Московский дневник Питера Донохоу

В 1982 году британский пианист Питер Донохоу разделил с Владимиром Овчинниковым вторую премию на конкурсе Чайковского (при неприсужденной первой) и стал знаменитым. С тех пор он выступал в России много раз. 16 сентября, к примеру, он играет в Москве тот же Третий концерт Рахманинова с тем же Владимиром Федосеевым, что и 36 лет назад. В 2012 году он опубликовал дневник, который вел во время конкурса и который теперь стал уже документом эпохи. Полная его русская версия в переводе Марины Фроловой и под редакцией Ольги Хвоиной опубликована в журнале «Музыкальная академия» (№ 3, 2017 г.). COLTA.RU предлагает его самые интересные фрагменты.

9 июня 1982 г.

В московском аэропорту Шереметьево нас встретили очень неприветливо. Пограничник рассматривал мой паспорт и визу минут десять как минимум (на вид ему было лет четырнадцать, и казалось, что, если он улыбнется, у него полопаются прыщи). Он переводил взгляд со своих бумажек на мой паспорт, потом на меня, потом опять на бумажки, и так до бесконечности. Я уже было совершенно разнервничался, и тут он вдруг спросил меня: «Do you have pen?» (В русском языке нет определенных и неопределенных артиклей, поэтому по-английски это звучит, как будто предметы имеют имена собственные, как домашние животные: «У тебя есть Ручка?») Мне показалось странным, что такому человеку понадобилось вдруг просить ручку у туриста, но я вручил ему шарик Bic. Он сказал: «Тhank you», — положил ее в карман и наконец впустил меня в матушку-Россию.

Меня встретила переводчица Нина (говорят, что все они работают на КГБ), она, кажется, из Туркмении. Она пристала ко мне как банный лист и уже не отставала.

Всех нас поселили в эту невероятно ужасную гостиницу «Россия». В Книге рекордов Гиннесса она значится как самая большая в мире: в ней 21 этаж, 3200 номеров и 28 ресторанов. Лифта надо ждать по пять минут, плюс еще неизвестно, сколько займет спуск вниз или, наоборот, подъем. Говорят, что несколько лет назад здесь был большой пожар и много народу погибло. Построена она очень плохо, система водопровода очень шумная, а в ресторанах всегда в наличии только помидоры, огурцы, хлеб и польское пиво. Остальные продукты подлежат государственному распределению, и это не относится к сильным сторонам Советского Союза. Все так медленно, и обслуживание в баре никуда не годится. Русских в гостиницу пускают только по пропускам, видимо, чтобы они не подвергались растлению при общении с иностранцами.

Выяснилось, что я в одном номере с Барри Дугласом, с которым познакомился еще в 1976 году на конкурсе имени Листа в Великобритании — тогда он участвовал в нем как юниор.

Меня познакомили со многими другими участниками, включая нескольких американцев, которые все страдают паранойей на почве пропаганды.

В обратных билетах всем нам на конкурсе проставили дату окончания первого тура. Те, кто пройдет во второй, сдадут их и получат взамен другие, с датой окончания второго. Чувствуется, они нам тут очень рады...

Мне выделили время для ежедневных занятий на рояле: с 6:30 до 7:30, начиная с завтрашнего дня. Это будет в консерватории, которая находится в двадцати минутах езды на автобусе. Это самое раннее время, когда они могут открыть консерваторию, — так повезло мне и еще нескольким несчастным. Автобус между гостиницей и консерваторией так рано вообще не ходит, так что придется ехать на такси. Чудесно. Просто отлично организовано, особенно для тех, кто обычно ложится в три часа ночи и встает в одиннадцать.

10 июня 1982 г.

Нина заехала за мной на такси с опозданием, поэтому вместо 6:30 мы прибыли в консерваторию в 6:50. У входа стоял милиционер, но дверь была заперта. Нина стала объяснять ему по-русски, кто я такой, зачем я здесь и что мы думали, что к этому времени дверь уже должна быть открыта. Милиционер воплощал собой саму неумолимость, лицо его было неподвижным и ничего не выражало. Он был в форме и с пистолетом. Наконец Нина смогла растолковать ему, что я английский пианист и что мне здесь нужно. Он сказал: «English?» Я ответил: «Да». Тогда он сказал: «Пол Маккартни!» — показал два больших пальца и расплылся в улыбке. Я понял, что мне начинает везти, и упомянул «Манчестер Юнайтед». Тут он еще больше обрадовался и решил куда-то сходить за ключом, чтобы меня впустить (уже было 7:10, и мне оставалось 20 минут на репетицию четырехчасовой программы). Понятия не имею, где были все остальные, которым тоже надо было заниматься с 6:30. Я их так ни разу и не видел.

В тот же день было открытие конкурса. Нас всех собрали перед консерваторией около памятника Чайковскому. Было много телекамер и журналистов.

Первым делом — приветственное слово председателя жюри и министра культуры Грузии Отара Тактакишвили. Он — тот самый композитор, который написал одно из двух обязательных советских произведений для второго тура. Я выбрал другую пьесу — не обернется ли это против меня?

Затем — приветственная речь одного из советских конкурсантов, Владимира Овчинникова, обращенная к пианистам, приехавшим на самый крупный конкурс пианистов в мире. Один из американских участников повернулся ко мне и сказал: «А вот и победитель!»

После этого тележурналисты подходили к кому хотели — и выбрали меня. «Как Вы чувствуете себя, приехав на наш грандиозный конкурс?» Я старался подбирать как можно более осторожные в политическом смысле слова. Кажется, здесь очень важно не перепутать текст.

После церемонии была жеребьевка. Мне выпал номер 21. Первый тур продолжается две недели, так что номер 21 не особенно заметен. Мне играть первый тур 13 июня.

Когда я вернулся в гостиницу, в номере начал беспрестанно звонить телефон — кто-то все время ошибался номером. Но в какой-то момент я поднял трубку и услышал настоящую английскую речь. Я этого не ожидал, и, видно, в моем голосе зазвучало подозрение. Это был атташе по культуре из британского посольства Майкл Салливан, который сам играл на рояле и был большим любителем музыки. Он поздравил меня с приездом в Москву и тем же вечером пригласил в гости к себе домой. Он и его жена Дженни жили в квартире на Кутузовском проспекте, где в большинстве своем в домах, охраняемых при входе милиционером, живут дипломаты.

Майкл и Дженни предложили мне заниматься на их рояле — на случай, если с занятиями в 6:30 не сложится. Это был оазис несоветскости. При этом каждый раз, когда разговор заходил о конкурсе или вообще о чем-то чуть менее нейтральном, Майкл включал радио на полную громкость, чтобы нас не подслушали и не записали. Не знаю, насколько это все правда, но сразу возникает некий комплекс.

12 июня 1982 г.

Сегодня опять встретился с рядовым Маккартни — дверь опять была заперта, и опять позаниматься почти не удалось. Он опять заулыбался и опять сказал: «Пол Маккартни». Может, он как-то почувствовал, что у нас с Полом Маккартни день рождения в один день, но сомневаюсь.

Я уже близко познакомился с тремя американцами — Ричардом Босвортом, Джонатаном Шеймсом и Джеймсом Барбагалло. Джеймс — отличный парень: говорит без умолку — очень теплый и открытый. Мне он очень нравится. Другие два тоже очень приятные, но потише, чем Джеймс. Все они, правда, убеждены, что результат уже предопределен, и причем в пользу русских. Уже много лет такие слухи ходят обо всех конкурсах, которые организованы русскими. Но ведь Ван Клиберн, Джон Огдон и Джон Лилл получили здесь золотые медали — ну хорошо, в случае с двумя последними она была поделена с советскими участниками, но никто не может сказать, что Ашкенази или Крайнев своих золотых медалей не заслужили. Мне кажется, на всех конкурсах бывают странные результаты, может, иногда они и предрешены, но, думаю, это больше потому, что сама система работает неважно.

Паранойя американцев даже забавна — они все время рассказывают истории, из которых ясно, насколько им промыли мозги по поводу советских как воплощения исчадий ада. Один рассказывал, что за ним везде ходит какой-то человек в черном плаще, видимо, агент КГБ, которому поручено избавиться от любого американца, который будет угрожать их любимым советским участникам... А другой сказал, что он случайно вошел не в ту дверь в гостинице и обнаружил там шкаф с магнитофонами, все они крутились и записывали, что говорят в номерах. Ну ладно вам уже!

Конечно, с русскими участниками нам поговорить не удается. Они живут не здесь, и так или иначе им не разрешают общаться с иностранцами (или, может, они сами боятся?). Жалко, мне бы хотелось с ними поговорить начистоту, но советские власти, видимо, считают это опасным. И, глядя на предубеждения американцев против этой страны, может, они и правы. Конечно, и у параноиков могут быть реальные враги и пропаганда, причем с обеих сторон, иногда бывает правдивой.

Действительно, здесь все контролируется властями, и жизнь кажется скучной и серой. Интересно, как у них дома? Может быть, семья здесь важнее, потому что жизнь за ее пределами такая бесцветная? Может быть, по той же причине для них важнее искусство, музыка, культура? Я пытаюсь себе это представить.

Может, за мной следят, а я не знаю или, может, прослушивают наш номер. Боже мой, теперь и мне уже нехорошо от этого становится!

13 июня 1982 г.

Я отыграл свой первый тур в 17:00. Публика здесь невероятная. Все места заняты в любое время, на выступлении любого участника, и кто бы ни играл — часть аудитории за него болеет и громко поддерживает. Они были особенно милы после моего исполнения «На тройке» Чайковского — мелодия эта хорошо известна даже немузыкантам. Играть четыре этюда было очень страшно, потому что советским пианистам в таких вещах все остальные в подметки не годятся. Мне сказали, что Овчинников сыграл шопеновский этюд оп. 10 № 2, как будто это был пустячок. Ко мне подходили люди и говорили про «Тройку»: как по-русски она у меня прозвучала.

Все, что мне остается теперь делать, — это заниматься, пить пиво и ждать: либо пан, либо пропал.

14—16 июня 1982 г.

Небольшое развлечение доставило нам биде в ванной комнате нашего номера. Нам с Барри Дугласом нравилась идея иметь биде, и мы оба переживали, что из крана не текла вода. Барри сказал мне, что он уже раз двадцать пробовал открыть кран, но так ничего и не произошло. Я вообще-то горжусь (хотя, может, и зря) своей способностью решать практические проблемы подобного рода и потому занялся починкой биде.

Как и Барри, я понял, что крутить кран можно до посинения — и толку не будет. Тем не менее в какой-то момент там что-то внутри зацепилось и сработало, да еще как. Только что не было и намека на воду — и вдруг от малейшего нажима и поворота на миллиметр на нас обрушилось цунами. Пара галлонов воды, застоявшейся и коричневой по цвету, выплеснулась мне в лицо, потом на потолок и в конце концов залила всю ванную, всю мою одежду и полотенца и потекла в спальню на ковер. В углу ванной проснулся настоящий исландский гейзер! (Вода и пахла как исландский гейзер — видно, этот кран никто не открывал со времен Октябрьской революции.) Все это происходило под аккомпанемент характерных звуков советских водопроводных труб — как пулеметные очереди, которые были слышны не только у нас в ванной, но по всему коридору. Эти звуки раздавались в гостинице в любое время дня и ночи и стали саундтреком конкурса. Я никак не мог понять, какого черта все эти люди моются в три часа ночи по всей этой гигантской гостинице, тянущейся на километры. Казалось, мы находимся под пулеметным огнем.

С мечтой о биде пришлось распрощаться.

17 июня 1982 г.

Мне удалось оторваться от Нины — наконец-то! Позанимавшись в 21-м классе (она оставляет меня одного на время занятий), я вышел из консерватории и быстро пошел по направлению к Красной площади — всего около мили. Нины не было видно, и я не заметил, чтобы кто-то шел за мной.

Я погулял по Красной площади — хотя турист из меня плохой, это все же такое историческое место, что я должен был там побывать и пропустить его через себя. Это было потрясающе, особенно кремлевские стены, и ворота с часовой башней, и куранты... Я иногда шучу, что они мне напоминают звон металлических вешалок в шкафу. Но на самом деле впечатление было очень сильным, и в словах его не опишешь. Я вспомнил «Бориса Годунова». Потом была смена караула, выполненная с невероятной точностью. Когда стоишь там, то трудно представить себе, что из Кремля исходит столько проблем. В любой момент может начаться война с этими людьми, и жизни на планете придет конец.

Я решил вернуться назад, времени прошло совсем немного. Когда я шел вверх по улице Герцена, ко мне подошел некий тип в твидовом костюме, довольно эксцентричного вида, и с улыбкой протянул мне руку. У него было очень аристократическое английское произношение, особенно в сравнении с моим собственным... Он знал, как меня зовут, чем я был слегка ошарашен, но, может, он меня видел по телевизору. Он был чрезвычайно мил: как он рад видеть британца на конкурсе и как он будет за меня болеть. Я сказал «спасибо», и он предложил показать мне Москву, если я захочу, и чтобы я ему тогда позвонил. Он дал мне визитную карточку, на которой было написано только по-русски. Кажется, он назвал свое имя, но я его не расслышал, а может, он его и не назвал, не знаю.

Боже, какой скандал устроила мне Нина! Она сказала, что ей сильно попадет за то, что она меня упустила, и я извинился и обещал больше так не делать. Я ничего ей не сказал про этого якобы английского персонажа. Надеюсь, что ее начальство так и не узнало про это, но подозреваю, что этот тип на нее настучал...

Позже меня пригласили в британское посольство на встречу с Майклом Салливаном и другими работниками. Я рассказал Майклу про англичанина, который ко мне приставал. Майкл сразу очень обеспокоился. Первым делом он сказал мне, что любой, кто ходит по Москве в одиночестве и говорит по-английски, представляясь англичанином или американцем, конечно, из КГБ — связываться с ними не стоит. Я сказал, что я в тот момент тоже был один, и получил выговор за то, что «подвергаю себя опасности». Думаю, Майкл имел в виду, что меня могут завербовать в шпионы. Но уровень английского языка этого типа был явно таков, что русским он быть не мог — у него не было и следа русского акцента. Я-то сам подумал, что это был либо турист из Великобритании, либо бизнесмен, живущий в Москве, но в посольстве эти идеи сочли смешными. Майкл спросил меня, сохранилась ли у меня его визитная карточка. Когда я ему ее показал, он побелел и поспешно вытащил откуда-то из ящика фото: «Это он?» Я сказал: «Похож, но я не уверен». Он мне сказал, что это был Ким Филби. Я попросил карточку назад, чтобы посмотреть, как Ким Филби пишется по-русски, и мне почти что удалось прочитать его на кириллице, а после фамилии были разные буквы, как будто титулы. Интересно, как бы развивались события, если бы я ему позвонил? Но это стало невозможным: Майкл забрал карточку и порвал ее. Номер я запомнить не успел.

18 июня 1982 г.

Сегодня мне 29 лет! И, кажется, я заболеваю. Еда в гостинице жуткая. Моему организму явно не хватает витамина C. Хочется поесть фруктов, но их нет. Барри сказал мне, что тут существует сеть магазинов для иностранцев «Березка», где принимают только твердую валюту. На углу гостиницы есть один такой магазин, где можно купить большие банки апельсинового сока из Греции. Русские рубли ни на что не годятся: хотя их продают по фунту за рубль, обратно поменять их нет никакой возможности, и купить на них тоже нечего (я надеюсь найти нотный магазин, потому что ноты здесь очень дешевые). Это значит, что такие обычные вещи, как греческий апельсиновый сок, простому русскому человеку недоступны, так как у него, как правило, валюты нет.

Туалеты в Московской консерватории и во всех других общественных местах неописуемы: на них нет сидений, если есть бумага (а ее обычно нет), то только газетная (хотя, может, это и есть употребление «Правды» по назначению), и в кабинках стоит нечто вроде корзины для мусора, куда кидают использованную бумагу. Запах более чем отвратительный, и вообще вся атмосфера ни к чему не располагает. Если не взял с собой бумаги, то приходится импровизировать. Так пришел конец одной качественной чековой книжке Национального Вестминстерского банка.

Результаты первого тура. Я прошел! И мой друг Джеймс Барбагалло тоже. Боже мой, какое напряжение было, когда Тактакишвили объявлял результаты по порядку номеров жеребьевки! Когда он не пропустил номер 21 и я понял, что прошел, я испытал огромное чувство облегчения. 80 человек остались за бортом, и было ужасно много расстроенных людей — слезы и острое чувство личного поражения. Ужас.

Барри Дугласу пройти не удалось, что странно, так как он играл очень хорошо, но мы знаем все про конкурсы. Вечером он заливал свое горе в нашем с ним номере.

20 июня 1982 г.

Барри уехал домой. Он устроил вечеринку на всю ночь в нашей комнате и улетел рано утром. Пока он кутил, я пошел в бар, а потом мы с ребятами пошли гулять по Красной площади и вокруг собора Василия Блаженного (Нина бы меня убила, но она ничего не знала). Теперь наш номер в моем полном распоряжении, но я буду скучать по нашим ночным разговорам с Барри на всевозможные музыкальные темы. Перлы американцев давали нам массу поводов для смеха.

Я буду играть во втором туре 25 июня. Теперь надо заниматься каждый день, и как можно больше; затем немного общения с Салливанами, а к вечеру — в бар. Все равно делать здесь больше абсолютно нечего. Моя простуда усиливается.

21—24 июня 1982 г.

Почти каждый день посвящен только четырем вещам:

1. Безумно занимаюсь. Никогда столько не играл, но сейчас больше ничего не отвлекает, и потом, пройти во второй тур в этом конкурсе — это такой шанс, что я совершенно не собираюсь его упускать. Теперь у меня хороший класс для репетиций, и я могу играть там сколько угодно.

2. Беседую с англоговорящими и парочкой франкофонов в гостинице — я по-французски говорю неплохо, так как привык к этому во время стажировки в Париже с Ивонн Лорио и Мессианом. Правда, я лучше говорю, чем понимаю.

3. Ем жуткую гостиничную пищу или чудесную еду у Салливанов.

4. Без конца беседую с Майклом и Дженни. Я им, наверное, сильно надоел. Иногда мы включаем радио на полную катушку, чтобы нас не понял наш «слушатель» — мы прозвали его Борисом. Мне кажется, ему было бы интереснее услышать какие-нибудь политические или промышленные тайны, а не наши бесконечные музыкальные тирады — если он вообще нас слушает.

Нина все время намекает, что у нее есть какие-то сведения с заседаний жюри. Хоть бы она уже замолчала: во-первых, я ей совершенно не верю, во-вторых, ничего не хочу знать. Единственное, чего я хочу, — это попасть в финал, и загадывать ничего не стоит. Только бы сыграть так хорошо, как никогда не играл, и потом надеяться на лучшее, готовясь к худшему. С простудой все хуже.

25 июня 1982 г.

Мой второй тур. Эта дурацкая простуда, которая продолжается уже пять дней, сегодня разыгралась. Мое выступление в 10:30, на улице — жара. Программа жутко длинная, и на нее нужно много энергии и выдержки. В общем, дела так себе.

Сыграл, и прошло очень прилично, особенно «Петрушка». Как только добрался до гостиницы, лег в постель и проспал до вечера. Чувствую себя намного лучше.

Обязательным «сочинением своей страны» была в моем случае Вторая соната Типпетта. В тот момент, когда в начале последней страницы с кульминационным до-мажорным аккордом фортиссимо (в нем еще есть нота ре) возвращается первоначальный темп, зал начал с энтузиазмом аплодировать. Когда они поняли, что произведение еще не кончилось, они мгновенно затихли, шикая друг на друга. Отдельные смущенные хлопки раздавались каждый раз, когда вновь звучал до-мажорный аккорд, и так до конца. Но когда я действительно закончил, никто уже больше не хлопал. Мне пришлось встать и пригласить их поаплодировать, тут было много смеха.

Моя Соната Листа не всем приходится по вкусу — так было и будет всегда, — потому что я пытаюсь придерживаться того, что написано в нотах, а это сейчас, кажется, немодно. Мне показалось, что я все это прочитал на лицах жюри. Может, тут-то я и промахнулся в своем выборе.

Зато «Петрушка» прошел отлично как никогда. Я даже заметил, что жюри тоже по-настоящему понравилось. А что касается зала... У меня нет слов! Когда ушел за кулисы, не смог сдержать слез — такая замечательная была реакция зала, — а мне вообще-то это не свойственно.

Простуда наконец прошла. Это была самая несвоевременная и жестокая простуда за все последние годы, наверное, потому что в еде не хватает витаминов. Теперь я чувствую себя намного лучше: у меня больше энергии, и настроен я более оптимистично, в основном благодаря этой замечательной публике.

27—29 июня 1982 г.

Ну все, теперь остается только ждать и заниматься, хотя странно репетировать два концерта для третьего тура с таким рвением, в то время как есть шанс так их и не сыграть. Но вся атмосфера так настраивает, что заставлять себя не приходится, и отбрасываешь все мысли о том, что можешь не пройти.

30 июня 1982 г.

Я прошел!!! Такое облегчение и радость, что бы теперь ни произошло. Боже мой, финалист конкурса Чайковского — поверить не могу! Мне надо вернуть мой обратный билет в Лондон и получить взамен другой, на после 8 июля. Это так здорово!

Расписание репетиций слегка абсурдно. Каждому из нас дается только один час на то, чтобы отрепетировать оба концерта с оркестром. Получается, что не важно, играешь ли ты Второй Брамса, Первый Листа, Третий Рахманинова или Концерт № 9 Моцарта (все это будут исполнять финалисты) — у всех одинаковое количество времени. Это что, проверка на умение репетировать с оркестром? Не понимаю.

Я собираюсь ходить слушать почти всех финалистов, которые будут играть до меня, и на основе своих впечатлений спланировать, как пройти концерт Чайковского быстро и сосредоточить все усилия на Рахманинове. Придется на репетиции взять бразды правления в свои руки, потому что Третий Рахманинова скоординировать с оркестром очень сложно. Попеременно будут работать два дирижера, мой — Владимир Федосеев.

2 июля 1982 г.

Я ужасно волнуюсь. Здорово пройти в финал, и легко убедить себя, что этого достаточно. Но когда придет твой час, нужно ведь попробовать взять первую премию, правда? Иначе никогда себе не простишь. Волнение уже превращается в болезнь.

3 июля 1982 г.

«Выпей-ка пива, расслабься», — сказал Майкл Салливан, когда мы сидели в их квартире после обеда. Я сидел с «Карлсбергом» в руке, разговаривал с ними, рассеянно поглаживая большим пальцем правой руки отверстие в банке. Вдруг все вокруг оказалось залито кровью. Я сильно порезал себе большой палец. Боже, какая началась паника! Майкл кричал, что это все его вина, так как он не предложил мне стакан; Дженни кричала, чтобы я немедленно ехал в больницу. Я тем временем размышлял, не придется ли мне сойти с дистанции. Кусок кожи свисал с пальца как раз в том месте, которым надо играть октавы. Как раз то, что надо для Первого Чайковского и Третьего Рахманинова. Я сразу же отправился к врачу, которого нашел мне Майкл вместе с Ниной. Тот выдал мне справку, что мне нельзя играть пять дней, то есть до последнего дня конкурса, 8 июля. Мое выступление перенесли. Это означает, что я буду играть последним и мой Третий Рахманинова завершит весь конкурс.

5 июля 1982 г.

Все выступления проходят вечером, иногда по два человека, иногда по три. Я решил послушать всех, чтобы понять, как ведут себя оркестр и дирижер, и спланировать мою абсурдно краткую репетицию. Так что я прослушал концерт Чайковского уже девять раз.

Оркестр играет Чайковского без всякого намека на старание, что меня удивило, и налицо очень странные советские традиции исполнения этого произведения. Например, последняя строчка вступления (meno mosso) идет обычно очень поспешно, как будто она наскучила и ее нужно скорее проскочить. Аккорды деревянных духовых с валторнами в такте 217 первой части были сыграны так себе в первый раз, и чем дальше, тем они становились хуже и хуже. Публика очень недовольна оркестром и этого не скрывает (как и своего отношения к солистам), и теперь они уже смеются над 217-м тактом, что несколько сбивает пианистов в последующем пассаже. Но действительно, звучит это место так, как будто в глубине оркестра режут поросенка.

8 июля 1982 г.

День начался с репетиции с оркестром, которую я заранее в деталях распланировал, чтобы все успеть. Я не знал дирижера Владимира Федосеева, но мы друг друга прекрасно понимали (через переводчика) и хорошо вместе работали. Я выбрал несколько мест в концерте Чайковского, включая тот самый конец интродукции, где meno mosso. Я умолял их не ускорять, а также иногда играть тише, чем mezzo piano (чего они ни разу не сделали в предыдущих девяти исполнениях, которые я прослушал). Потом мы перешли к Третьему Рахманинова и сконцентрировались на самых трудных для ансамбля местах.

Во время самого выступления оркестр играл очень хорошо, особенно в сравнении с тем, что я слышал в Чайковском до этого. Федосеев — замечательный дирижер и почти все время следовал за мной как приклеенный. В Чайковском они сотворили настоящее чудо. В Рахманинове дирижер потерял меня в пятом такте после цифры 56... я всегда подозревал, что там может произойти катастрофа, но со мной этого никогда не случалось. Я сразу, в конце первого такта, сообразил, что он не ускорил темп вместе со мной, и не знал, что делать. Через пять тактов он нашел правильный темп, но отставал при этом на одну долю. К счастью, фигурация из тридцать вторых там повторяется два раза в одном такте, и это дало мне возможность выйти из положения. Вместо двух раз я сыграл эту фигуру трижды, то есть в такте получилось 5/4 вместо 4/4 — тут мы сошлись, и дальше уже все было хорошо. Кажется, жюри ничего не заметило.

Когда все закончилось, я позволил запереть себя в артистической вместе с несколькими другими членами нашего британского сообщества, и мы выпили много «Советского шампанского». Пока мы ждали — а прошло уже много часов, — я был совершенно потрясен криками и шумом, которые раздавались снизу, со двора консерватории. Это было как сон, и я знал, что ничего подобного больше в моей жизни не будет. Я подошел к окну, которое выходило во двор консерватории, и не мог поверить в то, что я увидел: сотни и сотни людей стояли и скандировали мое имя — с таким увлечением, с такой страстью.

В 4 часа утра наконец объявили решение жюри: золотую медаль не присудили никому, а две серебряные дали Владимиру Овчинникову и мне. Я не знаю, почему золотую медаль никому не присудили, но все остальные думают, что они знают причину, и в основном произносят что-то антисоветское. Может, мы никогда не узнаем правды. Хотелось бы когда-нибудь познакомиться с Овчинниковым и обсудить с ним это.

9—11 июля 1982 г.

Звонить по международной связи можно только так: заказываешь разговор у оператора за 24 часа, а потом сидишь у телефона и ждешь, когда на следующий день оператор тебе позвонит — если это вообще произойдет. Maйкл Салливан говорил мне, что это потому, что на всю страну в 200 миллионов человек существует только 14 международных линий. Он говорит: это для того, чтобы КГБ мог следить за каждым звонком и, вероятно, прослушивать и записывать их. Вот уж делать им больше нечего! Я заказал три телефонных разговора — с женой, с мамой и с моим импресарио в Лондоне и только вчера смог сообщить им, что произошло, когда дождался соединения. Реакция мамы на новость о том, что я получил серебряную медаль, то есть, по сути, что мы с Владимиром победили на конкурсе, была такова: «А, ну хорошо. Когда ты приедешь? Мне тут надо гортензию пересадить». Зная маму, я только улыбнулся этой реплике. Так она реагировала на какие-то очень волнующие вещи — переводила разговор на обыденное, чтобы не заплакать.

12 июля 1982 г.

Один репортер поймал меня прямо в аэропорту Хитроу, как только я сошел с трапа. Не буду говорить, из какой он был газеты, но один из вопросов был: «Скажите, а кто еще победил в этом конкурсе кроме Вас и Чайковского?»

Это было неожиданно прекрасное и невероятное время, и я все время говорю себе: ничего подобного с тобой больше никогда не произойдет.

Понравился материал? Помоги сайту!