«Фольклор вырвался на свободу»

Анекдоты о новых русских, легенды о снежном человеке, истории про гигантских крыс в метро, секты, заговоры на деньги — все это в нашем сознании прочно связано с 90-ми. Фольклорист Александра Архипова рассказала, откуда взялись все эти сюжеты, почему они столь активно проявились именно в 90-е и что происходило в сознании городских жителей в то время. 

— Как повлияли 90-е годы на фольклор и устную традицию?

— Прежде всего, надо упомянуть одно явление, определяющее особенности городских текстов 90-х годов. В 50-е годы американцы запустили знаменитый «Гарвардский проект», в ходе которого записывали интервью с бывшими советскими жителями. Один из вопросов, интересовавших исследователей, — какие источники информации релевантны для разных социальных групп Советского Союза. По данным опроса, 73% среди крестьян, 41% среди рабочих, 32% среди профессиональных групп, 22% среди служащих определили слухи как самый важный источник информации, а 50% от всего количества опрошенных назвали их самым регулярным источником информации. Если партия и правительство официально отрицают или умалчивают наличие чего-то, но зато информация об этом приходит по каналам радио ОБС — «Одна баба сказала», то с точки зрения массового сознания это «что-то» реально существует.

Вторая тенденция, прямо противоположная, — полное доверие народной культуры к печатному слову. Я помню, как я ездила в экспедицию в Северный Казахстан и мои информанты говорили о существовании некого дикого «лесного человека», двоюродного брата «снежного человека». В качестве доказательства существования приводили газету, в которой вчера было напечатано интервью с человеком, спасшимся от похотливых притязаний «лесной женщины». Я, конечно, пыталась найти газету, но интервью в нем не было. Тем не менее все рассказывали, что интервью было и поэтому это все является правдой.

Советская эпоха, полностью атеистическая, отрицающая все, что отходит от классических догм, не допускала текстов про снежного человека в газете ни в положительном, ни в отрицательном смысле.

Эти две тенденции, кажущиеся на первый взгляд такими противоположными, на самом деле определяют все коммуникативные особенности фольклора 90-х годов: вера в печатное слово и доверие к устной информации, передаваемой через слухи. Для традиционной культуры это не характерно: печатное слово никогда не являлось определяющим «стержнем», а «высокая» культура всегда презирала устные источники. В результате в 90-е годы всевозможная желтая пресса типа прекрасной газеты «СПИД-инфо» в массовом порядке печатала и, подозреваю, во многих случаях придумывала огромное количество городских легенд. В первую очередь, это были тексты «на сбыт», позволяющие увеличить тираж и доход, однако потребление этих текстов и высокий уровень доверия, которое питали к ним «потребители», приводили к тому, что порождались новые тексты. Создавалась замкнутая система. «В московском метро живут гигантские крысы-людоеды!» Это является правдой, потому что написано в газете, которая цитирует дядю Васю из соседнего подъезда.

Фольклор вырвался на свободу. По многим причинам, в том числе и политическим, советская власть городской фольклор не жаловала: у класса рабочих не может быть никакого фольклора, потому что фольклор — это стадия развития феодального и постфеодального сознания. Никакие публикации или исследования были невозможны. Советская эпоха, полностью атеистическая, отрицающая все, что отходит от классических догм, не допускала текстов про снежного человека в газете ни в положительном, ни в отрицательном смысле. После распада Советского Союза идеологические табу пали, и тексты, которые раньше могли вращаться только во дворе, пионерском лагере, тюрьме, получили широкое распространение и признание.

— А какие еще подобные истории и практики были востребованы в 90-е?

— Были очень популярны детские страшилки о том, что вот ты ел котлетку, а в котлетке оказалась человеческая косточка. Садистские стишки. Школьные анкеты в тетрадочках. «Святые письма». Эти истории и практики нам кажутся рожденными в 90-е, но на самом деле они существовали и раньше. Детские страшилки въедливые фольклористы фиксировали в Прибалтике еще в послевоенное время. Со школьными анкетами тоже все очень нетривиально: это популярная салонная игра XIX века. В нее, как известно, играли Карл Маркс и его дочери, она была распространена в Туманном Альбионе и на рубеже веков пришла к нам. Такие анкеты заполняли Гумилев, Блок. Советская власть это быстро пресекла, потому что это все мещанство и рисование какого-то любимого цветка не способствует построению социализма. Тогда же началось наступление на городской фольклор. Было даже публичное аутодафе: в 1931 году в Донбассе собрали девичьи альбомы работниц фабрик и сожгли. После этого все анкеты ушли в глубокое подполье: видимо, были в тюрьмах, в провинциальных школах — там, где идеологический контроль ослаблен. А в 90-е годы все это пережило последний решительный всплеск.

— То есть можно говорить о том, что все эти специфические практики 90-х существовали всегда, только советская власть их прервала, а они потом восстановились?

— Да, какие-то прервала, а какие-то заставила уйти «в подполье». Анкеты, «девичьи альбомы», которые, как известно, в XIX веке были у семинаристов и гусар. Из школьных практик еще были так называемые комические словари, иначе — «школьные хроники». Школьники-младшеклассники сидели и писали во время уроков комические толкования школьных реалий. В одной колонке понятия, известные нам, а в другой — цитаты из литературы, кинофильмов, политические реалии. «Что такое ответ у доски? — Один в поле не воин». «Что такое педсовет? — Али-Баба и сорок разбойников». Это тоже наследие гимназических развлечений. Или другой пример: круговые «святые письма». Перепиши это письмо семь раз, и тебе будет счастье. Эту практику трудно назвать новой: она возникла в первые века существования христианства, и в Средние века Европу охватила целая эпидемия «святых писем». Борьбе с ними много внимания уделила и советская власть, которая видела в них (наряду с анекдотами) опасный способ распространения антисоветской пропаганды. В 90-е годы увлечение «святыми письмами» пережило очередной «расцвет»: люди, доведенные до отчаяния тем, что происходит вокруг, пытались всеми возможными способами, в том числе и магическими, воздействовать на происходящее.

«Маленький мальчик доллар нашел. С долларом этим в “Березку” пошел. Долго смеялся потом комитет. Доллар вернули, а мальчика — нет». Этот стишок я цитировала с первого класса и совершенно не знала, ни какой комитет упоминается, ни почему смеялся, ни почему доллар вернули, а мальчика нет, ни что такое «Березка».

— А что из этих практик закончилось вместе с 90-ми?

— Все вышеперечисленные практики сейчас в прежнем виде не существуют. В некотором смысле их погубил — я говорю сейчас как современный луддит — айфон. Иначе говоря, если раньше было прикольно делать анкеты и просить соседку по парте сказать, какой ее любимый цветок, или с друзьями придумывать садистские стишки во время урока, то сейчас все сидят в айфонах и фейсбуках, и сетевая коммуникация коллективную бумажную форму вытеснила.

— А стишки про маленького мальчика? Ведь тоже исчезли, хотя не бумага.

— Садистские стишки бытовали и устно, и письменно. В 80—90-е был, конечно, взрыв. Помню, как мы распевали радостно: «Маленький мальчик доллар нашел. С долларом этим в “Березку” пошел. Долго смеялся потом комитет. Доллар вернули, а мальчика — нет». Этот стишок я цитировала с первого класса и совершенно не знала, ни какой комитет упоминается, ни почему смеялся, ни почему доллар вернули, а мальчика нет, ни что такое «Березка». То есть мне в этом стихотворении не было понятно ничего, кроме предлогов и слова «мальчик», но все равно было очень смешно. Сейчас же такого рода коллективная форма времяпрепровождения перешла грань вымирания. Существует, конечно, много других коллективных и индивидуальных форм, содержащих насмешки на злобу дня. Например, можно делать демотиваторы.

— А есть ли какая-то специальная практика, которую породили именно 90-е и которая не была возрождением чего-то старого?

— Да. После распада Советского Союза мы столкнулись с рыночной экономикой, нищетой и полной нестабильностью, то есть невозможностью рассчитать ни доходы, ни расходы и вообще неспособностью понять, что с деньгами делать. В стране наступил социальный паралич, вызванный тем, что у нас вдруг образовалось огромное количество богатых и огромное количество бедных. Я не хочу сказать, что в Советском Союзе не было богатых людей — они были, советская номенклатура была довольно богатая, но это все было скрыто. Вдумайтесь в то, что высмеивается во всех анекдотах о новых русских. Не сам факт богатства, а то, что новый русский хочет это богатство максимально выставить на публику. При этом обычно очень неудачно. Ну, как в анекдоте. Новый русский покупает в Италии большой нательный золотой крест и говорит: «Только вот этого гимнаста снимите». Или как за углом можно купить галстук от Версаче на две тысячи долларов дороже.

Вот у одного человека в маленьком городке все плохо, а сосед вдруг неожиданно стал богат — как так получается, как это регулируется? Возникают денежные практики и магические ритуалы, направленные на «приманивание денег». Деньги воспринимаются как некая внешняя субстанция, на которую можно повлиять. Если их «любить», то они к тебе «придут». Такое иррациональное отношение к деньгам и отказ от понимания социального неравенства порождают безумный, чудовищный вал практик, связанных с деньгами. Например, некоторые информанты сообщали мне, что когда завариваешь чай, образуется пенка, и эту пенку надо было снимать и мазать ею волосы — «на деньги». Варили деньги в молоке на приумножение богатства и на удачу. Показывали серебряную монету на новую луну или, как вариант, на полную и говорили: вот как луна светит, так чтобы у меня деньги прибывали. Эта практика, между прочим, традиционная общеславянская. Сейчас она трансформирована: пропадает изоморфизм между серебряной монетой и луной, поэтому показывают уже все — купюры, доллары, даже кредитную карточку.

— А как во все это встроились резко хлынувшие из-за границы, например, восточные практики?

— Видимо, эти вещи не проникали одномоментно. Есть отдельные упоминания, что они были частично известны еще в начале ХХ века, здесь же жили огромные китайские диаспоры — своя диаспора была в Москве, я уж молчу про Владивосток и Иркутск. Так что эти практики, хотя и не выходили в такой мере за пределы диаспор, уже были знакомы. Но в 90-е локальные верования глобализировались. Например, из Китая пришли три вещи: лягушка, денежное дерево и фигурка Будды. Лягушка возникла из городских средневековых китайских представлений о культе бога богатства. Этот бог выманил своего противника, превращенного в жабу в пруду, при помощи монетки на веревке. Постепенно жаба/лягушка с монеткой во рту стала аллегорией богатства. Денежное дерево, обвешанное купюрами или имитацией денег, — это на самом деле фрагмент китайского культа мертвых. Ну и Будда, которому надо почесать животик. Все это стало чрезвычайно популярно и, конечно, обросло разного рода локальными российскими практиками: нужно поставить на правильное место, иначе деньги будут не приходить, а уходить, или лягушку надо в молоко окунать, или с помощью специального ритуала класть под нее денежку. Иногда бывает так, что традиционный славянский ритуал — подкладывать деньги под балки при строительстве дома — начинает походить на китайскую практику фэншуй — при переезде в новый дом раскидывать монетки по четырем углам.

Выходит старшая пионервожатая по школе и говорит: «А что это вы тут стоите? Пионерскую организацию отменили. Вы больше не пионеры. Идите домой». И я помню свои ощущения и тот дискомфорт, который меня охватил. Если это отменено, то во что предлагается верить дальше?

— Почему в 90-е получили такое большое распространение магические практики и услуги?

— Видимо, это в некотором смысле связано с кризисом религиозной системы. Ведь существует вера как институт — вот есть церковь, в нее надо ходить. И существует система представлений, которая нас окружает. Советская власть боролась с религией и как институцией, и как системой верований. И довольно успешно победила и то, и другое. В обмен был предложен атеизм. Причем вариантов атеистических кампаний в советское время тоже было несколько. Например, была инициатива Троцкого, когда все христианские праздники заменялись советскими — Красная Пасха, Красное Рождество. В 1920-е годы в Москве построили храм Маркса и Энгельса, и там была икона Демьяна Бедного. К сожалению, как это выглядело, мы точно не знаем. С развалом Советского Союза развалилась и атеистическая система, а православная была и до этого ослаблена. Это не означает, что человек не помнил, во что верить. Но системных правил не сохранилось. А свято место пусто не бывает. Поэтому сюда хлынуло все, что было в головах людей помимо этого.

— Почему при этом была такая готовность верить в разные секты?

— Потому что нет догмы. Потому что если человеку на протяжении трех поколений навязывать определенные догмы, а потом их убрать, то у человека начинается когнитивный диссонанс. Вот я хорошо помню, как я была пионером. Стою я на часах у пионерской комнаты, охраняю пионерское знамя, и тут какой-то шум, заходят взрослые, хлопают дверьми, ругаются, а потом выходит старшая пионервожатая по школе и говорит: «А что это вы тут стоите? Пионерскую организацию отменили. Вы больше не пионеры. Идите домой». И я помню свои ощущения и тот дискомфорт, который меня охватил. Если это отменено, то во что предлагается верить дальше?

— А почему не в православие?

— Ну почему. Много людей пошло в церковь, количество прихожан и сейчас растет. Но нельзя забывать, что все-таки православная церковь подвергалась сильной дискриминации, и память об этом никуда не делась. И потом, секты же на самом деле хорошо работают. Они ж с тобой разговаривают. Они помогают тебе в твоих проблемах. Они часто помогают решить простые бытовые вопросы, например, привезти мешок картошки больной бабушке. То, чем в среднем церковь не очень озабочена. У нас социальная помощь от церкви очень небольшая, а эти секты оказывали всяческую поддержку — и психологическую, и социальную. Другое дело — что они хотели за эту помощь. Ну и сыграла свою роль наша любовь к неизвестному, поскольку сект в советское время было очень мало и о них почти ничего не было известно. Церковь традиционно ругали, про нее любой советский школьник знал много плохого, а про секты не знали ничего, не было ни знака плюс, ни знака минус.

Вдумайтесь в то, что высмеивается во всех анекдотах о новых русских. Не сам факт богатства, а то, что новый русский хочет это богатство максимально выставить на публику. При этом обычно очень неудачно. Ну, как в анекдоте. Новый русский покупает в Италии большой нательный золотой крест и говорит: «Только вот этого гимнаста снимите».

— Изменившийся быт, большое количество новой техники как-то отразились в устной традиции?

— Появилось какое-то количество городских легенд о том, как сожгли в СВЧ-печи кошку. Но это на самом деле «бродячие» городские легенды, а в Сибири в функцию домового — традиционного персонажа славянской мифологии, смотрящего за скотиной и за домом, — иногда входит отслеживание работы домашней техники. Но это отнюдь не везде. Есть анекдоты, как новый русский купил компьютер, через день вызывает мастера, говорит, сломалась подставка под кофе, и выясняется, что сломался CD-ROM.

— Возвращаясь к «Гарвардскому проекту»: а есть вообще какая-то принципиальная разница в фольклоре социалистических стран и демократических? Зависит ли фольклор от общественно-экономических условий?

— Конечно, есть. Но дело вот в чем. Есть огромное количество бродячих сюжетов, которые универсальны. Самый популярный, наверное, имеющийся абсолютно везде, — это сюжет об исчезнувшем автостопщике, тоже пришедший к нам в страну в 90-е. Дождь, ненастье, едет машина, видит голосующего человека, подбирает его, он сидит на заднем сиденье и молчит, водитель поворачивается, а человека там нет. А потом на ближайшей автозаправке или стоянке, в деревне или городе ему рассказывают, что на этом месте погиб человек или там девушка от несчастной любви удавилась. Есть более экзотические варианты: в Океании так появляется перед извержением богиня вулканов Пеле. Но это все равно один сюжет, он есть везде независимо от культуры, разница только количественная и вариантная. А есть, конечно, сюжеты, которые связаны только с соцстранами, а в странах демократических они будут выражены сильно меньше. Но что важно: есть сюжеты, а есть практики. Сюжеты легко заимствуются, их легко пересказать и перевести на другой язык, а вот практики, то есть то, что совершается коллективом, заимствуются гораздо реже.

Понравился материал? Помоги сайту!