Борис Минаев: «Нужно сказать о Ельцине другую правду»

25 ноября в Екатеринбурге откроется Президентский центр и музей Бориса Ельцина, спроектированный американской компанией Ralph Appelbaum Associates. В большой интернациональной команде, работавшей над созданием этого масштабного музея, был Борис Минаев — автор биографии первого президента России, в 2010-м вышедшей в серии ЖЗЛ. Накануне открытия COLTA.RU поговорила с писателем об исторической роли Бориса Ельцина и о том, зачем нужен его музей.

— В конце 80-х — начале 90-х вы были специальными корреспондентом в «Комсомолке». Вы ездили по стране — видели, как она живет?

— В «Комсомолке» я начинал свою профессиональную жизнь. В этот момент газета очень изменилась. Вообще «Комсомолка» в то время была такая большая, серьезная, советская газета, очень солидная. Она без разговоров, без раскачки практически сразу стала «перестроечной»: в ней, например, были все (и как гости, и как авторы, и как персоны) — и Ельцин, и Собчак, и Хасбулатов. И были острые материалы про все «проблемные» или «перестроечные» темы. Для меня, например, был один такой запомнившийся материал — я его написал году, наверное, в 88-м или 89-м, назывался он «Ходоки». В командировку даже ехать не пришлось. Мне позвонила в редакцию одна женщина и просто описала свою жизнь, и я с ней встретился. С ней поступили несправедливо там, где она жила, в Киргизии, она работала простым бухгалтером, кажется, и вот она решила податься в Москву «искать справедливости», поскольку ее очень вдохновили все прочитанные ею статьи о перестройке — в «Литературной газете», в нашей «Комсомолке», в «Огоньке», конечно, она их все внимательно читала, была довольно грамотным человеком, мы говорили с ней, она называла одну за другой фамилии авторов, названия статей, и я поражался тому, насколько глубоко она, простой, казалось бы, человек, вовлечена в этот контекст. Но при этом жить в Москве ей было совершенно негде, на работу она устроиться не могла, потому что у нее не было прописки. Она ухаживала за стариками и жила в их квартирах с маленькой дочерью. Я поехал к ней и написал про ее жизнь и про таких людей, как она, — «ходоков», искавших справедливости, считавших, что вот сейчас их беда, их боль, их борьба с местными властями наконец-то разрешится. Тогда было их время, их час, это была целая волна социального гнева, которая выплеснулась на страницы газет и журналов. Эти люди тогда на Красной площади построили палаточный городок и месяц за месяцем жили в этих палатках, стояли и ходили с плакатами. Примерно то же самое, что мы сейчас видим в Нью-Йорке или в Лондоне, происходило в Москве.

Ельцин пытался дойти до конца.

Ведь почему Ельцин так быстро стал популярен? А потому, что вся страна, по сути дела, разочаровалась в коммунизме — молодые, старые, пожилые, более образованные, менее образованные, жившие в крупных городах, в мелких: большинство было убеждено, что вот сейчас что-то наконец произойдет и вся эта копившаяся годами «несправедливость» кончится. И они шли за Ельциным. До какого-то момента. Пока все эти экономические реформы по ним очень больно не ударили. Но даже когда они больно по ним ударили, они продолжали верить, ждать, что в общем-то и показывают результаты выборов 1996 года.

— В рамках проекта «Остров 90-х» мы сделали много интервью с разными людьми — историками, писателями. Интересный момент: большинство не разделяют перестройку и девяностые, то есть для них 1990-е начинаются сразу с 1985 года. Михаил Горбачев начал реформы в стране, а в чем была главная миссия Бориса Ельцина?

— Если совсем примитивно говорить, то, что хотел, но не мог доделать Горбачев с перестройкой, доделал Ельцин. Ельцин был такой же человек перестройки, как и Горбачев, просто он эту перестройку понимал немножко иначе, но главное — он пытался дойти до конца. Ну вот простой пример. Годами обсуждалась так называемая проблема 6-й статьи — о всевластии партийного аппарата, который, исходя из конституции, во все имел право вмешиваться и всем руководить. Так вот, какова была позиция Ельцина? Если мы договорились о том, что у нас КПСС не определяет политику страны, не является руководящей и направляющей силой всего общества, как было записано в конституции, а является лишь одной из партий, — давайте это сделаем! Мы договорились об этом — все! И Ельцин делает конкретные шаги. Сначала он запретил КПСС иметь свои ячейки на предприятиях (а на каждом предприятии официально была парторганизация, люди проводили партсобрания, то есть была старая партийная система). После путча 1991-го он запретил и саму партию — это называлось приостановление деятельности КПСС, передал ее имущество местным органам. Горбачев этого сделать не мог. У него не было такой воли. Он держался за старые институты до конца. Они оба были реформаторами, но по-разному.

Ельцин попросил его уволить из Политбюро — такого не было со времен, может быть, революционных лет.

— Борис Ельцин ведь долго был человеком из КПСС. Когда у него произошла перемена мировоззрения?

— Мне кажется, когда он переехал в Москву. Переехав в Москву, он столкнулся с двумя вещами, с которыми не сталкивался в Свердловске. Первая: абсолютно изменившееся настроение людей, такое, я бы сказал, тревожное и даже озлобленное, потому что, с одной стороны, все везде говорили, из каждого утюга это неслось, что у нас перестройка, что вот мы решим наконец все эти проблемы, но проблемы-то никуда не девались. Продуктов становилось все меньше, цены скрыто или открыто росли. А советские люди — они ведь были крайне терпеливые. И он попал ровно в тот момент в Москву, когда их терпение начало кончаться, и он это увидел. Он был человеком, очень чутким к этим настроениям людей. Он еще в Свердловске неоднократно в разных аудиториях устраивал такие встречи с разными группами (там и студенты были, и шахтеры, и политработники, кто угодно) вне рамок партийного протокола, то есть часами отвечал на их вопросы. На любые. Четыре часа мог отвечать, пять. Он отвечал на вопросы, на которые обычно никто не отвечал. Он говорил людям: да, вы правы, сейчас мы этот вопрос решим — что вызывало сумасшедший восторг. Москва была для него очень серьезным вызовом, поэтому он ей не просто стал руководить, а скрупулезно начал ее изучать: очень много ездил по ней, регулярно посещая заводы, столовые, магазины, рынки, ездил на общественном транспорте, и не по улице Горького только, бог знает куда, в Строгино, например, он ездил, это только один маршрут из десятков. Он делал это каждую неделю. Он пытался ее понять. И вот он увидел, что настроения людей очень плохие. Как он говорил тогда: «…нас не должна размагничивать постоянная политическая стабильность в стране».

И вторая вещь — он не видел в Свердловске такого расслоения. То есть он знал, конечно, что это такое — партийные привилегии, но он не ожидал увидеть такой степени социального расслоения, таких контрастов. С одной стороны, это партийное барство, жизнь советских элит, с другой — эти плохо одетые, плохо накормленные и бесправные люди в заводских общежитиях, так называемые лимитчики, сотни тысяч, с третьей — эти жуткие очереди в московские магазины: это при том, что Москва снабжалась лучше всех городов, «приоритетное снабжение», ей все отдавали, даже из Свердловской области, вы можете себе это представить — крупную картошку отправляли в Москву, а мелкую оставляли себе! Куда же девается это приоритетное снабжение, куда оно проваливается, он никак не мог понять — вернее, понял и разобрался довольно быстро: вся московская верхушка, особенно торговая или с ней связанная, понесла в это время страшный урон. Он сразу увидел, разглядел эту громадную теневую сторону московской жизни, и она действительно его поразила, он ее не знал. Я могу приводить разные примеры, но суть не в примерах, а в том, что для него это было открытие, для него это был поворотный момент, и обо всех этих перестроечных идеях он стал думать не формальным партийным языком, а как-то по-другому, по-своему.

Мне было обидно страшно — и за 90-е, и за Ельцина.

В этот момент произошел конфликт между ним, Горбачевым и Лигачевым, к которому постепенно подключились и остальные участники Политбюро. С подачи Горбачева его на этих заседаниях стали «перевоспитывать» — что, конечно, было для него невыносимо. Конфликт очень сложный, до сих пор никто не знает, что там на самом деле произошло. У меня есть свои версии на эту тему, у кого-то другие версии, но конфликт действительно был очень серьезный. И он написал письмо Горбачеву, что, вообще-то говоря, он не может работать в Политбюро, ему все это не нравится, но при этом намекнул на то, что московская партийная организация сама решит, оставаться ему или нет. Это, конечно, сильно напугало Горбачева. Он очень испугался, что сейчас начнется раскол в партии, в результате которого его самого снимут.

Дальше произошли известные события: увольнение Ельцина, формальная отставка из Политбюро, потом возвращение в политику через выборы, на I Съезде народных депутатов, — но это уже наступила другая эпоха. А в той, еще глубоко советской и партийной, эпохе он совершил поступок, который никто и никогда еще не совершал. Он попросил его уволить из Политбюро — такого не было со времен, может быть, революционных лет. По доброй воле никто оттуда не уходил.

— В 90-е вы проработали в литературном отделе «Огонька». Вам довелось в этот период лично повстречаться с Ельциным?

— Нет.

— Как вы — литератор, детский писатель — решились взяться за биографию политического деятеля?

— Это был 2006 год, еще Ельцин был жив. Мне вдруг позвонил писатель Дмитрий Быков, который только что получил премию «Большая книга» за биографию Пастернака в серии ЖЗЛ. Эта книга вызвала большой ажиотаж. Она разлеталась со страшной скоростью — она до сих пор самая тиражная книга в серии ЖЗЛ. Потом издатели попросили его предложить нескольких авторов как для биографий писателей и деятелей культуры, так и для политических биографий тоже — в частности, Горбачева и Ельцина. Он мне предложил взяться за книгу о Ельцине — не знаю почему, это у него надо спрашивать. Я подумал-подумал и решил все-таки согласиться.

Дальше происходит следующая вещь: я иду в издательство, разговариваю с ними, получаю предложение, и начинается большая работа над книгой, которая продолжалась года три. Работа шла обычным издательским образом: что-то я переделывал, что-то менял, они меня редактировали. Но никакие иные силы в эту работу не вмешивались. Мне помогала, конечно, семья Бориса Николаевича… Понимаете, есть два типа подготовки биографии. Первый — когда человек отстраняется от близких к герою источников информации. А есть другой тип биографии, когда автор понимает, что есть семья, есть семейный архив, есть возможность спросить: а каким герой был в жизни, а как он себя чувствовал в тот или этот момент. Так писалась, например, биография Солженицына в той же серии ЖЗЛ. Это бесценный источник, соответственно вы идете на сотрудничество. Естественно, мне никто ничего не навязывал, никто ничего не требовал, но все-таки подготовку этой книги сопровождал некий диалог. Но и мне, как автору, очень хотелось диалога. Разговоры с Наиной Иосифовной, ее интервью для книги были бесценным материалом, потому что никто до этого вот так с ней не говорил.

— Для вас написание политической биографии стало серьезным вызовом; почему вы за нее взялись?

— Я очень не хотел сначала. Но постепенно в обществе и СМИ началась пропаганда 90-х как «лихого» десятилетия. Я всегда хорошо относился к Ельцину, но главное — я всегда понимал, что в 90-е со страной случилось нечто очень важное, что должно было случиться. Что не могло не случиться. Потому как вечно сидеть на этих партсобраниях и со скучным лицом поднимать руку — это унизительное состояние для страны. Для всех этих умных, взрослых дядек. Это ежедневное унижение было, понимаете? Поэтому мне было обидно страшно — и за 90-е, и за Ельцина. У меня был такой вот эмоциональный мотив… Мне даже Таня Малкина, по-моему, сказала: «Это неправильный мотив у тебя. Значит, ты был необъективен». Но я считал, что на фоне книг Хинштейна, Коржакова, на фоне «лихих 90-х» и бесконечной пропаганды о том, какое счастье, что все это закончилось, нужно сказать о Ельцине другую правду. Рассказать, как все было на самом деле. Ну хотя бы просто изложить факты в правильной последовательности.

— Какие источники, которыми вы пользовались во время подготовки биографии, для вас были наиболее ценными?

— Во-первых, до меня о Ельцине были написаны две книги американских биографов — толстые, подробные, очень хорошие. Что делают американцы, когда готовят биографию? Они берут не менее 100—150 интервью. Поэтому я брал только ближний круг Ельцина: семью, помощников, глав администрации. Я встречался и какие-то конкретные вещи спрашивал у Чубайса, Гайдара, Юмашева, Волошина, конечно, еще у каких-то людей. То есть брал то, чего не было у американцев. Наина Иосифовна, например, или его дочери с американскими журналистами так подробно не говорили.

Ельцин казался очень громким, может быть, чересчур жестким. Но он был ранимым человеком и чрезвычайно эмоциональным.

Второй момент, о котором я написал в предисловии. Время Ельцина было открытым. Все, начиная с оператора кремлевского и кончая членами горбачевского Политбюро и многими ельцинскими ближайшими людьми, оставили книги: Воротников, Лебедь, Болдин, Гайдар, Хасбулатов, Крючков, Рыжков, Костиков, тот же Коржаков, масса людей горбачевских и ельцинских — у каждого из них есть книга. Иногда очень необъективная, но и ее надо читать. Они все пишут по-разному. И читая, например, пятую книжку, где описан один и тот же эпизод, ты вдруг почему-то понимаешь, как все было на самом деле. Поэтому для меня это был важный источник, хотя считается, что они — открытые, второстепенные, мол, все их давно прочли. Никто их не прочел. Эти мемуары были изданы крошечным тиражом, и их забыли.

Третий источник — отложенный. Дело в том, что в личном архиве Бориса Николаевича хранились записные книжки, документы, масса вещей. Подготовка музея Ельцина, который вскорости открывается в Екатеринбурге, вскрыла личный архив Ельцина. И вот сейчас по этому третьему источнику я буду вносить коррективы в свою книгу, потому что многие вещи я или не знал, или недостаточно ясно себе представлял. То, что сделали архивисты музея, я бы один не сделал совершенно точно. На это нужно было потратить лет пять.

— После написания книги вы поменяли точку зрения на фигуру Бориса Николаевича?

— В главном — не поменял. Он был и остается для меня человеком исторического масштаба, во многих отношениях героическим человеком, очень большим — не только внешне, но и внутренне, близким мне душевно. Его молчание, его длинные паузы, его неумение и неспособность говорить гладко — все это мне очень близко. Но некоторые вещи я по-другому стал понимать. Из телевизора казалось, что он такой спонтанный и интуитивный. Когда я об этом сказал Наине Иосифовне, она страшно возмутилась: «Какой же он спонтанный? Он думал ночами, даже во сне, просыпался и записывал свои мысли, он читал груды документов, делал пометки, конспекты своих выступлений, причем иногда по 10—15 вариантов, он с кучей людей советовался, он мучительно и небыстро приходил к своим решениям». Я сейчас не цитату ее привожу точную, но суть. Когда я стал в этом разбираться, выяснилось, что она права. Ельцин был воспитан в советской строительной промышленности, потом в партийном аппарате, он был человеком очень системного мышления. У него всегда был штаб, была команда, и не одна. Это был в хорошем смысле слова большой советский стиль. Ельцин, в частности, вынес из него очень хорошую практику бесконечного моделирования ситуаций.

Музей Ельцина передает огромный масштаб событий, происшедших в 90-е.

Он всем казался очень громким, может быть, чересчур жестким. Но он был ранимым человеком и чрезвычайно эмоциональным. Я это постепенно почувствовал в каких-то его оценках и словах. К сожалению, никто, кроме Рязанова и Сокурова, не сделал с ним обстоятельного и откровенного интервью на видеоносителе. Хотя возможность у всех была, нужно было просто проявить настойчивость. Сокуров снял два, по-моему, фильма о Ельцине. Они вообще построены на молчании Ельцина, он там очень мало говорит — это просто такой образ человека, в которого мы верим. В фильмах Рязанова о Ельцине, сделанных для телевидения, есть очень человеческие моменты, замечательные разговоры, но все они почти — про сиюминутную ситуацию. А так, чтобы с ним кто-то обстоятельно поговорил — расскажите про то, расскажите про это… Была такая попытка одна, но она, к сожалению, закончилась ничем. Вернее, она прервалась, Ельцин дошел до переезда в Москву и почему-то перестал записываться, не захотел.

— Какова была ваша роль в создании музея Ельцина в Екатеринбурге?

— Этот музей сделан американской компанией музейного проектирования Ralph Appelbaum Associates, которая делала президентскую библиотеку Клинтона, другие американские президентские библиотеки или, например, Еврейский музей в Москве. Вообще они десятки музеев делают по всему миру — исторических, научных, спортивных, любых. Их технология создания музея предполагает ряд этапов. Первый — это разработка сценария музея, то есть что там будет, собственно, в этих залах, как это будет выглядеть, про что это, какая сверхзадача, как это визуализировано, как мы должны проходить эти залы, что мы должны чувствовать и понимать, включая архитектуру, дизайн и так далее. Этот сценарий написал Павел Лунгин. Дальше у них есть так называемая хроника событий. То есть предполагается, что вы не просто смотрите экспонаты, фильмы, интерактивные медиапрограммы и т.д., а вы везде сможете прочесть, чтобы не запутаться, в каком году и что происходило. Это такие маленькие таблички с текстом; их, наверное, раз в сто больше, чем в обычном музее. Они иллюстрированы фотографиями. Эти тексты писал сначала Тимоти Колтон, который делал американскую биографию Ельцина (она недавно была переведена на русский), потом я. Это была сложная задача — описать в 50 словах целое драматичное историческое событие, про которое, например, можно сочинить целую главу или целую книгу, а с другой стороны, это очень интересная задача. Но, что важно, все это был какой-то общий котел, общая работа, мозговой штурм длиной в три года практически, в котором всегда принимали участие Татьяна и Валентин Юмашевы (причем самое непосредственное), вообще все принимали участие — люди из Нью-Йорка, Екатеринбурга, Москвы, Севильи. Для меня, конечно, это совершенно уникальный опыт создания музея, когда бы я еще увидел весь процесс целиком — от дискуссий о том, какие там металлические перекрытия на крыше, до того, насколько светоустойчивы чернила на бумагах Бориса Николаевича.

Не понимая, что происходило в 90-е, мы отнимаем у себя будущее.

— Вы побывали в музее Ельцина еще до его открытия. Какое чувство у вас осталось после его посещения?

— Грандиозное. Ты переживаешь заново свою жизнь, ее самые острые моменты. Особенно 90—91—93-й годы — есть там такая экспозиция про пустые полки магазинов, господи, ну как это можно забыть, когда входишь и не понимаешь, чем же ребенка-то кормить, — ну и масса других вещей: про августовский путч, про октябрь 93-го, когда не просто смотришь на политическую биографию Ельцина, а испытываешь удивительное чувство, что в это время моя биография, наши биографии непосредственно совпадали с жизнью всей страны, что это и ее биография, и наша, личная. Тут я хотел бы объяснить чуть подробнее: понимаете, вот мои родители, вообще их поколение, всегда с особым чувством рассказывали мне о войне, о смерти Сталина, например, или о полете Гагарина. У них были по этому поводу личные переживания, это были их личные события. Очень сильные. А какие у меня могли быть личные переживания, например, связанные с событиями страны: БАМ, Олимпиада-80, Афганистан? Нет, для меня это был жуткий картонный официоз, иногда отвратительный и страшный. У меня личными событиями были совсем другие вещи: концерт Гребенщикова в красном уголке МИФИ, квартирник Башлачева, слет КСП, какая-нибудь «Неделя совести» в ДК МЭЛЗ. Но как вам сказать: на этом всем был налет какой-то обреченности. Да, «капля камень точит», но было ощущение, что этот камень будет хорошо себя чувствовать еще лет 250. И вдруг после августа 91-го, когда мне было уже 32 года, эти личные переживания, связанные со страной, по-настоящему начались. Это было как полет Гагарина, только «космонавтом» был, по сути, каждый из нас.

Это очень эмоциональный музей. Я предполагаю, что он будет вызывать очень противоречивую реакцию у людей разных возрастов, разных взглядов, разных по характеру. Так что я не жду на него легкой и светлой реакции. Этот музей передает огромный масштаб событий, происшедших в 90-е. Идея этого музея в том, чтобы мы воспринимали этот исторический период и фигуру Ельцина как то, что мы должны знать, и то, о чем мы должны думать. Чтобы у нас история не начиналась каждый раз с нового лидера, с новой страницы, с чистого листа. Ну вот простой пример: просили записать для музея интервью одного известного всей стране человека, довольно молодого, сказать несколько слов о свободе, и вдруг он говорит: нет, я не могу. Я плохо отношусь к Ельцину. Почему? Ну как, ведь это же он арестовал Горбачева в 93-м? Потом смотрит, переспрашивает робко: или в 91-м? Понимаете, да? Я нормально к этому отношусь, все мы люди, все живем сегодняшним днем, но не до такой же степени. У нас, собственно, мозги набекрень в том числе именно от этого — от незнания нашего.

Потому что, не понимая, что происходило в 90-е, пользуясь мифологемами и схемами, пользуясь простыми и поверхностными ответами на сложные вопросы, мы просто отнимаем у себя будущее. Как будто живем с пластиковым пакетом на голове. У нашей страны должна быть осмысленная история. По отношению к 90-м я этой осмысленности не вижу совсем.

Благодарим наших партнеров — Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина» (Ельцин Центр) и образовательный портал «Твоя история».

Понравился материал? Помоги сайту!