Весь мир насилья

Все статьи и опросы, упоминаемые в этом письме главного редактора журнала «Разногласия», выйдут в номере «Империи и колонии. Границы и вторжения» до конца апреля.

Миллионная трудовая миграция из Средней Азии в Россию, миллионная миграция беженцев с Ближнего Востока в Европу, террор исламских фундаменталистов, охранительные тенденции к закрытию европейских границ, правый консервативный поворот в мировой политике, тлеющая война на Востоке Украины — такова геополитическая ситуация сегодня. Пространство, общество и власть никогда не нейтральны друг к другу — города и страны рассечены видимыми и невидимыми рубежами на зоны доступа, а человечество разделено географическими разрывами и складками: морями, океанами, горными хребтами. Последствия, следы, рудименты и продолжения колониализма пронизывают сегодняшний мир.

Некоторые видят расплату Запада и России за империализм и эксплуатацию колоний не только в потоках ищущих лучшей жизни мигрантов, не только в локальных конфликтах у границ империй, как в Чечне, но и в масштабном подъеме исламского фундаментализма последних лет. Один из расхожих аргументов в пользу такой точки зрения — история войны в Афганистане 1979—1989 годов, в ходе которой США поддерживали моджахедов через радикальные исламские организации, одним из членов которых был Усама бен Ладен. Такая линейная связь «империализм — расплата за империализм», разумеется, упрощает ситуацию, однако важно понимать, насколько сегодняшние клубки геополитических проблем связаны с прошлой и нынешней политикой мировых держав.

Сегодня глобальное разделение труда между странами наследует контурам прежнего колониального порядка.

Движения мигрантов — симптом постколониальной современности; но попытка подавить симптом только усложняет ситуацию и влечет возвращение вытесненного, возвращение симптома в иной, часто более болезненной, форме. Но есть другой путь: увидеть в симптоме отблеск истины — истины о современном мире, которая игнорируется, но требует внимания. Именно к такому отношению к движениям мигрантов — отношению как к осмысленной и продуктивной силе — призывает вслед за художницей Урсулой Биман теоретик Ти Джей Демос в своем тексте «Мигрантская география видео».

Колониальность в первоначальном смысле — форма власти жителей одной территории над жителями другой территории, часто во имя изъятия неких ресурсов. Империализм и борьба за колонии XIX — начала XX века, последствия которых сказываются в мире по сей день, были, как показали в своих книгах марксистские экономисты Рудольф Гильфердинг и Роза Люксембург, неотъемлемой частью развития капитализма — и капиталистической экспансии Запада. Сегодня глобальное разделение труда между странами, сопровождаемое выводом промышленности и добычи ресурсов в третий мир, во многом наследует контурам прежнего колониального порядка. Такое распределение экономических функций — составляющая уже современного транснационального капитализма и неолиберализма.

Важно помнить эти основы колониальной проблематики, когда понятие «колониальный» все чаще обретает переносный смысл. Расширение сферы использования этого слова связано с распространением постколониальной теории. Одной из составляющих этой теории стало исследование дискурсивных установок — установок в культуре, в системе научных знаний, в производстве субъекта, — связанных с империализмом и колониальным режимом. Постколониальная теория с 1970-х годов, орудуя постструктуралистским философским аппаратом, показывала, как колониализм проникает внутрь человека и становится конститутивным для субъекта, будь то привилегированный обитатель метрополии или угнетенный житель колонии. Именно в духе постколониальной теории написана статья историка Тимоти Митчелла «Ориентализм и выставочный порядок», посвященная Всемирным выставкам XIX века как составной части колониального дискурсивного режима, производящего сознание европейцев.

Как показывает Митчелл, увидеть колониальность в ее переплетении с искусством можно через вопрос о репрезентации. Колониализм отказывает обитателям зависимой территории в полноте права на политическую репрезентацию: им, в отличие от жителей метрополии, недоступна вся символическая структура доступа к власти, ведущая к имперскому центру. Колониальный Другой представляется упрощенно и часто помимо своей воли — как в политике, так и в искусстве. В символической структуре политического в империи есть разрыв между метрополией и колонией; и этот разрыв делает жителя колонии пассивным объектом репрезентации в метрополии. Недаром один из популярнейших образов Востока в западной живописи XIX века — гарем, населенный податливыми женщинами.

О современных приемах репрезентации идущих с Востока мигрантов и террористических актов пишет в своей статье «Иди и не смотри» художник Михаил Левин. Левин показывает, как упрощается и уплощается структура образа в западных или российских СМИ по мере движения взгляда в сторону Азии: образы происходящего с европейцами или россиянами конструируются как куда более сложные, глубокие, многозначительные, чем происходящего с нынешними или бывшими обитателями Востока. Именно уплощенность и однозначность западного образа Азии обращает в оружие, направленное против Запада, запрещенная в России экстремистская организация ИГИЛ.

Не только политически, но и экономически колониальный житель был оттеснен от сложности — от сложности производства, доступной метрополии. И сегодня экономике третьего мира в глобальном разделении труда достается более примитивный сектор производства, в то время как самые интеллектуальные разработки сосредоточены в экономически процветающих «передовых» странах. В этом, как и в уровне доступа к политической власти, отношения метрополии и колонии повторяют отношения между классами в капиталистическом обществе: владеющие экономическими рычагами классы имеют доступ к большему спектру свобод и интеллектуальных благ — а также к более серьезному влиянию на политику. Недаром отношения между разными классами нередко мыслились как отношения между носителями разных культур, разными народами, аборигенами и колонизаторами. Эту проблему на материале российской истории затрагивают в своей беседе историки Александр Эткинд и Вячеслав Морозов. Увы, то, что в репликах Эткинда и в его книге «Внутренняя колонизация» описано как интеллектуальная метафора, часто возникает в повседневном использовании в современной России как форма грубого социального шовинизма, как миф о «двух Россиях»: взаимонепроницаемых «России айфона» и «России шансона». Этот миф нередко блокирует возможность социально-политических альянсов и солидарности между интеллектуалами и широкими слоями населения — и тем самым служит поддержанию статус-кво существующего режима.

Невидимость победителей, ускользнувших от нормативного учета и обретших свободу пересечения границ.

Сегодня Россия, как указывает в той же беседе Вячеслав Морозов, — «империя-субалтерн», играющая в мировой капиталистической экономике подчиненную роль — в первую очередь экспортера ресурсов: нефти и газа. Однако, обращая взор на Запад и погружаясь в вечные рассуждения о российских отношениях с Европой, важно помнить о собственной имперской политике России в отношении сопредельных территорий — как прошлой, так и современной. О российском колониализме идет речь в двух опросах: исследователей Средней Азии и украинских художников о ситуации после Майдана. Именно в отношении Украины Россия ярче всего проявила себя в последние годы как агрессивная империя, претендующая на передел зон влияния в мире.

Но в отношениях России с сопредельными странами был период, когда была предпринята попытка на уровне политической организации отрефлексировать и поставить под вопрос российский империализм и колониализм. Я имею в виду 1920-е годы, когда, например, прошла дискуссия об организации СССР и велась кампания по борьбе с великорусским шовинизмом. О сложных отношениях Советского Союза с колониализмом и антиколониализмом вы сможете прочесть как в опросе о Средней Азии, так и в тексте Алексея Радинского (в связи с кампанией декоммунизации на современной Украине).

Преодоление империалистических оппозиций центра и провинции, Запада и России, России и Азии, города и деревни было задачей многих советских авангардистов. Можно вспомнить, например, проект летающего Дома Советов архитектора Исаака Иозефовича, который во избежание централизации власти должен был перемещаться по воздуху из одной республики СССР в другую, причаливая к специальным башням. Вера Гусейнова в своей статье показывает, что импульс преодоления колониальных иерархий и разрывов можно обнаружить уже в цитатно-эклектическом методе художника Давида Бурлюка. Бурлюку была созвучна футуристская доктрина «всёчества», провозглашавшая возможность черпать вдохновение для искусства из любых источников: с Востока и Запада, из народной и элитарной культуры, из любых эпох. «Всёчество» предвосхищало идеи советских авангардистов, хотя, в отличие от последних, не претендовало на преодоление автономии искусства и слияние его с жизнестроительством.

Эти раннесоветские и модернистские проекты наследуют идеям Просвещения — идеям о возможности общечеловеческого блага и универсальной системы политической репрезентации. Но само просвещенческое понимание эмансипации как всеобщей представленности в едином пространстве репрезентации можно критиковать — например, обнаружив в таком понимании логику колониализма. Недаром среди философов Просвещения был популярен идеализированный образ дикаря, ностальгический плод европейской фантазии о мифическом золотом веке, — естественный человек Руссо или Кандид Вольтера. Именно критикой Просвещения и модернизации занимается современная деколониальная теория и, например, ее приверженка Мадина Тлостанова, которая в опросе о Средней Азии наиболее однозначно негативно высказалась о советской политике в азиатских республиках. Но перед деколониальной теорией стоит проблемный вопрос — как отказ от универсальных ценностей модернизации отделить от обращения к фундаментализму и консерватизму, которое происходит сейчас во многих обществах (в той же Средней Азии) и ведет, например, к возвращению старых форм патриархального угнетения женщин?

Возможно, один из ответов на этот вопрос может попытаться дать именно искусство как современная постконцептуальная практика, работающая со сложностями и неоднородностями репрезентации. В своей статье Ти Джей Демос обращает внимание на одну сцену в видео Урсулы Биман о мигрантах в Сахаре — на песчаную бурю, в ходе которой теряют способность видеть не только военные, охраняющие государственные границы, но и сама камера художницы, а вместе с ней — просматривающий видео зритель. Таким образом, мигранты выпадают за пределы видимости — но это отнюдь не невидимость угнетенных, лишенных прав на политическую репрезентацию, но невидимость победителей, ускользнувших от нормативного учета и обретших свободу пересечения границ. Сплетение разных фрагментарных зон полной и частичной видимости и слепоты, образующих вместе сложную ткань реальности, открытую зрительской интерпретации, — структура не только видео Биман, но и работ многих других современных художников, например, Валида Раада, осмысляющего последствия войны в Ливане. Но может ли структура художественного произведения, порожденная стремлением вдохнуть смысл в современность, стать прообразом некоей новой эмансипаторной политической системы?..

Понравился материал? Помоги сайту!