали успешными, — они создавали новые нормы, новые практики и сталкивались постоянно с насилием, благодаря которому новые нормы и возникали. С одной стороны, благодаря этому произошло структурирование общественного пространства, с другой — все это проходило необычайно болезненно.

— Насколько специфична культура потребления, возникшая в это время в России?

— Для того чтобы понять, как культура потребления формировалась в 1990-е годы, нужно понять, какой она была в советское время. А она, безусловно, была, причем довольно развитая, просто она была особой. Не было рекламы, не было товаров в магазинах — они покупались в основном через специальные сети. Можно было купить джинсы, итальянскую косметику — все это существовало и, безусловно, структурировало и вкусы, и самовосприятие. Например, нужно было иметь какие-нибудь парадоксально дорогие вещи, стоимостью, скажем, с месячную зарплату.

— То есть часто звучащая в адрес российских туристов в Европе претензия, что они слишком нарочито одеваются, что они надевают золотые сапоги на завтрак, — все это пришло из 90-х?

— Все это уходит корнями в важность частного еще в советское время. Строить себя через покупку дорогой квартиры в дорогом районе в советское время было очень сложно, почти нереально — это было связано с пропиской, с выдачей квартир. Сложно было действовать и через другие предметы потребления. Поэтому все было вытеснено в пространство телесного, в пространство сугубо частного. Именно поэтому золотые сапоги не лучше и не хуже, чем квартира в 14-м районе Парижа.

На окнах советских людей почти всегда были плотные шторы, а в Америке их практически нет.

В 1990-е в пригородах стали появляться дачи в виде замков. Первые годы была идея, что твое личное жилое пространство — это такой замок из твоей детской сказки, который был связан с заимствованной с Запада идеей о необходимости личного пространства. Но она была преобразована и трансформировалась не в концепцию удобства и комфорта, а в концепцию сказочности и отгороженности. Сегодня это стало отходить на задний план, но все еще продолжается и уходит корнями в советский опыт. Те же самые стиляги 1950-х годов ровно этим и занимались — выстраивали себя через свое тело; им надо было все время показывать себя. Других способов просто не было.

— Можно ли тогда сказать, что бандиты в малиновых пиджаках продолжали линию стиляг?

— Сфокусированность на том, что ты носишь, на том, как себя ведешь, уходит корнями в советское прошлое. Они могут быть совершенно другими в политическом и эстетическом смысле, но идея, что нужно действовать через свой пиджак, через свое поведение, через то, сколько ты тратишь на людях, уходит туда.

— А насколько сильной была в 90-е ностальгия по советскому прошлому и как нынешняя ностальгия связана с культурными противоречиями, зародившимися в 90-е?

— Вы знаете, я думаю, то, что мы сейчас наблюдаем, — это не столько ностальгия по советскому, сколько ностальгия по отдельным институтам советского времени. Скажем, по социальному пространству, которое не полностью структурировано по принципу денег. В России оно потеряно в большей степени, чем во многих странах Западной Европы, где существуют социальные программы, пытающиеся отгородить общество от рынка.

В России так произошло, что и рынок, и общество практически слились — вплоть до тех сфер, которые вроде бы должны быть сильно огорожены (как медицина, образование).

Безусловно, есть ностальгия по пространству, где рынок не диктует все. Нельзя сказать, что советское общество было коллективным, а западное — частным: это неверно. Советское общество было коллективным и неколлективным одновременно. Все зависело от круга, и советский человек очень оберегал свое частное. Характерно, что на окнах советских людей почти всегда были плотные шторы, а в Америке, например, их практически нет.

Сейчас есть ностальгия по такой социальной ткани, где можно общаться с людьми, не думая о стоимости этого общения. Безусловно, это происходит не только у тех, кто чувствует себя экономически обделенным. Это у всех происходит. Ностальгия — это не ностальгия по всему советскому. Скорее это способ сопротивления тому очень приватизированному пространству, которое возникло после довольно жестких неолиберальных реформ в России. Очень многие вещи разрушились и переформатировались в итоге по примерам рынка. Сопротивление против всего этого — это и есть ностальгия.

Понравился материал? Помоги сайту!