«Принц Борнейский»

Сегодня исполнилось бы 68 лет писателю Владимиру Шарову (1952–2018). В издательстве «НЛО» готовится к выходу сборник «Владимир Шаров: по ту сторону истории», посвященный его жизни и работам. Том составлен и отредактирован Марком Липовецким и Анастасией де ла Фортель и состоит из трех разделов: воспоминаний, критических статей и интервью. Среди авторов сборника — писатели (Михаил Шишкин, Евгений Водолазкин, Наталья Громова, Анатолий Курчаткин и другие), российские и американские литературоведы, философы, культурологи (Марк Липовецкий, Михаил Эпштейн, Александр Эткинд, Кэрил Эмерсон, Анастасия де ла Фортель, Брэдли А. Горски и другие), переводчик Шарова на английский язык Оливер Реди.

Завершают книгу материалы болгарского поэта и издателя Георги Борисова: письмо ему было последним письмом, которое Владимир Шаров продиктовал до ухода из жизни. Текст Георги Борисова COLTA.RU предлагает вниманию читателей.

Приближалось Вербное воскресенье, и вот-вот должно было выйти из печати болгарское издание романа Владимира Шарова «Репетиции». Я надеялся увидеть не только книгу, но и автора. Но вместо этого получил от него неожиданное письмо. В 2018 году Пасху праздновали намного раньше, чем обычно, но я все еще питал слабую надежду, что та высшая сила, которая зажигает Благодатный огонь в Иерусалиме, перенесет и Володю — прямо на площадь у храма Святого Александра Невского в Софии. Обещание приехать дал мне сам Шаров на книжной выставке в Москве в сентябре 2017 года. Тогда он только вернулся из Мюнхена и, хотя был очень слаб, даже хрупок после лечения, выглядел счастливым и весь сиял… «Я очень хочу приехать, дай Бог, чтобы удалось…» — обнял он меня на прощание. «Приезжай на Пасху, у нас как раз выйдут твои “Репетиции”. Лучшего времени, чтобы представить их публике, не найти», — сказал тогда я.

Володино письмо меня не только удивило, но и обеспокоило. В нем он словно прощался со мной навсегда. Оно было длинным и напоминало исповедь. Сердце у меня сжалось. Я знал, что для Володи творчество было главным и сокровенным делом. И вдруг в знак благодарности за мое беглое участие в его жизни и творчестве он решил рассказать мне, как обретал свои бесценные находки и где именно их перепрятал, чтобы я знал, где потом искать.

Немногие наши современники способны понять, что романы Шарова, всегда повествующие о прошлом — далеком или нет, — на самом деле обращены в будущее. Для большинства читателей Шаров может быть монотонен, неуклюж, многословен, в лучшем случае — оторван от жизни, фантасмагоричен. Он, кажется, пытается сказать нам что-то судьбоносное, но с трудом подбирает слова, мучительно заикается и сам путается в своих словесных арабесках, бесконечных сюжетных ходах и линиях, при этом создавая все новые и новые… Да к чему он ведет, в конце концов?

В своем великолепном эссе «Бегун и корабль» Михаил Шишкин, наш общий друг, чьи произведения также непросты для широкой публики, а порой даже герметичны, пишет:

Через сто лет другие, известные, авторы сделаются лишь современниками Шарова.

Если наша цивилизация еще будет жива — привет, Миша!

О Шарове и его творчестве на его родине и за ее пределами написано и, вероятно, теперь будет написано больше, чем написал и опубликовал он сам. Будут и безоглядные нападки, и бурные восторги, и десятки серьезных статей и исследований. Я не хочу увеличивать их число. Я поэт и от критических анализов стараюсь держаться в стороне. Но не могу не поделиться одним своим ощущением, которое меня не покидает: вся проза Шарова читается как одно большое стихотворение. Не поэма или роман в стихах, а именно стихотворение, причем с сюжетом. Для некоторых утонченных лириков это может прозвучать грубо, но и у самых неуловимых чувств и переживаний тоже есть сюжет. Я даже не говорю об идеях, которые рождают эти чувства и таинственным образом соединяют их в тяжелые и громоздкие или же в легкие и воздушные конструкции. Сюжетное стихотворение — как молодая и полная жизни кобыла, ее может оседлать только прирожденный ездок. Для тренированного слуха отдельные главы и страницы романов Шарова — это строфы стихотворения, которое нужно перечитывать, чтобы открыть заново, добраться до его внутренней логики, до эмоций, до его красоты. Не до того, как выражена эта красота, а до того, что именно она выражает.

Поэзию создает глагол, а не слово «как». Поэзия — в действии, в самом невероятном, фантастическом, но точном и глубоко поэтичном описании. Произведения Володи похожи на сказки, но все в них нереально и жестоко, как в жизни. Я неправильно употребил слово «описание». Описание закрывает двери к неизвестному, а книги Шарова их открывают и ведут нас в новые миры. Этих миров на самом деле нет, но, однажды созданные Шаровым, они более осязаемы, чем все существующие. Шарова по праву можно назвать Демиургом, Творцом с заглавной буквы, созидающим хаосом, словесной стихией, в которой рождается и зреет будущее.

Тот же Шишкин сравнивает прозу Шарова с гигантским оползнем. Для меня она, скорее, похожа на кокон, огромный серебристо-белый кокон, в который писатель плавно и незаметно нас укутывает, гипнотизируя и усыпляя, — а затем сам же вырывает нас из этого сна полностью преображенными.

Я познакомился и подружился с Володей в марте 2005 года в Париже. В тот год Россия была почетным гостем на Парижском книжном салоне, и он приехал как участник. За четверть века работы в журнале «Факел» я уже опубликовал сотни произведений русскоязычных авторов — как современных, так и тяжелую артиллерию самиздата, — и в тот солнечный пятничный день в фойе гостиницы «Бедфор» я с нетерпением ждал не только будущих авторов журнала, но и старых друзей.

Целое созвездие русских писателей высыпалось на тихую улочку за церковью Мадлен и в ту же ночь закружилось и заискрилось, словно «чертово колесо» на литературном небосклоне. Аксенов, Битов, Вознесенский, Маканин, Сорокин, Толстая, Улицкая, Пьецух… Все — авторы «Факела», кстати. И почти все — друзья, многих из них я точно так же встречал в Болгарии: Евгения Попова, Дмитрия Александровича Пригова, Виктора Ерофеева, Анатолия Королева… С Володей мы еще не были знакомы, и я не издавал его книг. Я пытался было подобрать отрывки из его романа «До и во время», но бросил эту затею. «До и во время» — книга совершенно еретическая, «Факел» не смог бы ее переварить. Роман поверг бы в шок даже самых выносливых и эксцентричных наших читателей…

Выставочный центр Порт-де-Версаль, где проходил книжный салон, был в получасе ходьбы от моего дома, так что стол, который мы с женой поставили и накрыли в первый вечер, так и стоял всю неделю, менялись только скатерти и лица за столом. Утром я бежал к другим столам — круглым, чтобы, не дай Бог, не пропустить какую-нибудь важную дискуссию. Ближе к вечеру (а порой и днем) я отводил к себе домой пить водку уже отяжелевших от красного вина русских. Густое красное бордо, которое они пили залпом, очевидно, было не их напитком: оно рвалось наружу из каждой поры, причиняя им настоящие страдания.

Шаров резко отличался от своих знаменитых коллег — ничего, что слово «резко» ему совсем не подходило. Он сторонился их, а в компании с ними больше молчал и прятал в бороду застенчивую детскую улыбку. Сидел скромно, почти незаметный, но окруженный неуловимым светом, похожий на цветок одуванчика, только что сдутый ветром. Таким было и остается мое впечатление о нем — чистота и свет. То ли из-за высокого роста, то ли из-за того, что Володя постоянно прислушивался к себе, он ступал осторожно, словно нес в себе что-то очень ценное, не давая ему расплескаться. Его движения были мягкими и плавными, а только что вышедшее французское издание «До и во время» он подписывал стоя. Мы уже прощались, он стоял в дверях и вдруг решил нам его подарить. Я помню его посвящение: «Александре и Георгию — повесть о жизни, которой уже никогда не будет». И справа внизу: «21 марта 2005 года».

За день до открытия салона и до того, как нас поглотила обязательная программа, ровно в десять утра я был снова в гостинице. На этот раз — чтобы показать «парижские тайны» ненасытному до новых впечатлений Анатолию Королеву. Я обещал это ему накануне у нас дома, когда Василий Аксенов в обществе двух дам вдруг рассказал о своей первой любви. Королев и особенно Евгений Попов, который со времен альманаха «Метрополь» был близким другом Василия Павловича, лишились дара речи. Оказалось, что первой любовью Аксенова была болгарка. Всемирно известный писатель хорошо помнил и место, где влюбился с первого взгляда в шаловливую черноглазую девушку, так что я уже смутно догадывался, о ком идет речь. И понял, в чем была причина внезапной откровенности Василия Павловича: дальнее сходство N, одной из двух женщин за нашим столом, с его давней первой любовью.

Именно N — будем называть ее так — я попросил показать Толе свой дом. N жила в Пале-Рояль, недалеко от Лувра, в старинном двухэтажном доме с просторной мансардой и видом на королевский парк. За год до своей смерти туда переехал и там пытался писать художник Фрагонар, выселенный из своей студии в Лувре. Говорили, что когда-то в доме была гостиница с почасовой оплатой за любовные услуги. И, конечно, как и большинство окрестных зданий, этот дом был гнездом всевозможных дворцовых интриг и порочных страстей. Идеальный уголок Парижа для Королева: он только что закончил свой волшебный роман-коллаж «Игры гения» о Леонардо да Винчи и проявлял неудержимый интерес к той эпохе и ее тайнам.

В ресторане гостиницы кто-то из писателей еще завтракал, кто-то уже давал интервью, другие просто тихо беседовали. В поисках номера Королева в тесном полутемном коридоре я вдруг наткнулся на другого Попова — Валерия, председателя Союза писателей Санкт-Петербурга. И тут же, хоть и не был с ним знаком, решился попросить у него автограф. Недослушав мои объяснения, Валерий Попов повел меня в свой номер. Комната была на одного, но мне нашлось место, хотя Валерию пришлось пройти мимо меня боком. Он ловким движением налил нам виски из бутылки, стоявшей на тумбочке у кровати, и таким же широким жестом подписал одну из своих книг. Она называлась «Грибники ходят с ножами».

Это определило настроение всего дня. 17 марта обещало быть долгим.

Теперь нас было не двое, а трое, и мы собирались уходить, как вдруг из ресторана в фойе гостиницы вышел Владимир Шаров. Вышел как с обложки модного журнала — высокий, статный, в светло-зеленых вельветовых джинсах и светлых замшевых мокасинах. И, как был в рубашке, тоже нежно-салатовой, пошел с нами на улицу. Королев зашагал за ним в наглухо застегнутом плаще. Группу повели мы с Володей.

Идти до Лувра было около получаса, но с каждым шагом интерес моих спутников к искусству таял. А когда увидели очередь к стеклянной пирамиде, он и вовсе пропал. Фойе «Комеди Франсез» с мраморными бюстами Мольера и Расина их тоже не впечатлило. В конце концов мы дружно решили, что все вместе пойдем прямо к N. С некоторым беспокойством я позвонил ей, чтобы предупредить, что вместо одного русского писателя приведу троих, но она приняла мое сообщение с завидным хладнокровием. Я уже и сам был разгорячен своими рассказами о Пале-Рояль и его обитателях, о магических ритуалах с черными курицами, о куртизанках и бесконечных дуэлях между аристократами. «В те времена у королевской полиции не было доступа на территорию дворца, так что это было единственное место, где можно было безнаказанно убивать друг друга», — сказал до сих пор молчавший Володя. И добавил, что, скорее всего, именно отсюда на остров Святой Маргариты вывезли в оковах самого загадочного в истории Франции узника — Железную Маску.

Признаться, я не ожидал от Володи таких глубоких познаний из истории Франции и нетерпеливо перебил его: «А ваш следующий роман случайно не о Железной Маске и Октябрьской революции?» Ответ меня одновременно поразил и заинтриговал: «Нет, он будет об Иерусалиме и крестовом походе беспризорников под началом Ленина».

И он стал рассказывать, что работа идет с трудом, что сам не знает, когда закончит роман. И закончит ли вообще… Лишь спустя пару лет я узнал название книги — «Будьте как дети» — и смог расспросить Володю о ней. Так наш с ним разговор растянулся — и во времени, и в пространстве. Oт Железной Маски — до вождя мирового пролетариата, который в приступе старческого ясновидения обращается к вере Христовой. Oт узкой темной улочки Де Божоле до гигантского Ленинградского проспекта в Москве, где находился старинный особняк Болгарского культурного института. Туда морозным декабрьским утром 2007 года Володя пришел, запыхавшись, и там мы записывали наш разговор. Ему было непросто отвечать на мои не всегда понятные вопросы, но он выдержал… Запись беседы я опубликовал в своем журнале, в первом номере 2008 года, вместе с журнальным вариантом романа. Мне кажется, этот наш разговор очень важен для понимания и самого романа, и хода мыслей автора, поэтому я предлагаю его российским читателям в настоящем издании.

Мы подошли к дому N, я нажал черную кнопку звонка, и N открыла нам тяжелую входную дверь. Друг за другом мы церемонно перешагнули высокий порог, дверь за нами закрылась сама. Мы стояли у подножия длинной лестницы с высокими ступеньками. В доме был лифт, но таким исполинам, как мы, — в литературе и в жизни — места в нем не хватило. Как в большинстве старых зданий в Париже, лифт здесь пристроили позже, и поместиться в нем могла разве что парочка влюбленных подростков.

Слева от нас на стене висело огромное потемневшее зеркало, все в трещинах. В нем отражались причудливые бронзовые фигуры. Они изображали человеческие тела, вытянутые, как языки пламени, и напоминали стиль Джакометти. Королев даже спросил, не работы ли это знаменитого мастера.

Тетя N была скульптором. Она ждала нас, сидя в кресле у дивана в гостиной. Когда мы вошли, она указала на диван, приглашая разместиться на нем. Тетя N была дамой почтенного возраста, поэтому поздоровалась с нами, не вставая из своего кресла. Несмотря на возраст, она излучала обаяние прирожденной женственности и античной красоты.

Низенький столик был экономно и изящно заставлен закусками: знаменитыми пирожными макарони, ароматными хлебными палочками, вазочками с вишней и клубникой. В серебристом ведерке со льдом охлаждалось шампанское. На краю стола лежало несколько альбомов с репродукциями. Первым в стопке был альбом Магритта. На стенах висели картины голландских мастеров, изображения балерин Дега, парящих людей и животных Шагала, но вся наша группа, разом притихнув, замерла перед иконой Казанской Божьей Матери с зажженной лампадкой под ней. Русская душа Валерия Попова не выдержала, и он рухнул перед иконой на колени. Часы на стене пробили двенадцать. N вручила мне шампанское. Пока распутывал узелки из проволоки, я заметил слезы на глазах у Попова. Володя тоже не сдержал слез. Королев смиренно опустил взгляд. N налила всем шампанского, мы с Валерием залпом осушили свои бокалы, потом он заговорил с тетей и начал листать альбомы с фотографиями ее работ. Оригиналы скульптур стояли по всей гостиной. Володя сидел в кресле слева от дивана, положив ногу на ногу, но не откидываясь на спинку, и молча потягивал шампанское. Рядом с ним также с прямой спиной сидел Королев и разглядывал рисунок Дега, висевший на стене напротив.

N принесла вторую бутылку.
На этот раз я открыл ее с хлопком.

У тети, оказывается, был день рождения!

Наступило неловкое молчание: мы ведь даже цветов не принесли. Единственное, что мы могли сделать, — спеть в ее честь. Тон задал я. Сначала фальшиво и нестройно, но понемногу все мощнее и увереннее великий православный гимн жизни «Многая лета» вознесся в знаменитом дворцовом квартале. Почти все мы курили, сигареты дымились в пепельницах, окна были открыты настежь. Теперь уже прослезилась тетя N.

Стоит ли рассказывать, что было дальше… Всеобщее воодушевление стремительно росло, один лишь Шаров сидел как на иголках. В какой-то момент он подошел ко мне и тихо спросил, где поблизости можно купить цветы. Я не знал, но попытался его успокоить: сказал, что в этом случае наше присутствие куда колоритнее любых цветов. Это была правда: беседа была такой оживленной, что я едва успевал переводить. Хорошо, что тетя стала потихоньку вспоминать русский язык. Когда мы открыли третью бутылку шампанского, она вдруг прочитала по памяти и целиком лермонтовскую «Молитву», чем снова растрогала всех до слез. Чтобы не испытывать больше здоровье именинницы, N предложила нам осмотреть мраморную лестницу, ведущую в мансарду. Бронзовая балюстрада была сделана по проекту Диего Джакометти, брата знаменитого скульптора. Королев ахнул — по изяществу и воздушности она могла сравниться разве что с работой Леонардо в замке Шамбор, самом величественном замке Луары. Когда Королев успел побывать там и бывал ли вообще, я так и не понял: шампанское наполняло такой же воздушной легкостью и его, и всех нас. Незаметно для себя мы перебрались под самую крышу дома — в мансарду с фортепиано и открытым камином. Володя следил за огнем в камине, пока я бегал туда-сюда по мраморной лестнице, встречая и провожая новых иностранных гостей.

N уже уложила тетю отдыхать и присоединилась к нам.

Только тогда Володя немного расслабился и разговорился, вспоминала потом она. Он до мельчайших подробностей опроверг все теории Королева о Железной Маске, которые тот почерпнул из книг. А также объяснил N все, что однажды наговорила об этом доме гадалка. Когда N узнала о смерти Володи в августе 2018 года, то просто не могла в это поверить. «Господи, какой это человек! — сказала она. — Такой добрый и чистый, утонченный, с таким уровнем культуры!.. Знаешь, пока вы все пили и ходили туда-сюда по дому, мы с ним много говорили, и ничего, что я не все понимала. Он единственный почувствовал, как меня душат эти стены. Они пропитаны кровью и проклятиями, от них веет темной энергией!»

Тогда я прочитал ей письмо Володи, в котором он поздравлял меня с Новым, 2018-м, годом — в том году Россия снова должна была стать почетным гостем на Парижском книжном салоне. Среди сорока участников из России, о половине из которых я слышал впервые, снова был Шаров. Володя писал:

Дорогой Георгий!

Ради Бога извини, что не смог ответить сразу — как проклятый мотался (и окончательно замотался) между московскими больницами и Мюнхеном. Но вроде бы ничего серьезного, только неврологические боли, но и они временами доканывают так, что даже сил материться не остается.

А вообще мы с Ольгой только и мечтаем о том, как бы добраться до Болгарии и где-нибудь тихо-мирно прожить месяц-два, закончить те работы, которые еще с прошлого года накопились в немалом количестве. Но если это и удастся, то только после марта, когда собираюсь на Парижский книжный салон. Если ты там тоже будешь, это было бы для меня огромным подарком.

До сих пор вспоминаю твою тетю (не знаю, жива ли она), человек она, несомненно, замечательный и скульптор очень талантливый.

А вообще ото всего, с чем ты нас тогда познакомил, было ощущение истинно королевской роскоши.

Каким образом в сознании Володи родная тетя N вдруг стала моей — это тема для отдельного исследования. Исследования того, как воспоминания превращаются в истории, авторского воображения вообще и, может быть, того пути, по которому двигалось воображение Володи… Письмо было грустным, но у N оно вызвало искренний смех, и она мне рассказала, что случилось после нашего исторического визита. Рано утром по телефону позвонила мать N и тут же распорядилась: «Прошу тебя, немедленно отведи тетю к психиатру. Она звонила мне вчера и хвасталась: видела бы ты, что за русские писатели ко мне приходили — высокие, красивые! Поздравляли с днем рождения, пели “Многая лета”… представляешь?»

На книжный салон Володя приехать не смог. Не смог приехать и в Софию на презентацию «Репетиций» — романа, с которого он хотел начать серию болгарских изданий своих книг. Пришло то самое письмо, которое я уже упомянул, — словно в ответ на мое ироничное описание группы русских писателей на книжном салоне, о которых он просил рассказать… Вот оно — вместе с записью разговора о романе «Будьте как дети», вышедшем в Болгарии в 2019 году, спустя всего год после «Репетиций».

И тоже в канун Воскресения Христова.

Георгий, дорогой,

Огромное спасибо за это нежное, доброе, печальное и ироничное письмо. Мы не так много разговаривали в жизни, но ты один из самых блестящих людей из тех, с кем меня сводила судьба, и я безмерно благодарен, что тогда, много лет назад, ты обратил среди прочих внимание и на меня.

Дела мои, мягко говоря, не фонтан, надежды когда-нибудь добраться до тебя и Болгарии исчезают одна за другой, а я думал: сниму себе что-нибудь в предгорьях, где-то не очень далеко от Софии, и буду писать год за годом долгую, неспешную сказку, бесконечно более мягкую и светлую, чем романы. Поскольку, видно, и это уже не судьба, даже скажу тебе то, вокруг чего она должна была строиться.

Был некоторый воспитанник воспитательного дома в Поволжье во времена Екатерины Великой. В этом доме он получил, очевидно, очень неплохое образование, знал бездну языков и потом, уже в Петербурге, при Академии наук издавал самые разные научные журналы.

Наука, язык науки того времени — моя старая и давняя любовь. Все эти рассуждения о бесконечной красоте клопов, у которых все совершенно: и челюсти, и лапки, и опушка этих лапок. Или внимательные, уважительные споры о зебрах: как раскрашена их шкура — белыми полосками по темному фону или наоборот. Если тебе подобный журнал попадался в руки, ты поймешь мои восторги.

Так вот, этот товарищ издавал-издавал эти журналы, а потом убежал во Францию, где и при королевском дворе, и в светских салонах стал выдавать себя за принца Борнейского. Какое-то время он так довольно успешно гастролировал, потом его поймали, посадили в карету для перевозки преступников и отправили в Россию.

Когда он оказался в Петербурге, Екатерина II и все, кто ведал в империи сыском, поначалу были очень этой историей напуганы. Еще был памятен Пугачев, и повторения самозванчества никто не хотел. Но потом Екатерина довольно быстро разобралась, что к чему, и никаких серьезных последствий для принца Борнейского эта история не имела. Он был отправлен в Сибирь, где до конца своих дней преподавал языки в таком же воспитательном доме, в котором когда-то обучали его самого.

И вот я думал и собирался писать переписку Екатерины и этого принца Борнейского. А потом, когда Екатерины уже нету, он и его потомки, другие Борнейские принцы, продолжают писать обо всем, что происходит в России, и ужасаться, и негодовать, и восторгаться, и просто комментировать.

У меня накопилось много разного рода идей, и всем им тут бы нашлось место. Но это не было бы просто комментарием к русской истории. Одновременно я хотел бы написать историю Борнейского рода с бездной разных интриг и смут, с приключениями а-ля Свифт или барон Мюнхаузен. Здесь тоже чего-то было накоплено.

Закончив свой последний роман «Царство Агамемнона», который, я надеюсь, ты прочтешь, я немного подустал от жесткости и авторитарности романных построений. А тут знал, что смогу это писать много-много лет, совершенно не задумываясь о том, в какую степь и почему меня повело. И этот мой кайф от того, что никто меня не держит за горло, останется и в тексте, и писать это мне будет весело и хорошо.

Ну, вот, извини, если получилось слишком длинно.

Твой Володя
27 марта 2018

Перевод с болгарского Антонины Тверицкой

Понравился материал? Помоги сайту!