«Мы пытались стать свободной страной»

Приходите на наш фестиваль «Остров 90-х»!
Вход бесплатный. Программа — тут

Открывая «Остров 90-х», COLTA.RU решила начать с самого начала. Мы попросили Александра Архангельского, Юрия Богомолова, Юлия Гуголева, Юлия Кима, Александра Морозова, Сергея Невского, Юрия Роста, Льва Рубинштейна, Александра Тимофеевского, Елену Фанайлову, Константина фон Эггерта, Генриетту Яновскую вспомнить самые первые годы этого десятилетия — точнее, свои тогдашние чувства и мысли.

Мы задали им такие вопросы:

1) Где вас застали 90-е? Кем вы были, чем занимались в начале нового десятилетия?

2) Можете вспомнить, когда и как вы почувствовали, что наступают новые времена? Какое событие стало для вас знаком перемен?

3) Как вы тогда, в начале 90-х, представляли себе будущее — свое и страны?

Александр Архангельский
Юрий Богомолов
Юлий Гуголев
Юлий Ким
Александр Морозов
Сергей Невский
Юрий Рост
Лев Рубинштейн
Александр Тимофеевский
Елена Фанайлова
Константин фон Эггерт
Генриетта Яновская

Александр Архангельский

писатель, телеведущий

K списку

1) К началу 90-х я уже защитился, между делом почитывал лекции в Ленинском педе, но в основном служил в журналах. Сначала в перестроечной «Дружбе народов», потом в «Вопросах философии», когда они начали издавать серию русских философов, а как раз весной 90-го первый раз рискнул пойти на вольные хлеба. Сидел на съемной даче в Рассудове, пас первого сына, по ночам на ледяной веранде тюкал по клавишам переносной электрической машинки, а днем уходил в лес с огромным транзистором «Спидола» на плече — и слушал заседания Первого съезда народных депутатов. Зайца, купленного сыну, мы назвали Травкин — в честь одного из депутатов. Потом ненадолго вернулся в «Дружбу народов», чтобы поучаствовать в выборах главного редактора и с блеском проиграть; с тех пор в литературном смысле живу наособь и очень этим обстоятельством доволен.

Ходил, как на работу, на митинги и шествия — я и тогда не любил этот жанр, но куда деваться? Если тебе дали вдохнуть настоящего воздуха, обратно в спертый ты уже не захочешь. Так что в августе 91-го вопросов, где я, с кем я и за что, не возникало. Я с теми, кто у Белого дома, против тех, кто у красного Кремля. Можно сколь угодно ясно сознавать, что некоторая доля правды… хорошо, не правды, скажем по-другому… не только коварство и борьба за власть, но искренняя боль у твоих заклятых оппонентов есть. Но когда все мирные развилки пропущены и ты поставлен перед выбором — или создавать новое государство, или дышать трупным ядом старого, долго думать не приходится.

И дальше не было особенных вопросов, поскольку я прекрасно понимал, что умершую экономику иначе как дефибриллятором не завести. Другое дело, что никто не собирался работать с реальными социально-психическими травмами, никто не пытался их лечить. За что сейчас во многом и платим. Но это уже разговор отдельный.

Что же до моей маленькой жизни, то двое детей подрастали, денег становилось меньше, а свободы больше, я кормился тем, что раз в два года ездил на триместр в Женеву и потом растягивал полученные франки, как растягивают аванс до получки. Основное время жил по-прежнему в Москве, писал книгу об Александре I. Лето 93-го снова провел безработным, правда, не на съемной, а на собственной даче, в шлакозасыпном перекосившемся доме в Голицыне. (Купил я это счастье за 2000 у.е., заработанных лекциями в западных университетах.) Слушал все ту же старую «Спидолу», следил за тем, как автономии ведут упорный торг, и думал, что страна вот-вот кроваво распадется. Поэтому указ 1400 встретил с облегчением. Какой бы жестокой развязкой он ни завершился, как бы мы потом ни расплатились за необходимость силового решения (в частности — ползучим возвращением спецслужб во власть), в тот момент другого варианта я уже не видел.

2) Вы будете смеяться, но летом 1980 года, в стройотряде на границе России и Казахстана. Утром я прочел газету «Правда» с портретом молодого пятидесятилетнего секретаря по сельскому хозяйству Горбачева. Ему вручили какой-то орден. А ночью мне приснился сон. Будто я (последовательно беспартийный) веду заседание Политбюро. И скрипучим голосом произношу: «Товарищи! Предлагаю избрать секретарем нашей партии т. Горбачева М.С.». И с тех пор внимательно следил за продвижением будущего генсека. А если совсем серьезно, то в 1985-м, в марте, я благодаря Наталье Игруновой сбежал из детской редакции Гостелерадио в журнал «Дружба народов». И начал ездить по стране. И разговаривать со всеми, от официанток и торговцев дынями до работников местных ЦК. И в начале 1986-го заглянул в кабинет главного редактора «ДН» Сергея Алексеевича Баруздина. (Перед подписанием любого рискованного произведения в печать он садился за барную стойку при входе в ресторан ЦДЛ, брал тарелку жареных пельменей и под них надирался так, что его потом под ручки уводили; если было недовольство наверху, он покаянно разводил руками — «я же пьян был в этот день, все видели».) Заглянул я к нему и спросил: «А почему мы ничего не пишем про распад СССР?» Сергей Алексеевич, тощий, похожий на оструганную щепку, замахал сухими ручками: ты что, с ума сошел? Однако ж не сошел.

3) В 1990—1991-м ожидал гораздо худшего. В 1993-м примерно того и ожидал, что случилось. Того, что сегодня с нами происходит, — нет, не ожидал. Но не согласен с теми, кто говорит, что все зря. Нет, не зря. Да, в нулевых произошел гоп-стоп. Машину, собранную в девяностые, перехватили, за руль сели другие. Но эти четверть века были. Мы эти годы жили. И в истории так не бывает, чтобы промежуточный финиш отменял всю траекторию забега. Финиш, повторяю, промежуточный. Будет новая дистанция, вопрос только в том, сколько заплатим за вход на трибуны.

Юрий Богомолов

искусствовед, публицист

K списку

1) 90-е меня застали в Институте истории искусств старшим научным сотрудником с зарплатой 300 рублей. Немного подрабатывал в эмигрантских изданиях. Тогда же начал сотрудничество с «МН». Много времени приходилось проводить в очередях за молоком, сыром, колбасой и даже за хлебом. Работа кинокритика не кормила. Относительно подкармливала работа телеобозревателя. Перемена материальной участи наступила, когда меня переманили на работу в «Русский телеграф». Счастье, впрочем, было недолгим; через год он прекратил свое существование. Потом случились «Известия», но это уже другая история.

2) Было понятно, что процесс демократических перемен необратим. Но еще яснее стало, что будет идти он чрезвычайно сложно и драматично. Впрочем, не до такой степени, как это оказалось на самом деле. Перемены наступали ежечасно. Были надежды и на СМИ, и на частный бизнес. Была даже какая-то надежда на Путина. Но в целом 90-е прошли под знаком их крушения. Необозримое поле свободы постепенно скукоживалось и для СМИ, и для бизнеса, и для гражданина. Она съедалась с двух сторон — со стороны государства и со стороны криминала. Впоследствии государство не ликвидировало криминал, а подчинило его себе. Как подчинило себе и СМИ, и бизнес. Поле свободы сузилось до коридора. А теперь свобода слова ютится в нескольких узеньких траншеях типа «Дождя», РБК или вашей Кольты. Тогда же с помощью Думы был запущен процесс установления такой законности в области права, которая обеспечивала бесправие для граждан и для негосударственных организаций. Если попытаться обозреть все эти перемены не только в реальности, но и в их восприятии массой, то лучшим гидом, как это ни странно, является криминальный формат отечественного кино и ТВ — от «Брата» и «Бандитского Петербурга» до «Глухаря». Это можно считать жестким порно нашей правоохранительной системы. Мягкое порно — это «Каменская» и «Тайны следствия».

3) Конечно, было ощущение, что мы строим нашу демократию на неверном фундаменте. На фундаменте вечной мерзлоты. Чем горячее становился политический климат, тем ненадежнее делался фундамент, и здание демократии грозило покоситься и даже повалиться, что, собственно, и произошло. Мы докатились до полноценного авторитаризма, и это еще не дно. Или дно, но весьма хрупкое. Как и то, которого достиг рубль, по определению министра финансов. Что касается своей личной перспективы, то о ней я не думал. Могу сказать, о чем я мечтал. Мечтал освободиться от газетной поденщины и заняться работами по теории кино и ТВ. До некоторой степени и по другим, не зависящим от меня, причинам эта мечта сбылась. Сбылась мечта идиота, как сказал бы Остап Бендер?

Юлий Гуголев

поэт, телеведущий

K списку

1) В начале 90-х я учился в Литинституте и работал продавцом в палатке.

2) Провал августовского путча, публикация запрещенной литературы, а также снос памятника Дзержинскому.

3) Свое будущее не представлял вовсе. Что касается страны, мне казалось, что наконец к власти пришли люди, которые «цивилизованнее» своих предшественников хотя бы потому, что знают, как этой власти добиваться и удерживать ее не путем репрессий, а с помощью иных, в частности «экономических», методов.

Юлий Ким

поэт, писатель

K списку

1) 90-годы застали меня в Москве, где я писательствую вот уже полвека.

2) Перемены начались уже при Горбачеве. Первый знак ­­— фильм Абуладзе «Покаяние» и тут же — возвращение А.Д. Сахарова в Москву. Ну и далее: завершение Афганской войны, падение Берлинской стены, мятеж ГКЧП и его мгновенная и почти бескровная ликвидация. Великая августовская революция.

3) Эйфория после августа 91-го рисовала перспективу мощного развития демократии и рыночной экономики, и процесс пошел, но, увы, зигзагом (мятеж 93-го, чеченская война, расцвет криминала и бюрократии и их сращивание и т.п.). С отменой цензуры я, естественно, почувствовал себя свободнее уже в 1988 году, когда сочинил пьесу о наших диссидентах («Московские кухни») и она пошла в четырех городах. Каких-либо капитальных перемен в своих занятиях не планировал.

Александр Морозов

политолог, публицист

K списку

1) Я в 1985 году пошел работать в «Учительскую газету». И там по поведению ее главного редактора Матвеева было ясно, что «подули ветры перемен». Мы с друзьями в 1987 году начали выпускать самиздатский журнал, и это занимало меня больше, чем все остальное. Вместе с этим журналом в 1989—1990-м я влился в полноводную реку так называемого неформального движения того времени. Это было движение за обновление. Никто не знал, что надо обновлять, как и чем это обновление должно закончиться. Настроение тогда было хорошее.

2) Реальным знаком перемен для меня стали массовые московские митинги 1990 года. Хорошо помню, как я стоял в многотысячной толпе на перекрытом Садовом кольце около Зубовской площади и слушал выступление... Не помню уже чье — Глеба Якунина? Сергея Станкевича? И в этот момент мне стало ясно, что это уже «открытая история», т.е. это уже вышло из-под контроля и теперь советской системе точно конец.

3) Вчера приезжал мой младший — 18-летний — сын и как раз задавал этот вопрос. Задавая его, он дал мне понять, что ему заранее ясно: мы (а мы в его понимании — это «поколение Гребенщикова») в результате остались в проигрыше, потому что неизвестно чего хотели. Но реально в поколении ведь разные люди, с разными устремлениями. Та среда, к которой я принадлежал в 1989—1991 годах, ставила акцент не на «социальной справедливости», не на «рынке», не на «социализме с человеческим лицом» и т.д. А исключительно на восстановлении «приватной сферы» и на условиях сохранения достоинства человека. Зачем государство постоянно лезет в частную жизнь и почему обязательно с пошлостью, казенщиной, а в худшие времена — с насилием — вот главный вопрос периода излета советской системы. Я представлял себе будущее России примерно таким, каким оно теперь стало, условно говоря, на эстонском острове Сааремаа: ушли коммунисты, нет военной базы, тихо в лесу, на хуторах опять пчеловодство, рыбу коптят. И никто не лезет в твою жизнь. Если что-то надо — можно собраться хуторянам на какой-нибудь совет и принять решение по налогам. Иначе говоря, я представлял себе будущее как «русское республиканство», через которое произойдет — со временем — и пересоздание русского государства... Ну да. Не вышло.

Сергей Невский

композитор

K списку

1) Если вспомнить начало 90-х как картинку, то мне вспоминается следующее: 1 января 1992 года мы с моим другом, композитором и музыковедом Федором Софроновым срываем с дома на Малой Ордынке потерявший уже актуальность красный флаг, заворачиваемся в него и идем на Красную площадь. В 1991 году я заканчивал училище при консерватории. Сразу после сдачи экзаменов поехал поступать в Дрезден, куда меня убедили поступать мой друг Володя Юровский и его отец Михаил Владимирович Юровский, которые мне очень помогли. Сам Володя с семьей уехал еще с третьего курса училища, и, в общем, уезжать в 1990—1991 годах было абсолютным мейнстримом, примерно как сейчас, но масштабы были несравнимы. Начало 1991 года воспринималось как нагнетание тоскливого и зловещего абсурда — тоже как сейчас. Танки в Вильнюсе и перестрелки в Риге, обмен сторублевых купюр (люди умирали в очереди в Сбербанк), совместное патрулирование армии и милиции, ожидание вооруженных столкновений и погромов — сначала 25 февраля, потом 3 мая, откуда брались эти даты, никто не знал; десятикратная девальвация рубля по отношению к доллару, первый отпуск цен (в апреле 1991 года), схватки между демонстрантами и ОМОНом — действительность выглядела как зловещий нарыв, который вот-вот должен был прорваться, и когда он наконец прорвался путчем 1991 года, страна, казалось, вздохнула с облегчением. Я учил немецкий на интенсивных курсах в здании школы в Зачатьевском монастыре и, кажется, сам того не понимая, готовился к отъезду — как и все мои друзья. Ощущение апокалипсиса было ясным и незыблемым. Кашпировский собирал стадионы. Моя подруга Маша уехала в начале 1991 года в Штаты, потом вернулась через год, обнаружила, что все московское метро оклеено плакатами «БХАГАВАД-ГИТА — САМОЕ СОКРОВЕННОЕ ЗНАНИЕ», и сначала решила, что потеряла рассудок. Через два года, в 1993-м, члены секты «Белое братство» пришли записываться на «Эхо Москвы», еще на Никольской, после чего в студии размагнитились все пленки. В общем, было понятно, что СССР себя изжил, что он сейчас рухнет, и надо было жить как-то дальше. Как и сегодня.

90-е научили меня и моих друзей не жаловаться и не воображать себя жертвой обстоятельств.

2) Конечно, это был путч 1991 года. 19 августа я с подругой Таней Андриановой собирался к ним на дачу в Переделкино. Включив радио в семь утра, я услышал, как друг моей мамы Илья Прудовский зачитал по радио обращение ГКЧП. После чего радостный голос диктора объявил: «А теперь послушайте концерт “Вижу чудное приволье”» — и в эфир понеслась Зыкина. Я позвонил подруге и сказал: «Тань, в стране переворот». «Ну вот еще, ерунда какая», — справедливо заметила Таня и поехала на дачу без меня. Единственной газетой, которую не успели запретить, был, как ни странно, «Коммерсантъ», тогда еженедельный. Он вышел с карикатурой Бильжо, посвященной новому Союзному договору, который должны были подписать 20-го в Ново-Огареве. На карикатуре была изображена консервная банка с надписью «урюк с хреном», заголовок — «В Советском Союзе останутся две республики: Россия и Средняя Азия». Следующий «Коммерсантъ» вышел уже после путча, 23 августа, с заголовком из частушки: «Я проснулся в шесть часов с ощущеньем счастья». Ближе к вечеру 19-го мне позвонил друг детства, будущий раввин Зельман, и задал совершенно невероятный для ситуации вопрос: «У тебя в районе есть презервативы?» Я сказал, что есть, и вечер 19-го мы с Зельманом, его женой и подругой Настей провели у меня на квартире, слушая «Свободу» и «Эхо Москвы», а также гул танков, которые шли по Волоколамскому шоссе. Потом Зельмана забрал отец, выдавший абсолютно точный диагноз: что бы дальше ни случилось, дольше декабря Горбачев не продержится, его карьера окончена. Так оно и вышло. 20-го, в самый депрессивный день, когда казалось, что страна смирилась с абсурдом, я встретил в лифте соседа с мешком, который сказал, что уезжает на два месяца в деревню «переждать это все». 21-го же, когда по радио объявили, что путчисты рванули во Внуково, я отправился на встречу с культурным атташе ФРГ. Я только что вернулся из Германии, в кармане у меня был студенческий билет Дрезденской консерватории, а денег на учебу не было. Посольство размещалось в особняке на Малой Грузинской (сейчас там живет Церетели). Культурный атташе принял меня в кабинете за большим столом, над которым висело произведение неизвестного русского концептуалиста (может быть, Юрия Альберта?), состоящее из двух слов печатными буквами на белой бумаге: «КОШМАРНЫЙ УЖАС». Внутри все было обыденно, отчасти я обиделся, что буря за стенами посольства (все-таки сменилась власть в стране) никак не отразилась на их распорядке. Я задал несколько идиотских вопросов. Атташе вздохнул и выдал мне список немецких стипендий (все они впоследствии мне отказали). Потом, благо недалеко, я отправился к Белому дому. На одной из баррикад пьяный десантник рассказывал, как он будет вешать ГКЧП. Мне это не очень понравилось, я пошел дальше и посмотрел, как Евтушенко читает стихи с балкона (про Сахарова и парламент, который «как белая лебедь, плывет»), потом — слушал, как говорили Ельцин, Хасбулатов и Бурбулис. С балкона с тыльной стороны Белого дома свисало огромное трехцветное полотнище, которое тремя днями позже понесут по Новому Арбату. На мосту стояли расхристанные троллейбусы с открытыми дверьми, народ здоровался и разговаривал с незнакомыми людьми, была атмосфера братания. На следующий день, 22-го, я разговорился на Садовом кольце с настоящим паломником. У паломника за плечами был трехлетний ребенок, а у ребенка в руках был вполне свежо смотревшийся российский триколор (мой дядя, архитектор, позвонил в те дни моей маме в Крым и сказал: «Приезжай, Деникин в городе»). Паломник сказал, что в дни путча навещал Матку Боску Ченстоховску и молился о судьбах России.

3) Боюсь, что представления о будущем страны в те времена не было даже у ее первых лиц. Были различные концепции выживания. Я хотел быть композитором, поэтому понимал, что в России 90-х мне места нет. Мне повезло: благодаря помощи семьи Юровских я получил стипендию и уехал в Германию. Большинство моих ровесников-композиторов, которые остались в Москве, либо работали на западные институции, писали для западных ансамблей и фестивалей, либо занимались музыкой к кино и рекламе. У моего поколения печальная судьба. Очень мало кто из тех, с кем я начинал вместе, сегодня работает по специальности. Многие уехали, уже в аспирантуру, почти никому не удалось вписаться в европейскую ситуацию. Я приезжал в Россию раз в год навещать родственников. Моя мама работала на «Эхе Москвы», один дядя работал в первом частном архитектурном бюро «Остоженка» и перестраивал одноименный квартал в центре Москвы, борясь по мере сил с лужковским беспределом, другой был ведущим и саунд-дизайнером на радио. Жизнь была интересной, никто из нас не разбогател, но никто и не бедствовал. 400 долларов, которые тогда платили на «Эхе», были неплохими деньгами. Я сам подрабатывал журналистикой сначала на «Эхе», потом на «Немецкой волне». В Берлине у меня сперва не было телефона, референты «Эха» звонили мне в телефонную будку. На «Эхе» висела фотография этой будки с подписью: «Будка Невского, не забудьте позвонить». Быть журналистом в 90-е было очень просто. Я даже умудрился опубликоваться на легендарной полосе «Искусство» газеты «Сегодня». Писал о Хайнере Гёббельсе, как сейчас помню. Мне нравилась Россия 90-х своей аляповатостью, это был такой непрекращающийся бурлеск. Помню все эти презентации и вернисажи, куда люди приходили просто поесть. Было страшно, потому что был бандитизм, трамвай номер 23, в котором мама ездила на Коптевский рынок, попадал под обстрел, так как маршрут проходил по границе зон влияния двух группировок. У двух моих бывших одноклассников, выпускников МАИ, были коммерческие ларьки. Третий, над которым в классе все смеялись, потому что он слушал Modern Talking, был ментом и их крышевал. Один раз они пригласили меня в отделение посмотреть, как пытают, но я вежливо отказался. Я знал кучу людей, которые прошли через совершенно безумные ситуации, например, вывозили родных и близких из-под обстрелов во время гражданской войны в Грузии. Но я не видел никого, кто бы жаловался. Потому что у всех было твердое ощущение: каждый — хозяин своей судьбы. И возможно если не все, то очень многое. Именно этому 90-е научили меня и моих друзей: не жаловаться и не воображать себя жертвой обстоятельств. Этому принципу я стараюсь следовать до сих пор.

Юрий Рост

фотограф, писатель

K списку

1) Это время застало меня там, где я и сейчас, — в Москве, я работал в «Общей газете» и на телевидении, на канале «Рен-ТВ» делал свою программу «Конюшня Роста». Это было чудесное время, замечательное, когда что-то менялось, какая-то молодость страны, совсем новое отношение. А потом эта страна моментально постарела, после пластических операций стала какой-то старой, вялой, обрюзгшей и очень похожей на себя ту, какой была когда-то.

2) Это началось до 90-х: приход Горбачева, разрушение Стены, первые съезды, возвращение Сахарова; собственно, 90-е годы — это продолжение событий конца 80-х годов. Я думаю, что 90-е — это время нереализованных возможностей: люди были готовы к тому, чтобы жить по-человечески, но опять захотели вернуться в стойло, ну что поделаешь. Жили в клетке, ее открыли, сказали: «Иди-гуляй на природу, дыши воздухом». А они привыкли, что этот замок открывался каждое утро и им бросали пайку, и вернулись обратно.

Думалось, что будет свободнее, что мы освободимся от страха, не надо будет преодолевать страх. Но, по всей вероятности, все-таки опять придется.

3) Будущее свое я никак не представлял, потому что я его не представляю, я считаю, что будущего вообще не бывает, бывает настоящее. Мечты бывают, да. Я думал, что страна постепенно придет к человеческому облику какому-то, то есть были все предпосылки, что она станет настоящей, нормальной европейской страной, не дикой. Но, к сожалению, рабская инерция. Ну ничего не поделаешь, люди всегда были рабами здесь, до 61-го года они просто были рабами, потом привыкали к свободе, и с 17-го года они опять были рабами, так что это въелось. Думалось, что будет свободнее, что мы освободимся от страха, не надо будет преодолевать страх. Но, по всей вероятности, все-таки опять придется.

Лев Рубинштейн

поэт

K списку

1) Началом 90-х, конечно же, можно считать август 91-го. Я в то время был в Москве. И во всем участвовал как мог. И все, что мог, видел. И вместе со всеми все переживал. А чем занимался? Ну, более или менее тем же, чем и до этого. Писал. Интенсивно читал газеты, что было для меня принципиально новым занятием. Это вообще было время, когда газетная словесность была (или казалась) значительно интереснее и актуальнее во всех смыслах, включая художественный, чем словесность книжная или «толстожурнальная».

2) Знаки перемен стали улавливаться еще раньше, в самом конце 80-х. Поскольку жизненные и социальные реалии острее воспринимались через оптику частной жизни, то и знаками стало то, что меня и моих друзей стали активно публиковать, переводить на разные языки и приглашать в разные страны. Для меня это был 89-й год.

3) Никак не представлял. Тогда (как, кстати, и теперь) я исходил из того твердого ощущения, что в нашей стране может быть ВСЕ ЧТО УГОДНО. Тогда были большие надежды, но и большие опасения относительно того, сможет ли общество переварить и усвоить свалившуюся на его голову свободу. Время было одновременно духоподъемное и тревожное. В те годы многие потеряли то, к чему привыкли. Многие обрели то, на что и не надеялись. Есть очень хороший анекдот про оптимизм. Идет человек по улице и видит, что навстречу ему идет его знакомый в одном сапоге. «Ты что, сапог, что ли, потерял?» — «Почему потерял? Нашел». Себя я причисляю к той категории людей, которые скорее нашли «сапог», чем его потеряли. Уже хотя бы поэтому я вспоминаю те годы скорее с благодарностью.

Александр Тимофеевский

публицист

K списку

1) В 1990 году возник журнал «Столица», и Андрей Мальгин, ставший главным редактором, позвал меня обозревателем. Вместе со мной обозревателями были Минкин, Радзиховский, Поздняев и Алла Боссарт — кажется, так, если не вру. Это было увлекательно, «Столица» с первого же номера стала боевой, это было необременительно — за ставку полагалось сдавать четыре статьи в месяц, две свои и две чужие, деньги при этом платили очень вменяемые, ходить на работу не требовалось, только раз в неделю на редколлегию, а для меня это было главным условием существования. Монопольной преданности Мальгин не требовал. Тогда же, в 1990-м (или это было в начале 1991-го?), Лена Чекалова, которую я к тому времени знал уже лет 10, позвонила мне с рассказом, что собирается рожать и на год, а может, и больше уйти из «Московских новостей», и попросила взять на себя ее еженедельную телевизионную колонку в газете. «Московские новости» были тогда главными, передовой линией огня, и, узнав о том, что я туда иду, моя знакомая, важная искусствоведческая дама, сказала, что пошла бы туда даже пол мыть. Телевизионная колонка, кстати, числилась не за отделом культуры, а за отделом политики, где с умирающей советской властью тогда сражались одни красавицы: в монументальном итальянском вкусе — Альбац, в тонком французском — Геворкян, очень хорошенькая Телень и совершенно сногсшибательная Бычкова. У каждой из них были свои отношения с Егором Яковлевым, главным редактором «Новостей» и главным кумиром московской интеллигенции. Я в эти расклады не очень вписывался и не слишком стремился вписаться: на меня сильное впечатление произвела статья Яковлева в журнале «Искусство кино», которая называлась «Интимно о Ленине» и начиналась со слов: «Открываю любимый (такой-то по счету) том». «Столица» мне, конечно, подходила гораздо больше, и лучшие свои тексты я напечатал там. Среди них были две большие статьи о новых медиа — «Независимая газета» мне не приглянулась, а «Коммерсанту» я объяснился в любви. Володя Яковлев откликнулся на это объяснение, пригласив меня в тогда создаваемый им холдинг своим «личным критиком» — мне надо было раз в неделю рецензировать все выходящие в ИД издания и думать над новыми. Дело происходило в мае 1992 года. На сентябрь был намечен выпуск ежедневного «Коммерсанта», который должен был стать правильной газетой для правильной буржуазии — уравнение с одними неизвестными. И правильную газету, и правильную буржуазию предстояло выдумать, но это была уже новая задача совершенно нового времени.

Мы жили с чувством нарастающего счастья.

2) Мне кажется, я могу совершенно точно датировать — свои чувства, по крайней мере. В январе 1987 года на каком-то слете или встрече, уж не помню, Горбачев сказал, что общечеловеческие ценности выше классовых. Я охнул, услышав об этом по радио. Все, дорогие мои, вам ******, этот рубеж просто так сдать не выйдет, обратного хода нет, коготок увяз — всей птичке пропасть. Начиная с января 1987 года мы жили с чувством нарастающего счастья. Сейчас молодые люди, тогда толком не родившиеся, компетентно описывают наши страхи — я тут недавно с изумлением прочитал, что мы боялись общества «Память». Тогдашнее общество «Память» — это малосимпатичные ряженые. Бояться их — все равно как сегодня бояться казаков: всякие есть опасливые люди, конечно. Но мы боялись только одного: что наше счастье схлопнется — что Горбачев передумает или за него передумают, и эти страхи трудно назвать совсем напрасными.

3) В 1991 году я съездил в Америку на три месяца и, вернувшись оттуда, написал статью для «Столицы» про политическую корректность, которая тогда была в новинку. Конечно, это был фельетон про искусственные правила говорения, но закончил я его в том роде, что ругать политическую корректность у нас рано, что все защищаемые ею меньшинства должны чувствовать себя в полной безопасности и когда это наконец произойдет, можно будет с чувством и расстановкой плюнуть на любые вымученные предрассудки речи. Казалось, что еще года три, ну пять, от силы семь — и Россия станет нормальной европейской страной с защищенными меньшинствами, в которой на первом месте отдельный человек, частное лицо, личность выше государства и так далее, и тому подобное. Конечно, всякая ксенофобия и ненависть к чужому останутся, никуда не денутся, куда ж без этого, но их будут стесняться, их будут стыдиться. Смешно, правда?

Елена Фанайлова

поэт

K списку

1) Почти все 90-е я прожила в Воронеже. В 90-м году я еще работала врачом в лаборатории диагностики СПИДа в областной больнице, в 92-м уволилась и начала работать преподавателем-почасовиком в университете на факультете журналистики, параллельно занимаясь репортерством на местном телевидении, была фрилансером в нескольких газетах, писала исторические обзоры и рабочие обоснования для друзей-архитекторов. Тогда же поступила в университет на вечернее отделение получать филологическое образование: до 1992 года мне отказывали в приеме документов, мотивируя это тем, что одно высшее образование у меня уже есть. Для университета разработала спецкурс под названием «Психоанализ и культура», который за следующие восемь лет работы расширился до еще трех под общим названием «Основы медиакоммуникаций». Для меня и моих товарищей разных интеллигентских профессий это было время больших социальных лифтов, которыми мы воспользовались с немалым успехом. Трудности нас практически не смущали, после жизни при совке они просто не казались серьезными.

Прекрасно помню 19—21 августа 1991 года: было жарко, из открытых окон в микрорайоне Воронежа под названием Ипподром (в основном там жили рабочие, в качестве социального эксперимента разбавленные вузовскими преподавателями) громко доносились репортажи «Радио Свобода». 20 августа в городе состоялись митинги против ГКЧП. Поэтому теперешние идеи, что народ не хотел перемен, вызывают у меня недоумение.

Надо сказать, это было самое голодное время за всю мою жизнь, продукты по талонам. Были дни, когда мы ели только картошку с постным маслом, но и из нее умудрялись приготовить до четырех блюд. Я жила без родителей, открытым домом, и в складчину нам с друзьями удавалось собирать вполне достойные ужины. Было весело.

Трудности нас практически не смущали, после жизни при совке они просто не казались серьезными.

2) В 1987 году состоялась дискуссия на моей воронежской кухне с участием друзей из Тарту, помнится, фоновой музыкой были альбомы «Аквариума». Обсуждалось, будет ли напечатана «Лолита» и если да, то когда. Большинством голосов было принято, что это может произойти лет через 30. Публикация состоялась в 1989 году. Тогда же случилась первая публикация моих стихов в журнале «Родник» в Риге; до этого мне отказывали в публикациях. В 91-м я поехала в Питер и познакомилась там со всеми людьми из художественного мира, с большинством из которых дружу до сих пор. Знаком перемен были свобода прессы, массив прежде запрещенных публикаций в толстых журналах и телетрансляции из Верховного совета. Надо сказать, что события 1993 года застали нас неподготовленными, и осмыслять их пришлось гораздо позже.

3) Демократическим, свободным, открытым. Насколько богатым — тогда определенного представления не было, жизнь воспринималась просто как поле вызова и открывшихся возможностей. Никаких идей о величии страны вообще не возникало, были гораздо более простые личные задачи. Часть моих друзей с энтузиазмом подалась в частный бизнес, все очень много работали. Многие эмигрировали, кто-то умер в борьбе с жизнью, а кто-то стал вполне обеспеченным и реализованным персонажем. Вне зависимости от нынешних политических взглядов людей из моей молодой тусовки (понятно, что Крым вызывает страшные споры) все они продолжают ненавидеть идиотов из начальства. Вот что мы точно представляли — что через 25 лет такого типа советского менеджмента не должно оставаться. Свое будущее я как примерно представила, так его и увидела. Мне удалось сделать почти все, что я тогда хотела. Единственное, чего я не могла представить, — так это степени неоконсервативного реванша.

Константин фон Эггерт

публицист

K списку

1) Меня призвали в армию в 1987 году после окончания Института стран Азии и Африки при МГУ. Три года служил военным переводчиком в Йемене. Я уволился осенью 1990 года и приехал едва ли не в другую страну и другое общество. Система университетского распределения умирала на глазах. Вдобавок после службы на Ближнем Востоке мне хотелось активной и захватывающей жизни.

И вот в конце октября 1990 года шел я по улице Станкевича (ныне — Вознесенский переулок) и увидел за стеклом одной из дверей прикрепленную скотчем бумажку с надписью «Куранты». Я уже знал, что это — газета Мосгорсовета, в который избралось много демократов. Газета была жестко антикоммунистической. Профессия журналиста меня всегда привлекала. Я решил попытать счастья и зашел в редакцию. Спросил, где здесь принимают на работу. Меня отправили к главному редактору Анатолию Семеновичу Панкову. Я коротко рассказал о себе, отметил, что журналистского опыта у меня нет. Далее состоялся диалог в стиле Оскара Уайльда. «Что вы умеете?» — спросил меня главред. «Я говорю на трех иностранных языках». — «А что еще?» — «В сущности, ничего». «Отлично! — воскликнул Панков. — Это то, что нам нужно!» В то время многие руководители новых СМИ, возникавших как грибы после отмены цензуры, принципиально не хотели брать в штат людей с советским журналистским опытом. Их считали навсегда испорченными пропагандой. Через несколько дней меня приняли на работу в «Куранты» корреспондентом. Так что начало девяностых годов стало для меня и началом профессиональной деятельности.

Мы, участники тех событий, совершили «революцию достоинства» в России за 25 лет до того, как ее осуществили в Киеве.

2) Таким событием стал Первый съезд народных депутатов. Мы с друзьями, не отрываясь, смотрели трансляцию заседаний по недавно появившемуся в советских коллективах за рубежом спутниковому ТВ. Это было такое ошеломляющее впечатление, которое я до сих пор не могу точно передать. Политика, борьба идей — в прямом эфире! Дети СССР, мы не могли себе представить ничего подобного. Мы переживали, когда захлопывали Сахарова, ругали Горбачева, восхищались Собчаком и Афанасьевым. Думаю, что Первый съезд оказался одним из событий, во многом предопределивших мою жизнь.

3) Конец восьмидесятых — начало девяностых было временем идеалистов. Не верьте лжецам, которые сегодня говорят: «Это была просто борьба за власть». Пусть они скажут это родственникам погибших 20 августа Комаря, Усова и Кричевского! Пусть объясняют про «небольшую заварушку в столице» сотням тысяч, прошедших под гигантским российским стягом по Новому Арбату после провала путча ГКЧП! На самом деле мы, участники тех событий, совершили «революцию достоинства» в России за 25 лет до того, как ее осуществили в Киеве. Лично я тогда верил, что после почти века советского террора и лжи общество сможет найти путь к настоящей свободе, настоящему капитализму, настоящей вере. Молод был и недооценивал тяжесть советского исторического наследия. Сегодня кажется, что мы проиграли. Уверен — это временное поражение. Рано или поздно Россия вернется на ту дорогу к свободе, по которой первыми осмелились пойти мы.

Генриетта Яновская

режиссер

K списку

1) 90-е застали меня в Москве, в Московском ТЮЗе, где я тогда, как и сейчас, работала главным режиссером. Эта ситуация сложилась в конце 80-х. Наверное, конец 80-х был для меня началом 90-х. Потому что мне, безработному режиссеру, дали возможность работать. Когда за границей на пресс-конференциях из зала раздавались вопросы, что такое перестройка, я им отвечала: «Посмотрите на меня. Я работаю главным режиссером, у меня все отрицательные данные. Я женщина, я еврейка, я никогда не была членом партии. И вот я — главный режиссер. Перестройка — это я». То есть изменения начались с того, что мне дали возможность работать. И работать свободно. И вдруг 19 августа 1991 года. «Лебединое озеро». Когда это произошло, у меня не было никаких мыслей о сопротивлении и борьбе. Мне стало невыносимо скучно. Я понимала, что все вернулось — и навсегда. Я бессмысленно поехала в театр и увидела, что люди идут к Манежной. Мы с Камой пошли тоже. Самым мощным событием начала 90-х были эти три дня, когда казалось, что на улицы вышли многие, что много людей с прекрасными лицами ни за что не хотели дать вернуться тому, что было. И для этого были готовы на все. На самом деле у Белого дома мне было страшно, особенно ночью, за этими ручными баррикадами. И все-таки это было счастье. Может быть, я вспоминаю их как самые счастливые дни в жизни. Это главное событие начала 90-х. Люди встали и пошли…

2) Дальше было очень трудное время. Было понятно, что развернуть огромную страну, привыкшую к рабству, невыносимо сложно. Это был период трагических ошибок, мужества, поисков пути. Но можно было любить свою родину, не стыдясь. Мы пытались стать свободной страной. И я очень верила, что так и будет. Мне казалось, что эти три мальчика не могли просто так погибнуть. Вы подумайте, судьба как распорядилась: погибли русский, еврей и татарин. Христианин, иудей и мусульманин. Архитектор, предприниматель и рабочий. Три слоя, три национальности, три вероисповедания. Мне казалось, они спаяли страну. Судьба выбрала так, как не придумает человек. Много лет, проезжая через этот переход, где они погибли, я упрямо гудела. Эти трудные, прекрасные 90-е кончились для меня, когда я перестала гудеть.

3) Я слышала, что история развивается по спирали. Я не думала, что до подобного витка спирали доживу. Я благодарна, что в моей жизни было начало 90-х.

Фестиваль «Остров 90-х» состоится. Вход бесплатный. Прогноз хороший.

Прямая трансляция фестиваля из всех социальных сетей — тут
Наш хэштег #остров90

«Остров 90-х» в Facebook
«Остров 90-х» в «ВКонтакте»

Проект осуществляется при поддержке Фонда «Президентский центр Б.Н. Ельцина» (Ельцин Центр), образовательного портала «Твоя история» и Парка искусств МУЗЕОН.

Понравился материал? Помоги сайту!