Как писать о странном случае «Номера 44», когда тебе только что сообщили: твое мнение не имеет значения? Когда у этого скромного, бульварного фильма вдруг объявился тот зритель, что счел себя вправе остаться единственным — и сумел маневр осуществить? Когда этот зритель тут же обессмыслил обсуждение и самого фильма, и даже его запрета? Когда он опередил со своей заметкой гибридного жанра и Долина, и Маслову? Заметкой безапелляционной, глупой — но зато подкрепленной делом. Стоит ли пытаться понять мотивацию такого зрителя?
Судя по официальной, уже не самим Мединским составленной (не его слог) канцелярской отписке, министр обиделся на искажение «исторических фактов и образов советских граждан». Оставим в стороне вопрос, зачем поверять исторической правдой образец легкомысленного жанра — тем более образец неудачный, годный только для ночного эфира кабельных каналов, а еще лучше — для многочасовых авиаперелетов (под него проще простого заснуть). Тем более что уже своим, развернутым текстом Мединский пробалтывается, саморазоблачается: историческая правда тут ни при чем, обижает министра несовпадение той кровавой клюквы, что на экране, с его представлениями о правде вымысла. Как еще понимать всю вторую половину текста Владимира Ростиславовича? В ней историк со степенью и министр культуры одним махом, не снисходя до аргументов (кроме, конечно, якобы наглядного примера неких «смятых» неназванным врагом «братьев и соседей»), отменяет не плюрализм взглядов на Историю, но плюрализм историй. Подход не историка, но религиозного фанатика, заранее объявляющего ересью любые надстройки домысла на своей, единственно правильной, версии мифа (да, именно так Мединский и называет нынешние официальные представления о Великой Отечественной и победе в ней — точнее, о ее цене и последствиях). Обида Мединского — не что иное, как зависть сочинителя.
Соблазнительно сообщить, что «Номер 44» вообще-то изобразил идеальную Россию Мединского.
Или нет, не совсем так. Кто здесь сочиняет, так это писатель Том Роб Смит, автор литературного источника фильма, романа «Ребенок 44». Он выдумал вокруг сухой статистики жертв Голодомора, репрессий и случая Чикатило худосочный детективный сюжет — подсмотренный у «Фатерлянда» с его контрастом, несопоставимостью легкого жанра полицейского палпа и тяжести разгадки, к которой приводит расследование. Разгадка и ее последствия в его «Ребенке 44» полегче, чем у Роберта Харриса, — но и преступления сталинизма не то чтобы были официально осуждены так же безоговорочно, как преступления нацизма. Присочиняет, экранизируя роман Смита, и режиссер Даниэль Эспиноса. Он пытается сложить из монументальных декораций, напряженных звездных лиц (пружинистый лоб Тома Харди — главный источник саспенса в картине) и того же палп-шаблона советский нуар. Но спотыкается — об эти дурацкие русские имена (здесь все и навсегда Василии и Алексеи, Михаилы и Раисы), о мискаст (кажется, за эталон советского человека, включая женщин, тут был взят Владимир Машков), о неуместный и неестественный хеппи-энд первоисточника.
Мединский посмотрел «Номер 44» — и тоже попытался сочинять. Увидел в нем «Мордор с физически и морально неполноценными недочеловеками, кровавое месиво в кадре из каких-то орков и упырей». Ничего подобного в фильме, конечно, нет — есть трусы и фанатики, дураки и конформисты, жертвы и палачи, герои и предатели как по отдельности, так и в наглядном симбиозе — в лице героя Харди, плечистого, не слишком вдумчивого, словом, образцового громилы Льва Демидова. Мединского возмущает, что водрузившие знамя над Рейхстагом Демидов с товарищем-мародером «потом [оказываются] работающими… следователями МГБ». Чем объяснить недовольство таким довольно ординарным поворотом судьбы персонажа (понятно, что Рейхстаг в монологе министра — обычная для него фигура речи, домысел, преувеличение)? Разве что привычкой министра к тем, видимо, более современным сюжетам, в которых сперва становятся чекистами и лишь потом — героями, никак не наоборот. Неудивительно, что Мединский смотрится в сталинский миф как в зеркало. В «Номере 44» зеркало оказывается кривым, но вместо того, чтобы посмеяться (юмор и самоирония вообще есть признак душевного здоровья), министр объявляет шарж зазеркальем, военной базой, откуда в сердце Родины тянутся страшные щупальца заграницы. «Ингрид, это всего лишь киношка!»
Соблазнительно сообщить, что «Номер 44» вообще-то изобразил идеальную Россию Мединского (красиво оправдались бы тем самым и игры Смита с именами персонажей: подозрительный портной Бродский, оставшаяся за кадром модница Ахматова, маньяк Малевич — все вполне соответствует эстетическим вкусам Минкульта). Но это была бы подмена понятий. Россия и ее история тут вообще не при делах. Масштаб куда мельче. В том кособоком шарже на сталинизм, каким получился «Номер 44», есть один персонаж, майор Кузьмин (Венсан Кассель). Кузьмин не принимает личного участия в арестах или расстрелах, нет: он лишь толсто троллит собственных сотрудников. «Демидов, твоя жена — шпион. Проверь, получишь повышение». «В СССР маньяков нет. Думать иначе — капиталистическая зараза». Сравните с «это мы сами соглашаемся с ложью и клеветой. Это мы сами наснимали фильмов из серии “сволочи из штрафбатов”». Сочинитель сам оказался персонажем — кто такое стерпит?
Понравился материал? Помоги сайту!