«Я курю, правда. Но я ведь бас»

В рамках фестиваля «Опера априори» в Большом зале консерватории выступил Рене Папе с сольной вагнеровской программой. Перед концертом со знаменитым немецким певцом поговорил по душам Григорий Кротенко.

— Мой дедушка пел басом. Он рассказывал мне, что в молодости они с товарищами специально курили, чтобы лучше брались нижние ноты.

— Я курю не для этого.

— Пласидо Доминго в одном из интервью, отвечая на вопрос журналиста, как ему удалось сохранить голос таким свежим до 70 лет, ответил, что никогда не начинает петь партию до тех пор, пока не выучит музыку. Вы как-то особенно бережете свой голос?

— Прежде всего, мы, басы, не такие уж и хрупкие создания. У Пласидо свои способы, а у меня свои. Конечно же, нужно готовиться, знать свою партию. Но я занимаюсь по-другому. Я пою все время. Мне нужно всегда пробовать материал голосом. Подготовка новой роли для меня — это длинный процесс. Я слушаю разные исполнения, пытаюсь по-всякому пропеть фразы. По моему мнению, начинать петь новую музыку нужно как можно раньше — как только возникнет мысль взяться именно за эту вещь.

— Как строятся ваши занятия? Вы готовитесь сами или вам кто-то помогает?

— Зависит от ситуации. Сначала я ковыряюсь немного сам. Просто чтобы возникли какие-нибудь идеи. А потом звоню своему пианисту, обсуждаю подробности с коллегами, которые уже пели эти новые для меня партии. В зависимости от того, насколько роль большая, на разучивание трачу от трех месяцев до года. Но время ведь уходит и на разъезды, концерты, повторы старых спектаклей, другие постановки. Так что все упирается в расписание.

— Как вы отфильтровываете новые предложения?

— Ой, здесь много разных параметров. В наше время все так быстро вертится и становится скорее и скорее: Фигаро здесь, Фигаро там, репетиция в одной части света, назавтра концерт совсем в другой, самолеты, поезда. Совсем не как в старые золотые деньки, когда ты спокойно едешь на пароходе две недели со всем скарбом, женой, детьми и собаками. Так что для меня очень важно оставлять время в расписании, чтобы просто побыть с семьей. Прошлый размеренный уклад не вернуть, поэтому надо следить за собой. Я курю, правда. Но я ведь бас. И я много занимаюсь спортом.

— А вот если вы захотите что-то спеть сами? К примеру, вам «Хованщина» нравится, а никто не предлагает. Кому вы позвоните в первую очередь?

— Не могу ответить на этот вопрос. У меня нет такого опыта. Я перегружен всевозможными предложениями.

— Мы уже привыкли к тому, что расшатанные голоса вагнеровских певцов трудно назвать «красивыми» (вы — счастливое исключение!). Что они делают не так?

— Вы у них самих спросите. Я не готов судить моих коллег. В моем репертуаре очень много Моцарта, песен, реквиемов, ораторий. Я исполняю Верди, Мусоргского, Гуно, Дворжака. Так что я играю не только на поле Вагнера, которого я очень люблю. Но мне нравится обилие возможностей: разные языки, роли, жанры, эпохи. Такое разнообразие делает меня счастливым. И публике это тоже нравится. Я не вагнеровский, не вердиевский певец, не исполнитель французского или итальянского репертуара. Я пою на пяти разных языках. Это настоящее приключение, оно дает мне много сил.

Акустика там очень своеобразная. Оркестровая яма под крышкой, поэтому оркестранты играют в трусах и майках, их не видно из зала. Только дирижер вынужден переодеваться после спектакля, чтобы выйти на поклоны.

— Принято считать, что Вагнер и Верди в музыке враги. В чем для вас разница между ними?

— Да нет никакой разницы! Я построил мост от Вагнера к Верди. Если у тебя получается сделать и то и то правильно, это ж просто фантастика. Появляется возможность общаться не только с музыкой этих двух композиторов, но и с разной публикой. Есть вагнеровский слушатель — он очень особенный, во всем мире это отдельная каста. И есть все остальные. Я обожаю и тех, и тех. Кто-то из моих слушателей ненавидит Вагнера, кто-то без ума от него, а кто-то предпочитает другие оперы — зависит от их жизненного опыта, взглядов. Как бы это глупо и странно ни прозвучало, но для меня все — музыка. И неважно, кто ее композитор. А мне повезло, что могу исполнить их всех.

— Вы пели в Байройте...

— Очень много лет назад.

— ...не могли бы вы припомнить, что там было для вас особенного?

— В те далекие дни, в середине девяностых, это все еще был олимп вагнеровского пения. Теперь дела обстоят иначе, но, надеюсь, в будущем Байройт станет снова прежним. Но тогда петь там было большой честью — в том самом месте, где выступало множество других великих певцов и дирижеров, где сам Вагнер дирижировал. Святое место, что говорить. Надеюсь, святость поселится там опять когда-нибудь в будущем.

Акустика там очень своеобразная. Оркестровая яма под крышкой, поэтому оркестранты играют в трусах и майках, их не видно из зала. Только дирижер вынужден переодеваться после спектакля, чтобы выйти на поклоны. Но в моей жизни был не только Байройт, были и другие оперные дома.

К сожалению, я никогда не выступал в Большом. Было бы здорово однажды в моей карьере появиться на его сцене. Так что, пожалуйста, пригласите меня в Большой театр!

— Я передам наверх.

— Будьте другом! Я так Россию люблю, много бывал здесь — в основном в Санкт-Петербурге, но и в Москве. Нынешний визит — третий уже или даже четвертый. Я в Казани еще пел и в Ташкенте. Обожаю бывать у вас! И слушатели ваши очень хороши, они ведь столько о музыке знают! А этого в Европе уже и не встретишь. Столько юношей, даже если они выросли в нищих условиях, имели дома фортепиано, скрипочку какую-нибудь убогую. И они отлично стали разбираться в музыке, когда выросли. Я думаю, у вас очень интересный способ жить. Не такой уж и легкий, но зато с пониманием музыки, которое возможно ощутить. В сравнении с другими местами в Европе публика у вас молодая и толковая.

В юности русский язык вызывал у нас чувство отторжения: знаете, «Большой Брат» и все такое, я был против коммунистов. Разве мог я себе представить, что стану певцом и мне придется петь русские оперы на русском языке?

— Не так давно в Московской филармонии выступал ваш старший коллега Ферруччо Фурланетто с программой из романсов Рахманинова и песен Мусоргского. Он, безусловно, выдающийся мастер. Но как же я был бы счастлив, если б он прекратил мучиться с русским языком и спел все то же по-итальянски! Насколько для вас практика пения на языке оригинала является серьезной проблемой?

— Вы опять пытаетесь привлечь меня к суждению о моих коллегах. Петь на языке оригинала — всегда хорошо. Но учить русский репертуар для западных певцов нелегко. Я же вырос в Восточной Германии, нас заставляли зубрить русский язык. Поэтому у меня есть фора: я читаю кириллицу, и мне не приходится подписывать транскрипцию латинскими буквами. Я, конечно, не могу все понять, потому что в юности русский вызывал у нас чувство отторжения: знаете, «Большой Брат» и все такое, я был против коммунистов. Разве мог я себе представить, что стану певцом и мне придется петь русские оперы на русском языке? Тогда у нас в ГДР все оперы шли по-немецки. Сегодня, понятно, с этой практикой покончено. Все исполняется на языке оригинала. А мне самому разучивать русские оперы довольно легко. Мало того, мне очень нравится язык. Фонетически он очень приспособлен для пения; даже лучше, чем чешский. В чешском очень много комбинаций согласных звуков подряд, без гласных. А русский в этом плане гораздо мелодичнее. Конечно, я не могу судить, насколько мое русское произношение совершенно, но, мне кажется, у меня неплохо получается.

— Просто я считаю, что для музыки всегда лучше, когда исполнитель поет на языке, который понимает и знает.

— Я так не думаю и совершенно даже с вами не согласен. В переводе меняется сама музыкальная фраза. Гласные все другие. Верхние точки фраз перемещаются. Даже если перевод хороший, он никогда не совпадет с оригиналом настолько, чтобы не изломать музыку. Ведь часто нужно соблюдать поэтический размер и рифмы. Так что в результате выходит совсем не то, что композитор хотел получить. Я всегда предпочитаю петь на языке оригинала.

— Мне кажется, сегодня из музыки почти исчезло искусство интонации. Певцы озвучивают музыкальный текст более или менее удачным сольфеджио, берут нужные ноты и считают свою миссию выполненной. Оркестры заливают все это ровной блестящей подливкой. Как вы обороняетесь от подобных современных влияний?

— Просто мне по кайфу! Я люблю петь! Меня ноты — высокие, низкие — вообще не волнуют. Я обожаю строить фразы, произносить текст наиболее выразительным способом, и мне нравится быть понятным. Поэтому я страшно кайфую, когда делаю моих слушателей счастливыми. И у меня с интонацией нет никаких проблем.

— Среди русских басов все еще популярно подражать Шаляпину. Они поют его репертуар, пользуются его приемчиками. Вы, конечно же, слышали его записи?

— Да, кое-что. Я сам никого никогда не пытался копировать. Я слушаю всякие разные записи, конечно, но больше просто для удовольствия, потому что мне интересны разные интерпретации — кто что придумал. Но никого я не копирую. И не думаю, что русские басы копируют Шаляпина. Может, вы лучше знаете? Хотя, возможно, какие-нибудь итальянцы подражают Пинце или Сьепи. Главное, что я знаю, — я не типичный немецкий певец. Не такой: ы-ы-ы (низко рычит). Я — basso cantante, а не «черный» бас. Отношу себя скорее к традиции Джорджа Лондона, упомянутых Сьепи и Пинцы. Шаляпин? Не думаю. Скорее, Кипнис. Знаете его? Александр Кипнис — потрясающий певец.

— Поэтому вы в основном ограничиваетесь XIX веком?

— Более-менее да. В детстве я занимался в хоре мальчиков. Мы пели религиозный репертуар: уйму Баха, Шютца, Монтеверди, так что я вырос на подобной музыке. Но для меня основной басовый репертуар — в девятнадцатом веке. Ну и, конечно, Рихард Штраус, Малер.

— Расскажите, пожалуйста, о вашем опыте в камерной музыке.

— В камерной?!

— Это когда вы поете с фортепиано, скажем, песни Шумана.

— А, понятно! Вы говорите о реситалях.

Басовые роли темные, мы изображаем богов, королей и мефистофелей. И наши боги все время страдают, они непременно несчастны.

— Почему вы так долго тянули с вашим дебютом в этом жанре? Я прочел, что только в 2009 году вы впервые выступили с подобной программой.

— Это ведь совершенно иной способ пения, хотя, впрочем, нет... скорее, другая среда. И приготовление к такому выступлению заняло очень много времени. Нет, вопрос не в том, чтобы выучить программу. Время требовалось, чтобы проникнуть в эту новую среду, стать исполнителем реситалей: ведь до того я 24 года пел только в операх и никогда не появлялся на публике в таком амплуа.

И нельзя сказать, что я не хотел этого. Но я желал подготовить себя как можно лучше, чтобы возыметь такое право — выступить с реситалем. У басов, знаете ли, голос окончательно созревает к 40—45 годам. Я ждал, пока это созревание произойдет, чтобы свободно играть моим голосом: петь piano так долго, как это возможно, уходить на тончайшее pianissimo, петь очень длинными фразами. И я добился успеха! Я дождался! И свой первый реситаль дал в большом зале Carnegie Hall. Было очень страшно. Но концерт прошел на ура, принимали отлично. И тогда камень свалился у меня с души. Если свой первый реситаль я дал в Карнеги-холле, то теперь я могу выступать где угодно — в интимных залах на 200 мест или на стадионах для тысяч зрителей. Следующая подобная программа у меня запланирована на следующий год в Teatro Colon. Объема голоса у меня хватает, и я могу давать реситали в больших оперных театрах: вот в прошедшем сезоне я выступал в Метрополитен. Я думаю, даже в таких гигантских пространствах я могу очень близко затронуть слушателя, увлечь, взять за душу.

— А можете вспомнить самое неудачное ваше выступление?

— На самом деле, каждое мое выступление было фантастическим. Иногда приходится участвовать в постановках, которые не очень мне нравятся, но контракт подписан и кормить семью надо, так что — иди и пой. Но в действительности у меня самого никогда не было по-настоящему негативного опыта. Были кое-какие, скажем так, не особо веселые спектакли. Но вправду ужасных — нет, не припомню. С моим участием. Как зритель, я несколько раз присутствовал на провальных выступлениях. Но не скажу вам, чьих.

— Желаю, чтобы подобное никогда не приключилось с вами!

— Нет, понимаете, во многом все зависит от вас самих: как вы смотрите на вещи, что вы сами делаете. Я занимаюсь этим делом уже больше четверти века как профессионал, а до того я в хоре мальчиков пел, семь лет в университете учился. И все это время у меня самого было чувство, что я занимаюсь музыкой, чтобы делать людей счастливыми. Они счастливы — и я тогда тоже.

Конечно, многое зависит еще и от роли, которую нужно сыграть. Даже в таком гала, как завтра в Большом зале Московской консерватории, состоящем из вагнеровских монологов, надо на три, на десять минут впрыгивать в образ того персонажа, от лица которого монолог ведется. Изменять маску, изменять чувства. Даже в концерте подобного рода — дать галерею образов. В иной день получается, а когда и нет. Это в самом деле очень сложно. Если ты достаточно сконцентрирован, собран, то тогда можно вместе с собой и аудиторию взять в такое увлекательное путешествие.

В басовом репертуаре хитов нет. Я не могу, как тенор, составить программу из вещей с гарантированным успехом: спел «Nessun Dorma» — и дело в шляпе. Басовые роли более темные, мы изображаем богов, королей и мефистофелей. И наши боги все время страдают, они непременно несчастны. Тенора к концу оперы, как правило, тоже становятся несчастными, но все знаменитые арии звучат обычно раньше этого момента. Они про любовь поют... Ну и пусть. Ладно.

— Большое спасибо, Рене!

— Что, мы закончили? Спрашивайте! Все что хотите! Мне делать нечего, мне скучно. Я пойду в гимнастический зал, поем и лягу спать. Давайте. Но если у вас больше вопросов нет — ничего. Тоже хорошо.

Понравился материал? Помоги сайту!