«Из энциклопедии музей превращается в презентационную площадку»

— Сейчас риторика маркетинга и менеджмента стала в работе культурных институций в России нормативной, и в ответ уже возникает ироническая реакция раздражения. Но насколько за такой повсеместностью риторики об инновации, интердисциплинарности, интерактивности, эффективности стоят реальные перемены?

— Перемены серьезны. Но давайте начнем с не очень серьезного. При взгляде на отчеты российских культурных институций можно нередко обнаружить усилия по мимикрии. Это особенно характерно для периферийных и региональных институций, поскольку императив нового менеджмента нередко «спускается» к ним без дополнительных пояснений и поддержки. Поэтому в стратегиях и отчетах некоторых региональных музеев, например, маркетинговые и пиар-акции, проводимые на базе музея, могут включать встречи с ветеранами ВОВ и детьми. То есть целый ряд мероприятий советской музейной модели просто подводится под коммерческие категории. В 1970-е была позднесоветская мимикрия, в 1990-е — демократическая, сегодня — подобная коммерческая.

Это относится не только к России. На публичной презентации культурной стратегии первого постреволюционного Министерства культуры Украины диалог шел между представителями ведущих британских музеев, продвигавших тонкие маркетинговые стратегии, которыми они пользуются, чтобы охватывать новые аудитории, и работниками постсоветских культурных институций, перекодирующих свою гуманитарную миссию на язык маркетинга. Так, директор одной из армянских институций рассказывал о киноклубе в стенах музея, где плата за сеанс ощутимо ниже, чем в городских кинотеатрах. То есть в постсоветском пространстве конфликтующие модели работы с публикой могут восприниматься как совместимые ответы на императивы публичного спроса и коммерческой рентабельности.

Приоритетной публикой становятся зрители исторических блокбастеров.

Ситуация иная в ведущих институциях, флагманах реформ, где изменения более ощутимы. Почти обязательным пунктом в рамках новой доктрины стало облегчение доступа к музейному пространству для людей с ограниченными возможностями: установка спецпандусов, надписи шрифтом Брайля… Кроме того, универсальным ключом к новым аудиториям признана виртуализация: продажа билетов онлайн, виртуальный гид по музею, обновляемый раздел новостей на сайте институции. Все это — попытки минимальными затратами ответить на требование меняться.

Но ряд музеев идет еще дальше, и чем более серьезна и весома коллекция музея, чем выше его ранг в государственной или региональной иерархии, тем более ощутимы перемены в его работе. После двух десятилетий успешного сопротивления институции всерьез озаботились цифрами посещаемости, доходами от сувениров и даже комфортом посещения для разных типов публики. Возвращаясь к региональным музеям: музеи в Сургуте, Тольятти и некоторых других городах проводят исследования аудитории, в том числе чтобы выяснить, насколько посетителям комфортно пребывание в музейном пространстве. Но изменения затронули не только интерфейс работы с публикой: еще более серьезные перемены происходят во внутреннем управлении институциями. Работников переводят на разновидность эффективного трудового контракта, где часть зарплаты зависит от участия в мероприятиях нового типа, организации тематических выставок, привлечении новой публики. Средний срок, на который заключаются трудовые договоры, сокращается. С директорами, выступающими за сохранение некоммерческой миссии музеев, просто не возобновляют договоры.

— Какое понимание задач музея становится теперь господствующим?

— Прежде всего, из энциклопедии культурной памяти музей превращается в презентационную площадку, на которой регулярно проводятся единичные тематические мероприятия. Статус музея как институции, близкой библиотеке или архиву, сменяется статусом центра по предоставлению культурных и зрелищных услуг. Это общемировой сдвиг, который с конца 2000-х утверждается и в российской музейной политике. Он основан на переходе от демонстрации публике фондов, наиболее представительных для того или иного исторического периода, явления или направления, к проведению «уникальных» привлекательных событий, в отношении которых основная коллекция выступает скорее фоном. В результате изменяются структура и назначение самого музейного пространства.

Я поясню это на сравнении двух экспозиций. В 1996 году на выставке «Золото Трои» в Пушкинском музее экспонаты были представлены в первую очередь как произведения искусства, часть культурной памяти, и сопровождались большими дидактическими панно, посвященными биографии Шлимана, истории его открытия и т.д. Даже расположение основных экспозиционных витрин на уровне пояса и их насыщенность предметами воспроизводили логику перелистывания гигантской книги. В свою очередь, на выставке 2010 года в Историческом музее, посвященной Помпеям, были выстроены специальные декорации с колоннами, которые превращали залы в разновидность театральной или кинематографической сцены, где была представлена не коллекция, а самые впечатляющие, яркие артефакты. Визуально в залах доминировали витрины в человеческий рост, экспонирующие один объект. Выставка, посвященная Трое, воспроизводила модель культурного архива, экспозиция, посвященная Помпеям, следовала модели развлекательного киноповествования, которое превращает исторические события в необременительный спектакль.

Пример совершенно иного рода: несколько лет назад тематический музей «Пресня», где представлена история российских революций, отвел зал парадной выставке о российском спецназе. Очевидная смысловая коллизия была проигнорирована руководством музея во имя более высоких целей: внешнего партнерства и спонсорства.

Найденный музеем «Пресня» спонсор — единичный пример. Однако само присутствие силовых ведомств в музее оказывается вопросом столь же стратегическим, сколь и пополнение фондов. В конце прошлого года источником дальнейших изменений в музейном пространстве могла стать уже даже не новая модель культурного менеджмента, а реформа МВД. Всех полицейских, охраняющих музейные помещения и произведения искусства, предполагалось заменить работниками частных охранных предприятий. То есть сделать то, что уже давно сделано в аэропортах: перед пересечением государственной границы багаж пассажиров досматривают сотрудники не государственных, а частных служб безопасности. Директора крупных музеев крайне обеспокоенно отреагировали на эту инициативу, по-видимому, добившись ее приостановки. Но сама попытка очень показательна, позволяя понять логику реформы, которая затронула не одни музеи, но весь культурный и государственный сектор. Полиция охраняла музейные ценности как государственное и народное достояние начиная с раннесоветского времени. Культурный порядок в пространстве музея был неотделим от общественного порядка. Сейчас в желании сократить нерентабельные расходы государство стремится уступить свою привилегию сохранения инертной материи культурных артефактов исполнителям, которые назначают меньшую цену за свои услуги. Вызванные этим сдвиги в музейном пространстве не просто отражают новую модель государственного управления. Они вносят свой вклад в метаморфозы самогó государства, которое будет представать уже не хранителем культурного наследия, а просто самым крупным спонсором.

Итак, главными в музее становятся зрелищность и привлекательность для новых аудиторий, а приоритетной публикой — уже не ценители, историки искусств или внимательные читатели учебников истории в средней школе, а, скорее, зрители исторических блокбастеров. И требование больше зарабатывать на публике, одновременно экономя на охране или даже отоплении, сказывается на музейном пространстве не менее ощутимо, чем императивы новых форм коммуникации с аудиторией.

— Откуда исходит императив на такую перестройку музея?

— Еще в 1960-е годы в экспертных докладах ОЭСР был озвучен тезис о неоправданности национальных бюджетных расходов на образование, медицину, культуру. Экспертизы ОЭСР рекомендовали коммерциализацию этих секторов: превращение культурных институций в эффективные организации, которые возвращали бы деньги в государственный бюджет не за счет налогов, а из кошелька семей, пользующихся их услугами. В тот момент это было лишь одно из экспертных течений, и целый ряд глобальных факторов, в том числе технологический скачок и рост производительности труда, позволял не воспринимать такие рекомендации как необходимые. В 1990-е годы к власти в Европе и России разными путями приходят сторонники именно такого взгляда на культуру и социальный сектор. Если в российском обществе они оправдывают такой подход экономической необходимостью — распадом прежней культурной и политической инфраструктуры, то в европейских обществах это историческая победа фракции либеральных консерваторов, которые стремятся рентабилизировать само госуправление. В обоих случаях один из ключевых императивов, стоящих за реформой культурной сферы, сохраняет примерно то звучание, которое он получил еще в экспертных материалах ОЭСР в 1960-е. А именно: нужно сделать нерентабельную культуру, образование и медицину более рентабельными.

Для большинства институций, начиная с образовательных, первые столкновения с этим требованием всегда травматичны. Это справедливо и для культурной миссии институций, и для субъективности их работников, и отчасти для публики, которая сформирована в иных условиях, например, в понимании того, что музеи финансируются за счет наших налогов, а не за счет дополнительных сборов из кармана семей. В музейной сфере, в образовании и медицине, даже в министерствах работники, которые были носителями этоса общественной и государственной гуманитарной миссии, восприняли смену модели и даже риторики как вызов своей идентичности. Это конфликт с миссией просвещения, установления исторической истины, которое возможно, прежде всего, в результате исследовательской работы. И здесь снова можно увидеть ясную связь между прежней моделью культурной политики и представлением о музее, библиотеке или университете как об архиве лучших достижений человечества, организованном энциклопедически, иерархически и знакомящем с этими достижениями каждое новое поколение. Напряженность и дебаты между неолиберальными менеджерами-управленцами и работниками культуры — миссионерами были неизбежны. Наиболее яркий пример подобного рода в России — многолетняя дискуссия о реформе университетов.

Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет.

За прошедшие годы в подобных дискуссиях с разных сторон прозвучало множество аргументов, как повторяющихся от страны к стране, так и отсылающих к российскому «особому пути». Я коротко остановлюсь на главном — об исторической неизбежности таких реформ. На самом деле, модель неолиберального менеджмента реализуется во всем мире не потому, что служит единственным ответом на «естественный» коллапс государства социального благоденствия. Историческая логика событий здесь обратная. В 1990-х сторонники коммерческих реформ сделали необычайно много, чтобы убедить всех, и прежде всего правительства, в необоснованности самóй модели социального государства. Уверенность в наличии иных, «волшебных» рецептов сыграла роль самоосуществляющегося пророчества. Реформы продолжаются уже не первое десятилетие, но ни в одном из обществ вы почти никогда не встретите серьезной государственной экспертизы уже достигнутых результатов и возникающих издержек. Императив реформаторов нередко звучит так: главное — продолжать, не допуская возврата к социальному государству, которое плодит лентяев и иждивенцев. То есть новый культурный менеджмент — и, в частности, музейная реформа — уходит корнями в фундаментальный исторический конфликт социальных и политических моделей. В России критика нерентабельности культуры тесно связана с антисоциальной риторикой преодоления советского иждивенчества, и эту линию легко проследить от экономических реформ начала 1990-х до реформ науки и культуры в 2000-х. В этом смысле советское все еще остается референтной фигурой в государственном управлении культурой — как негативная константа. Для европейских госменеджеров такой негативной референцией выступает государство всеобщего благоденствия.

— Министр культуры Владимир Мединский — не только неоконсерватор, но и неплохой пример неолиберального управленца, не так ли?

— Верно. Нередко Владимира Мединского описывают исключительно как консерватора, мракобеса, даже сталиниста, который вламывается в двери культурных институций, только чтобы затянуть их в темное прошлое. И часто за его крайне неприязненными высказываниями о современном искусстве или документальном театре остаются незамеченными абсолютно интернациональные, ультрасовременные, ясно сформулированные менеджериальные мотивы. В деятельности Министерства культуры эти мотивы — не просто формы риторики, а вполне осязаемые административные решения.

Например, по итогам учета посещаемости культурных институций, в частности, театров и музеев наиболее посещаемые из них премируются дополнительно. Это происходит на фоне общего сокращения бюджетных расходов, когда финансирование менее успешных срезается еще сильнее, а наиболее рентабельные театры получают на пять-семь процентов больше. Министерство культуры выступает исполнителем закона из евангельской притчи (закон Матфея): «всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет». В результате, вступая на территорию неолиберальной политики, министерство запускает в театральном секторе дарвинистскую борьбу за выживание.

Другой пример. Уже в 1990-е в российском кинематографе возникли частные или частно-государственные компании, которые занимались продюсированием и производством коммерческого кино. Несмотря на непрерывную кризисную риторику, выход на массовую аудиторию в коммерческом сегменте киноиндустрии не был непреодолимой проблемой. Потому в самых разных кабинетах, включая министерские, тогда же обсуждалась идея о государственной поддержке кино, ориентированной на некоммерческий сектор, на производство российских арт-проектов. Но с утверждением неолиберальной модели эта идея была погребена под могильным камнем социального государства. Моделью государственных субсидий стал тот же закон из евангельской притчи: производителям, кто зарабатывает много, мы дадим еще больше, а тот, кто не зарабатывает, естественным образом должен исчезнуть.

Правительство желает сделать всех предприимчивыми по принуждению.

Здесь нужно отметить, что министр Мединский не сводит этот закон лишь к финансам. Та же логика в равной мере распространяется на символическую экономику престижа. Если режиссер уже является обладателем международных призов, ему с большей готовностью выделят средства для съемок нового фильма, что, в свою очередь, может отзываться ростом кассовых сборов или работать как реклама страны.

Здесь происходит абсолютизация конкурентных отношений, которые всегда присутствуют в культурном секторе: в художественном, научном, литературном мирах. Неолиберальная политика культуры намеренно форсирует дисбаланс в этих мирах, закрепляя и усиливая «естественные» неравенства. Предшествующие неолиберализму эксперименты в сфере культурной политики опирались на попытки сгладить эффекты неравенства и обеспечить возможностями творчества и ресурсами культуры тех, кто не попадал на верх иерархий. Новый менеджмент сознательно ориентирован на уже существующую стратификацию в культуре или пытается переиграть ее в пользу тех, кто обеспечен близостью к власти как одним из решающих ресурсов всеобщей конкуренции.

— Про музеи можно сказать то же самое: мы видим процветание крупных музеев и приход в упадок невостребованных, например, краеведческих музеев в провинции. И нельзя представить себе сейчас частичную передачу коллекций Третьяковки или Эрмитажа в провинциальные музеи — а именно это происходило в XX веке.

— Возможно даже движение в обратном направлении. С этой точки зрения показательна история Пермского художественного музея, где хранится знаменитая коллекция деревянной скульптуры, «пермских богов». На 2015 год намечалась передача здания музея РПЦ. Одно из решений по сохранению коллекции, которое обсуждалось в начале 2010-х, было следующим: коллекция выезжает на временную экспозицию в один из центральных московских музеев и, когда здание будет передано церкви, «просто» остается в Москве. Упомянув об охране музеев, я сказал, что государство желает расстаться с ролью гаранта сохранности коллекций. На деле, когда оно перестает выступать гарантом самогó существования музеев, выполняющих в том числе «идейно-воспитательные» функции, неолиберальная культурная политика демонстрирует одно из самых глубоких своих противоречий. За фасадом автономии учреждений обнаруживаются не региональное развитие и демократизация доступа к культуре, а централизация и сверхселективность в отношении культурных ресурсов.

— Многие жалуются, что политика Мединского привела музейные институции во взвинченное, истерическое состояние — конкуренция внутри институций, конкуренция с другими институциями…

— Это показывает, что традиционалистская риторика становится лишь своеобразным прикрытием ультралиберального подхода к культуре. Министерство образования критикуют за схожие меры в отношении университетов, которые вовлекаются в пространство всеобщей конкуренции, в первую очередь конкуренции за абитуриентов и показатели в международных рейтингах. Но, в отличие от Владимира Мединского, министр образования Дмитрий Ливанов не выступает с неотрадиционалистскими заявлениями. Поэтому действия Министерства образования воспринимаются в совершенно иной оптике. Сегодня в преподавательской среде гораздо более ясный консенсус о том, что образовательный сектор подвергается коммерческой реформе, что это попытка ультралиберальной модернизации, дестабилизации условий труда и найма. Критика таких мер министерства преподавателями нередко рефлексивная и адресная. Неотрадиционалистские мотивы в работе Министерства образования прослеживаются разве что при попытках введения уроков патриотического и религиозного воспитания.

В оценках культурной политики, например, часто недостает элементарного научного позитивизма. И разрыв в восприятии государственной политики образования, с одной стороны, и культуры — с другой представляется мне весьма опасным. Культурные деятели, работающие в литературе, СМИ, театре, сплачиваются в борьбе против неотрадиционализма, в том числе из элементарного чувства самосохранения, и не замечают, что одновременно с этим происходит точно такая же коммерциализация и дестабилизация условий труда в сфере культуры, как и в социальном секторе. В перспективе ближайших лет это может привести к тому, что возникнут две не принимающие, не слышащие друг друга культуры. Культура в широком смысле художественная, носители которой будут выступать за право на творчество и самовыражение, не замечая галопирующей коммерциализации своих институций и условий труда; и культура преподавателей, ученых, медиков, которые в тех же самых условиях будут говорить на языке социальных издержек и профсоюзных требований. Без взаимопонимания между ними не будет общекультурной межпрофессиональной солидарности. Не будет возможна, например, сколько-нибудь серьезная кампания против дальнейшей коммерциализации всего бюджетного сектора.

Основой новой концепции культурной политики в Голландии послужили стратегии компаний мобильной связи.

— Как уживается желание Мединского напрямую управлять ключевыми институциями со стремлением снять с себя социальные обязательства? Вроде того, что он устроил в Государственном институте искусствознания?

— Ключевой лозунг такой комбинации — «эффективность». Во взгляде из министерских кабинетов на культурных работников последние нередко предстают отсталыми иждивенцами, которые не только не владеют новыми техниками управления, в том числе управления собой на рынке культурных услуг, но и просто не желают меняться. И наиболее заметной, наиболее нервной реакцией на такую «отсталость» становятся своеобразные поездки Петра Первого по боярам: чтобы они стриглись, мылись и занимались потребно торговлей с госзаказом.

Однако «ручное управление» — конечно, не единственный механизм реформ. Предполагается, что культурные институции должны выстраивать сеть партнерских связей, действуя по образцу предпринимателей. Проблема здесь в том, что правительство реформаторов желает сделать всех предприимчивыми по принуждению. Другая проблема: культура и образование, как и медицина с наукой, — рынки, где оценить рентабельность можно лишь на длительных циклах и скорее в отношении всего общества. Поэтому государству следует выступать гарантом при построении новых партнерских сетей, особенно когда правительство сокращает бюджеты культуры.

Поясню. Перевод ранее государственных бюджетных институций в новый рыночный формат не может обойти целой цепочки профессиональных и правовых опосредований, которые в российской культурной сфере выстроены крайне редко. Директор очень крупного музея, имеющий прямой контакт с чиновником высшего ранга или с министром, может вступать во взаимодействие со спонсором музея в кабинете этого чиновника. В этом случае чиновник выступает гарантом нового партнерства. Требуется несколько лет, чтобы доверие внешних партнеров стало доступно музею напрямую. Но в большинстве случаев, когда посредничество чиновников отсутствует или неустойчиво, подобная связь со спонсорами находится в зоне высокой рисковой турбулентности. И то, что необходимые, но отсутствующие цепочки опосредований пытаются преодолеть путем начальственного разноса, свидетельствует как раз о том, что в самóм министерстве нет ясного понимания, какова должна быть технология их выстраивания. Если это непонимание сохраняется, то ситуативная, временная мера прямого давления рискует превратиться в постоянную форму воздействия на «отстающие» культурные институции, которая будет сосуществовать с механизмом финансового регулирования отношений с более успешными. История с «неэффективными вузами» и попытками их реформ и ликвидации — наглядный пример того, как это работает — или, точнее, не работает.

— Каким музеям полезна новая политика эффективности в области культуры, а каким вредна?

— Чтобы ответить на этот вопрос, нужно снова обратиться к субъективности культурных работников и дирекции. В случае, если их этосу и профессиональным интересам отвечают расширение аудитории и тематическая экспансия, они, скорее всего, умеют воспользоваться инструментами, которые включены в пакет реформ. К ним относится, например, серия тематически не связанных мероприятий с внешними партнерами или исследование своей аудитории. То есть у тех, кто хотел бы что-то изменить, например, повернуть музей, библиотеку, архив лицом к публике, предложенные инструменты могут оставлять впечатление новых возможностей. Нетрудно представить или даже найти музей, например, техники, который активно тестирует эту модель, — как московский Политехнический. Музеи техники в силу особенностей своего предмета могут относительно легко обеспечить искомую интерактивность, событийность, интерес со стороны детей, молодых семей, ищущих культурного досуга, и так далее.

Но целый ряд музеев, скорее всего, будет испытывать куда более ощутимые трудности перед лицом подобных императивов. Например, краеведческие музеи, дизайн которых изначально отвечал идеологическим задачам. Когда таким музеям резко сокращают государственное финансирование, они обречены на мимикрию или непрофильную активность. Учитывая историю их создания, по сути, это историческое предательство со стороны государства.

При этом нужно понимать, что неолиберальная модель, оперирующая языком коммерции, вовсе не препятствует повторному внедрению в музейное пространство, например, ура-патриотических тем. С технической точки зрения эти темы становятся предметом «нейтрального» коммерческого заказа и партнерства, а экспозиционные площадки, которые берутся их реализовать, размывают свою тематическую специализацию. В этих условиях музеи имеют все шансы последовать за московским Манежем как площадкой, которая может принимать у себя и выставку мэтра советского андеграунда Эрика Булатова или Московскую биеннале, и экспозицию, прославляющую царскую династию. Здесь культурная институция выступает реципиентом финансовых ресурсов, которые она получает от нескольких ситуативных коммерческих партнеров. И одним из самых богатых партнеров может выступать государство. В диффузном, незавершенном виде эту динамику можно наблюдать в самых разных музеях. На площадках таких всеприемлющих институций могут, не пересекаясь, сменять друг друга несколько типов публики, которые приносят институции диверсифицированный доход. Но сама институция не формирует никакой повестки, по сути, занимаясь дружелюбным менеджментом помещения.

Культура служит закреплению населения на территории России.

— Наиболее часто современную российскую власть критикуют как коррупционную. Какие коррупционные ходы может порождать или поощрять неолиберальная политика в сфере культуры?

— Уже сама политика материальной дифференциации в культуре является видом институциализированной коррупции. Она повторяет ситуацию в экономике, когда биржевой брокер или руководитель концерна получает сверхприбыль благодаря тому, что выступает оператором рисковых проектов, вне зависимости от того, является риск оправданным или нет. Модель, которой подчиняется сегодня рынок биржевого и финансового капитала, вызывает заслуженные сомнения в справедливости. Точно так же культурные (или образовательные) институции рискуют снизить свою репутацию, в экстренном порядке привлекая новые аудитории. Подобные попытки могут быть неуспешными, и премиальный фонд работников институций будет зависеть от этого успеха или провала. А вот премии дирекции или приглашенных соорганизаторов — не будут.

Другой вопрос, который гораздо чаще дебатируется сегодня в России, — это коррупция как незаконная приватизация государственных средств, выделяемых на проведение культурных мероприятий или образовательных проектов. Провести прямую связь между такой коррупцией и неолиберализмом невозможно. Есть свидетельства, что за последние пять лет доля откатов, которые фигурируют в реализации госпроектов, возросла. Казалось бы, в ситуации, когда государство пытается выступать регулятором экономических отношений, предотвращая коррупцию, этот процент должен становиться ниже. Более того, некоторые фонды приватизированных госкорпораций известны тем, что в них действительно не берут откатов. Но игроки, которые остаются в коррупционном поле, повышают ставки. Это связано как с иерархией принятия решений, так и с ростом рисков самой коррупционной деятельности. В этом контексте показателен эффект от повсеместного введения ЕГЭ в сáмом конце 2000-х: судя по ряду свидетельств и фактов продажи заданий до экзаменов, коррупция в форме договоренностей или финансового подкупа переместилась с уровня школ на региональный или даже федеральный уровень, что требует со стороны заинтересованных участников более высоких коррупционных вложений.

— И все-таки насколько вообще российская политика в сфере культуры похожа на современные зарубежные аналоги?

— Чтобы это понять, давайте заглянем в положения многократно раскритикованной концепции Основ российской государственной культурной политики. Озвученная в ней версия культурного неолиберализма отличается от, например, голландской или французской. Как следует из анализа социолога Паскаля Гилена, в Голландии за последние годы были проведены реформы, сходные по замыслу с российскими: работники культурных институций перестали пользоваться благами, которые были доступны им как госслужащим. Среди прочего был закрыт целый ряд институций, финансировавшихся государством и функционировавших как площадки международной встречи исследователей, художников, деятелей литературы и искусства. Гилен обнаружил, что основой для новой концепции культурной политики в Голландии послужили маркетинговые стратегии компаний мобильной связи. Это «чистая» в своих коммерческих задачах модель, основанная на принципах всеобщей конкуренции, зависимости положения работника от финансовой эффективности учреждения, от охвата аудитории или вклада в завоевание новых аудиторий.

Задачи российской культурной политики расходятся со стратегиями международных телеком-компаний сразу по нескольким пунктам. И главный из них, лежащий в основе российской концепции, — обеспечение государственной безопасности. Да, культура выступает инструментом, который призван обеспечивать выгоды главному инвестору, то есть государству. Но основное ее назначение подчиняет коммерцию задачам, родственным меркантилизму XVIII века: культура служит закреплению населения на территории и мотивации к потреблению отечественных продуктов. В разделе ожидаемых результатов, который можно рассматривать как попытку наиболее прагматически определить смысл преобразований, проглядывает фигура коллективного Мединского. С одной стороны, он настаивает на том, что культура, не взращивающая патриотов, — бесполезная, если не дегенеративная. С другой стороны, он ожидает, что потребление российской медиапродукции должно превосходить потребление зарубежной. По замыслу авторов, итоги новой политики культуры должны быть таковы: утверждаются семейные ценности и знание истории, молодежь теряет желание уезжать из России, россияне потребляют все больше отечественного кино и телепередач, гармонизируется социоэкономическое развитие малых городов и сел (это волшебство, увы, никак не конкретизировано). Это не традиционализм и не коммерция в чистом виде: это государственный меркантилизм. Закрепление производящего населения на территории выступает здесь даже более важной задачей, чем сохранение его идеологической лояльности. Логика соединения патриотизма и коммерции тут по-своему стройная — хотя и пугающая.

Понравился материал? Помоги сайту!