«Стать профессиональной домохозяйкой и заняться благотворительностью»

Глеб Напреенко: В России сейчас социальными и культурными проектами часто занимаются жены и дочери крупных бизнесменов и олигархов, получивших свои состояния в процессе первоначального накопления капитала в постсоветское время. Есть множество примеров: «Винзавод» основала Софья Троценко, жена Романа Троценко, фонд «Стелла» — Стелла Кесаева, жена Игоря Кесаева, «Гараж» — Дарья Жукова, партнер Романа Абрамовича и дочь Александра Жукова, Baibakov Art Projects — Мария Байбакова, дочь Олега Байбакова... Ну или пример чуть другого рода: Татьяна Мрдуляш, дочь вице-премьера Ольги Голодец, в Третьяковке теперь занимается, среди прочего, фандрайзингом. Устанавливается символическая связь меценатства и семьи — как в случае фонда «Виктория», названного в честь дочери основателя фонда Леонида Михельсона. Эта ситуация связи семейственности и фондов распространена в западных странах (можно вспомнить Фонд Билла и Мелинды Гейтс). Похожая ситуация была в буржуазных и дворянских семьях до революции, когда благотворительностью часто занимались именно женщины.

Вы проводили исследование детей российской финансовой элиты, берете у них интервью — не могли бы вы немного подробнее об этом рассказать? Что ваше исследование говорит о связях меценатства и семейных установок новой крупной буржуазии?

Елена Рождественская: Социальная выборка, с которой я работала в моем исследовании, посвященном вопросам отношений поколений в семье, — от нижней границы списка Forbes и выше, вплоть до так называемых олигархов. Безусловно, я не могу оперировать именами, потому что это были анонимные интервью, но я могу сформулировать некоторые тенденции, дать ориентиры в исследовании этого сюжета.

Второе исследование, которое я сейчас веду, связано больше с социально-экономическими перспективами и стратегиями, в качестве выборки взята федеральная и региональная элита. Здесь также я могу делать наблюдения, опять же без имен.

О дореволюционных сюжетах существует, конечно, масса более компетентных исследователей, чем я, специально этой темой я не занималась. Но меня интересовал пример женщины, которая была одной из самых известных благотворительниц в России, — Софьи Владимировны Паниной, внучки министра юстиции Виктора Никитича Панина и промышленника Сергея Ивановича Мальцова. За меценатской деятельностью у нее стоит очень интересный биографический опыт, что говорит о неоднозначности и сложности предъявляемых мотивов благотворительности, идеология которой вырастает на пережитом прошлом. Так же и сегодня: есть мотивы для занятия благотворительностью, которые озвучиваются, но почему люди этим занимаются на самом деле — всегда глубоко интимный вопрос.

По отношению к деньгам в последнем поколении формируется сложная, не вполне сознаваемая установка, которая затем реализуется в деятельности, связанной с избавлением от этих денег.

Напреенко: А какая была мотивация у Софьи Паниной?

Рождественская: Была большая династия графов Паниных, статусная состоятельная аристократия, которая накапливала богатство в нескольких поколениях. Дед Софьи, как я сказала, был министром. Ее мать, потеряв мужа в результате несчастного случая, влюбилась, говоря сегодняшним языком, в оппозиционера, земского деятеля Ивана Ильича Петрункевича, революционера. Не бомбиста, но он вынашивал планы по свержению самодержавия. Выйдя за него в итоге замуж против воли родственников, мать Софьи стала потихонечку давать деньги на революцию.

Эта ситуация вызвала колоссальный и жесткий конфликт в семействе, дочь у нее отобрали, поместили в Институт благородных девиц, и она общалась с родственниками в присутствии институтской дамы, потому что за матерью должен был быть контроль. Так угроза потери богатства привела к разрыву человеческих связей внутри семьи, и, видимо, — это уже моя реконструкция — для девочки деньги получили отрицательную аффективную ценность, ведь из-за них отношения в семье потерпели крах. Поэтому, обладая, как наследница, колоссальными деньгами, Софья стала эти деньги раздавать на благое дело.

Она выстраивала свои проекты для женщин, которые приезжали в город на заработки, им и были предназначены курсы белошвеек, общежития. Она спонсировала строительство общежитий для бездомных, бесплатных столовых для детей в рабочих кварталах на Лиговке в Петербурге, знаменитый Лиговский народный дом. Софья была единственной женщиной во Временном правительстве — одним из руководителей партии кадетов, после Октябрьской революции ее арестовали, но вытащили из тюрьмы благодаря ее колоссальным связям. Она сначала уезжает в Чехию, затем в Штаты. И при этом кормит свою мать и ее мужа-революционера, которые от нее экономически зависят.

Вся история их семьи с накоплением богатств, а затем их раздачей в рамках этой идеологии помощи — богатств, большая часть которых была впоследствии экспроприирована большевиками, — показывает, что по отношению к деньгам в последнем поколении формируется сложная, не вполне сознаваемая установка, которая затем реализуется в деятельности, связанной с избавлением от этих денег. Пример Софьи Паниной, сам по себе достойный всяческого уважения, заставляет осторожно относиться к идее чистой помощи и благотворительности.

— Дочери чаще выбирают культурную деятельность? — Обычно они не выбирают, им это остается.

Понятно, что в советское время ни о какой частной благотворительности речи практически не шло. Затем, в перестройку и постсоветское время, когда стартовали начальные капиталы, тема меценатства снова стала актуальной.

Общее наблюдение, которое я могу сделать из моего исследования, — никаких накопленных богатств у сегодняшних представителей этого сегмента общества не было. В большинстве своем это даже не дети номенклатуры, «красных профессоров», крупных инженеров или директоров предприятий, хотя такие есть. Многие из них — дети крестьян, рабочих, поэтому можете себе представить взлет социальной мобильности по сравнению с родительским поколением у тех, кому сегодня 45, 50, 55.

Поэтому меня как социолога интересует освоение новой социальной роли и в то же время связь с предыдущим поколением, от которого они так отдалились. Ведь связь поколений дает человеку основы идентичности, ответ на вопрос, кто я такой и как я стал таким. Поэтому здесь речь не о воспроизводстве моделей социальной мобильности, а об их разрыве. Я задавала третьему, самому младшему, поколению этих семей, детям первых постсоветских бизнесменов, такой хитромудрый вопрос: какой символический месседж можно сформулировать, если вспомнить разговоры внутри семьи, — послание от дедушки к отцу и далее к вам и от бабушки к матери и к вам. И было хорошо видно, что в качестве такого месседжа от дедушки, происходящего из простой среды, к отцу передается выживаемость, психологическая устойчивость, а моральные установки большей частью передаются женщинами: быть честным человеком или человеком, который сам себя уважает. Далее уже идет более гендерная дифференциация: отцы рекомендуют детям состояться, быть профессиональными, честными, расти в социальном и профессиональном плане, а матери желают детям личного счастья. Наконец, в третьем поколении сыновья в большей степени, чем девочки, нагружены тяжелой задачей — сохранить и приумножить передаваемое благосостояние.

Напреенко: В чем отличие позиций сыновей и дочерей крупных бизнесменов?

Рождественская: Семья крупного и среднего бизнесмена как система тесно связана с системой бизнеса и системой благосостояния. Формат семьи основного владельца капитала — сложносочиненное предложение. Наши крупные бизнесмены чаще всего женаты неоднократно, поэтому у них много детей. Получаются сложные семейные системы, создающие проблемы наследования, преемственности.

Поэтому наше исследование и возникло тогда, когда подросли дети, а родители, первое поколение постсоветских бизнесменов, подошли к планке 50 лет и возник вопрос: а дальше что? Готовы ли дети принять управление бизнесом? Или они только бенефициары? Системная связь благосостояния, бизнеса и семьи заставляет думать, что не так просто передать детям бразды правления предприятием, ведь есть еще и корпоративная культура. Знания, навыки — с одной стороны, но также еще и система отношений, аффекты, привязанности, ожидания — с другой.

К девочкам отношение в семьях трепетное, их любят, но мы живем в контексте достаточно традиционной семейной культуры, а сейчас наблюдаем еще и ретрадиционализацию этого контекста, консервативный поворот — это рамка того, что происходит в целом.

В результате отцы, видя жесткость и конкурентность ведения бизнеса, особенно в крупном его формате, понимают, что предложить девочке с прекрасным образованием, зачастую перекрывающим уровень образования мальчиков в этой же семье, работать в этой среде — это вызов. Тем более если их не готовили к этому с детства. Поэтому дочерям в семье послание формулируется так: любое образование, все дороги открыты! А установка по отношению к сыновьям иная: если ты не против, выбирай именно то образование, которое поможет вести наш бизнес.

Благотворительность — косвенный мост для передачи тех ценностей, без которых преемственность и ценностная близость поколений в семье состояться не могут.

Напреенко: Дочери чаще выбирают культурную деятельность?

Рождественская: Обычно они не выбирают, им это остается. Если посмотреть CV молодых женщин из этой среды, то оно состоит из череды благотворительных проектов. При этом их уровень образования очень высок — два высших как минимум. И порой для девушек возникает проблема обманутых ожиданий, потому что западное образование с его политкорректностью и принципами гендерного равенства создает иллюзию открытого проекта социально-профессиональной мобильности, свободной карьеры. Но когда выходят из университетов и возвращаются сюда, одного их желания становится мало. И в семье нередко оказывается, что девушкам говорят: пожалуй, бизнес этот не для тебя, дорогая. Так серьезный конкурентный бизнес продолжает оставаться доменом маскулинности. И эти барьеры преодолевают только очень целеустремленные девушки. Очевидно, их амбиции поддерживали не только матери, но и отцы. Тем более важно понять, как история успеха рассказывается в этой семье, какие паттерны социальной успешности перенимают дети, адаптируя их для своей жизненной перспективы.

Кроме того, к моменту окончания учебных заведений девушки подходят к фазе, нормативно предписывающей организовывать собственную брачно-семейную жизнь, и переход от высшего образования к попытке собственных профессиональных проектов прерывается выходом замуж и рождением детей. Этот момент всегда очень поддерживается и контролируется семьей: ведь речь идет о сложносоставных браках, в которых взвешиваются ресурсы обоих входящих в брак сторон. Поэтому они сталкиваются с теми же вопросами баланса, что и представительницы среднего класса, — как выйти замуж и родить, но при этом и бизнесом заниматься. Кроме того, для них стоит вопрос: для чего они рожают? Для того, чтобы просто реализовать себя как мать? Или чтобы родить будущего наследника, которому нужно вменить колоссальную программу преемственности, и тогда надо организовать его социализацию так, чтобы он был адекватен династийной перспективе? А тогда надо еще больше инвестировать в его воспитание свое личное время.

Напреенко: Какую роль играет занятие благотворительностью в отношениях поколений в таких семьях?

Рождественская: Занятие детей благотворительностью является одной из площадок социализации и подготовки преемников. Ведь между очень занятыми родителями и их детьми есть коммуникативные лакуны. Бизнес пожирает человека целиком, но с детьми надо разговаривать, и начинать этот разговор надо достаточно рано, а этот момент бывает упущен. Часто в родительском поколении встречаются сожаления на этот счет. Поэтому благотворительность — косвенный мост для передачи тех ценностей, без которых преемственность и ценностная близость поколений в семье состояться не могут. Практически все наши респонденты, все дети бизнесменов, были вовлечены в благотворительность. Часто благотворительные проекты детей не связаны с проектами родителей, они начинают строить уже что-то свое. Это становится нормой жизни.

Помимо одного-двух прекрасных образований дети крупных бизнесменов еще получают MBA в Сколкове как в том числе ресурс горизонтальных социальных связей. Если с юношами понятен образец транслируемой идентичности — успешный отец, бизнесмен, то со стороны матери транслируется образованная, подготовленная к профессиональной деятельности, но ушедшая чаще всего в благотворительность материнская фигура. Для дочери реализовывать вариант социальной мобильности, предложенный отцом, очень сложно. Она начинает профессионализироваться в благотворительности, как и мать, ей предлагается площадка фонда отца, например, она начинает вкладывать свои усилия в ряд проектов, в которых становится профессионалом. И здесь мы видим интересный пример формирования профессии организатора меценатской поддержки и благотворительности, сопряженной с социальным происхождением. То есть вход в эту профессиональную деятельность контролируется и фильтруется именно статусом вашего происхождения.

Истории успеха, которые имели бы хождение в обществе как дискурсивные клише, у нас не приняты. О богатстве предпочитают молчать.

И совсем другой сюжет, смыслообразующий. Ведь благотворительность играет особую роль в культуре с преимущественными традициями православной этики, отличающейся от протестантской этики, которую Макс Вебер считал основой духа капитализма. Православной этике труда чужды протестантские идеи о том, что именно в профессиональной деятельности проявляется любовь к Богу и ближнему, что именно за свой профессиональный труд человек получает воздаяние в мире ином. Для православного пути подвиг состоял в социальном опрощении, поэтому богатый человек вызывал и вызывает подозрение. Как вы понимаете, это порождало две обратные друг другу пирамиды в обществе — одну реальную, построенную на иерархии страт, другую виртуальную, построенную на ее обратной ипостаси. Мы ушли от модели традиционно-аграрного общества, породившего эту религиозную этику труда, но ее стереотипы еще бытуют.

Не случайно это лейтмотив многих исследований, в которые я была вовлечена, — респонденты досадуют, что человек, добившийся материального успеха, не может об этом рассказать открыто. Истории успеха, которые имели бы хождение в обществе как дискурсивные клише, у нас не приняты. О богатстве предпочитают молчать. Тем более что сложная история роста состояния из черных, полусерых, серых и белых схем в период первоначального накопления капитала с последующим выстраиванием респектабельного лица не позволяет все перевести в дискурсивный язык. Фигуры умолчания тут понятны.

Напреенко: Опыт 1990-х действительно не может не вызывать этических вопросов...

Рождественская: Безусловно. Но есть настоятельная потребность предъявить ту историю успеха, которая была бы принята и признана в обществе. Это работало бы в направлении канализации моделей социальной мобильности, которая притормозила в нашем обществе. Сейчас скорее идет процесс закрытия социальных групп и классов, переходы между ними замедлились. Отсутствие дискурса об успехе, среди прочего, не позволяет рядом с фигурой мужчины-бизнесмена, достигшего социального, экономического и профессионального успеха, появиться фигуре помощницы-женщины. Это как в волшебной сказке, которую изучал Владимир Пропп: историю успеха тоже можно рассматривать в категориях структурного анализа сказки — кто главный герой, какие испытания ему выпали, кто его помощники, что является символическим предметом, помогающим успеху. И в этой конструкции помощница-женщина — это именно благотворительница. Так что в истории успеха нуждается и сама благотворительница, а не только герой-предприниматель, ее муж.

Напреенко: Можно сказать, что культурная деятельность, которой занимаются члены семьи, — это способ заслужить признание общества?

Рождественская: Конечно! Напрямую говорить, кто и на что пожертвовал, — моветон, а вот в истории успеха поделиться этим уместно. Внутренний мотив благотворительности, разумеется, — это темна вода во облацех. Тем не менее сами они говорят, что хотят свой личный опыт бизнесменов реализовать в том числе и в благотворительной сфере. Например, они реагируют на просьбы помочь, с которыми к ним часто обращаются. Они иногда рассматривают проект благотворительности как что-то, что может принести и выгоду. Потому что есть ведь еще и социально ориентированное предпринимательство, это одна из сфер приложения усилий. Кроме того, для поддержания репутации богатый человек должен жертвовать, например. Более того, человек, который жертвует, приобретает психологические преимущества. Ну и наконец, он может думать: просто мои ценности таковы, что я хочу поделиться. И еще, наверное, это взгляд наверх, в эти темные облака: надо делиться! Множество разных мотивов, которые ими предъявляются.

В истории успеха нуждается и сама благотворительница, а не только герой-предприниматель, ее муж.

Напреенко: Вы говорите о меценатской деятельности в целом, а можно ли выделить в ней какие-то подразделения?

Рождественская: Вполне. Можно разделить меценатов по выбираемым ими направлениям благотворительности. Большая часть, процентов 80, склонны давать деньги детям — сиротам и больным. Где-то половина жертвует церкви, вообще на религиозное направление, потому что есть не только православные, есть и мусульмане, и иудаисты, и так далее. Затем бедным — наверное, столько же, сколько и церкви. Чуть поменьше — на разные образовательные инициативы, еще чуть поменьше — на спорт. Искусством и культурой занимается примерно процентов 40. А дальше идут разные виды медицинской помощи, помощи на высшее образование, независимым СМИ, малым предпринимателям, общественным инициативам и так далее. Большинство из предпринимателей жертвуют лично. Это, пожалуй, характерная примета нашей еще не вполне институционализированной сферы благотворительности, потому что организация профессиональных благотворительных фондов, либо корпоративных, либо собственных, пока гораздо менее популярна, нежели личные пожертвования. Но что значит личные? Это значит, что все равно есть какие-то люди, которым жертвователь лично доверяет, и, выбрав какое-то из направлений — например, сиротам или на животных, на экологию, на религию, — он предпочитает иметь дело уже с какими-то выбранными, проверенными людьми и институциями, которые его не подводили и зарекомендовали, создав приличную репутацию.

В перспективе с ростом институционализации сферы благотворительности будут складываться и нормы благотворительного поведения, институции, в этом помогающие, профессионалы, в эту деятельность вовлекающие широкие круги волонтеров, а самое главное — отношение к этому феномену благотворительности самого общества.

Роль домохозяйки надо было в постсоветское время еще реабилитировать и гламуризировать.

Напреенко: И все же, возвращаясь к теме семьи: какое она отводит место благотворительности?

Рождественская: Давайте вспомним Толкотта Парсонса, американского социолога середины прошлого века, который для женщин буржуазии и среднего белого класса оставлял всего несколько возможных ролевых реализаций в ситуации, когда мужчина берет на себя роль кормильца, — это найти себя в «светской жизни», стать профессиональной домохозяйкой и заняться благотворительностью. То есть женщина выбирает, реализуя себя в этих трех ипостасях, ту сферу деятельности, которая ценностна, альтруистична, работает на репутацию семьи. И все потому, что она не работает профессионально в публичной сфере, в отличие от мужа. Такая достаточно консервативная модель.

Ситуация в семьях российских крупных бизнесменов — иллюстрация именно к этой ролевой конструкции, несмотря на то что чаще жены бизнесменов обладают высоким уровнем образования. Например, последние жены наших олигархов — это два типажа: первый из их ближнего окружения, помощники, референты, а второй — образованные женщины, ранее занимавшиеся бизнесом.

Напреенко: А как эта модель накладывается на советскую модель семейных отношений?

Рождественская: Позднесоветские реалии — это гендерный контракт, построенный на двухкарьерной и двухбюджетной семье, где и муж, и жена приносят в семью заработок. Поэтому позднесоветский женский гендерный контракт — это профессионально работающая мать, причем именно профессионально, а не просто работающая, как в раннесоветском контракте. Более того, уровень образования женщин в позднесоветское время был выше, чем у мужчин. Поэтому социальные ожидания, связанные с ролью женщины, — это что она вообще не будет сидеть дома. И роль домохозяйки надо было в постсоветское время еще реабилитировать и гламуризировать.

Уже в перестройку было несколько направлений изменения гендерного контракта. Во-первых, поддержание образца профессионально работающей женщины, но уже не обязательно матери, возникли и «чайлдфри». Во-вторых, появились женщины, которые занимаются чем-то только для себя, а не для заработка. И тут частная сфера приобрела характер профессиональной сферы. То есть если ты мать, то ты занимаешься материнством от и до, как эксперт начинаешь разбираться в рынке образовательных услуг, в рынке услуг для здоровья маленьких детей и так далее. Ты уже не все делегируешь экспертам, но и сама приобретаешь компетенции.

Так роль женщины в семье становится более уважаемой за счет приобретаемых компетенций профессионализма в домашнем хозяйстве или материнстве. А это можно уже предъявлять обществу. Поэтому мы в последнее время увидели такой гламурный тренд в СМИ на беременность и раннее материнство жен крупных бизнесменов, равно как и звезд. Нам показали образцы женщин, которые не смущаются беременности и округлого живота, а устраивают из этого фотосессии. То есть то, что было интимным, стало публичным. А вокруг этой публичности вырастает рынок, который эти тенденции подхватывает, легитимирует и выдвигает соответствующие предложения. И далее модные тенденции спускаются к более низким социальным слоям.

Так что для богатых женщин мы ушли от контракта профессионально работающей матери к образу женщины, которая вовсе не обязательно должна строить карьеру и конкурировать с мужчинами, а может выгородить себе другое социально и ценностно окрашенное пространство филантропии, где она будет вести тот же светский образ жизни. Мы видим клубы женщин, занимающихся благотворительностью, балы, ярмарки, которые являются вариантом светской жизни, но при этом ставят меценатские задачи.

Наши респонденты не лишены монархических устремлений.

Напреенко: А насколько наша постсоветская ситуация в благотворительности отличается от европейской и американской?

Рождественская: Во-первых, мы отличаемся отсутствием достаточной меры социального доверия и отсутствием нарратива об успехе, как я уже говорила. Во-вторых, в России только-только складывается рынок профессиональных услуг посредников на рынке благотворительности. В-третьих, у нас слишком много объектов, на которые надо было бы направить потоки меценатской помощи. Социальные проблемы, проблемы со здоровьем, проблемы с детьми, проблемы с искусством, проблемы с наукой… Сконструировать здесь свой собственный путь с учетом ценностных предпочтений — очень непростая задача для самого мецената. В-четвертых, за рубежом не было советского разрыва в традициях состоятельного буржуазного класса, и соответственно для его представителей не стоит вопрос о том, как привлекать детей к своим начинаниям, образ жизни тех, кто вовлечен в благотворительность, с необходимостью перетекает в опыт социализации следующего поколения. Здесь же дети помнят еще совсем другой уровень жизни своей семьи. Разумеется, я имею в виду старшее поколение детей, которым сегодня от 25 и выше. Они застали родителей в разных этапах состоятельности, поэтому, естественно, на каких-то этапах о благотворительности речь не шла. Но постепенно это стало частью деятельности родителей, образом жизни, дети уже становятся вовлекаемыми, и тут порой возникают вопросы, как именно и во что именно вовлекаться.

Напреенко: Поддержка церкви в России — это более важный канал для денег, чем за рубежом?

Рождественская: Да.

Высшие классы становятся более консервативными, а так называемый средний класс — более либеральным.

Напреенко: Это связано с легитимацией себя в моральном плане?

Рождественская: Я думаю, да. И здесь религиозный аспект переплетен с историческим. В России определенно ощущается запрос на обращение за обоснованием чего бы то ни было к истории. Попытка сформировать групповое самосознание новых имущих классов, присущих капиталистическому обществу, опирается на биографические образцы прошлых крупных владельцев капиталов или политических деятелей из высших слоев, которые могут служить некими безусловно легитимными фигурами для враждующих и ненавидящих друг друга социальных групп. Это прежде всего Бахрушины, Голицыны, Демидовы, Морозовы, Третьяковы… Да и царей называют — Александра I, Петра I: наши респонденты не лишены монархических устремлений.

Напреенко: Насколько отличается представление о семье того класса, который вы исследовали, от представлений других классов?

Рождественская: У меня складывается ощущение, что высшие классы становятся более консервативными, а так называемый средний класс — более либеральным. В среднем классе отношения, ориентированные прежде всего на интимность, становятся общепринятой ценностью. А вот высшие круги пытаются удержать процесс бракообразования последующих поколений под своим контролем. Например, одна моя респондентка, девушка, которая выбрала яркого спортсмена не из среды предпринимателей, два года добивалась, чтобы родители признали ее право на брак. То есть родители, как и в любой другой ресурсной группе, пытаются удержать разрастание семьи и распыление ресурсов под своим контролем. Например, организуя знакомства. Один наследник мне рассказал: «Мы поженились, у нас уже маленький ребенок, все хорошо, мы с женой прекрасно понимаем друг друга. Я сам ее выбрал». Через два-три вопроса я его спрашиваю: «А где вы познакомились с вашей женой?» Он говорит: «Моя мачеха организовала званый обед, там мы и познакомились». Понятно, что в такой спонтанности знакомства, конечно же, была большая доля усилий взрослых. Вспомним историю Веры Паниной: когда ресурсы стали уплывать из династии, на какие меры пошло старшее поколение.

При этом история родителей, которые приобрели капиталы в перестроечное и постсоветское время, демонстрирует ориентацию на дискурс любви и интимности в отношениях, они женились и разводились, но в отношении своих детей они переходят на более рациональные рельсы.

Многие себе стали позволять то, что не могли позволить раньше, когда желание уйти из семьи сразу ставило вопрос: если я брошу детей, на что они будут жить?

Напреенко: А с чем связано то, что у старшего поколения приобретателей капиталов по несколько браков?

Рождественская: Со сменой ценностей, видимо. Ценностный опрос по методике Шварца по Европе и России, в том числе и группы предпринимателей, демонстрирует их отличие от всех других социальных групп в том, что они склонны по своим ценностям к открытости, к изменениям, самоутверждению, но также и к ценностям гедонизма. То есть мы зарабатываем, мы рискуем, и мы хотим получать за это удовольствие. Я стремлюсь к успеху, а попутным показателем успеха являются деньги, которые позволяют мне многое. Тогда гедонизм морально разрешен: раз я заработал, я могу и потратить. Соблазны этого гедонизма, безусловно, связаны с тем, что в число потребления входят очень многие вещи. Интервьюируя предпринимателей средней руки периода перестройки, мы заметили, что для них это был период ломки моральных норм. Мы все были заперты в определенных моральных рамках, а эпоха первичного накопления капитала многие вещи девальвировала: что такое хорошо, что такое плохо — неопределенность. Если мы с этой женщиной, матерью моих детей, подымали бизнес в наихудшие времена, то теперь, когда я стал успешен, разведясь, я смогу ее обеспечить и тем самым освободиться. И начинается новая любовная история, которая заканчивается новым браком. Многие себе стали позволять то, что не могли позволить раньше, когда желание уйти из семьи сразу ставило вопрос: если я брошу детей, на что они будут жить? У меня нет денег, ведь надо же и самому опять покупать квартиру, обзаводиться всем... Поэтому с достижением успеха в бизнесе многие разрывали браки, которые заключались в молодые годы и которые, по статистике, самые неустойчивые, сложные, потому что притирка культурных капиталов, норм и потребительских практик проходит тяжело и часто происходит то, о чем потом и вспоминать-то не хочется. И многие избавлялись от таких страниц своей истории, но компенсируя этот разрыв рентой.

Напреенко: А можно ли в этом контексте сказать про психологическую какую-то функцию благотворительности?

Рождественская: Никто нам не предъявит напрямую этих мотивов. Но из тех направлений, на которые уходят благотворительные деньги, первая по популярности позиция — дети-сироты. Наверное, это о чем-то говорит. Но однозначно мы это не можем интерпретировать.

Напреенко: Вы имеете в виду, что это компенсация за оставленные семьи?

Рождественская: Мы не можем сказать напрямую, но мы видим эту структуру и можем построить какую-то гипотезу. Она будет, конечно, очень грубая и приблизительная. Их дети от первых браков чаще всего как раз не оставлены материальными средствами, они получают образование и привлекаются в качестве потенциальных преемников для бизнеса. Так что в этом плане личные долги, скорее всего, отданы. Но моральные ощущения, которые мы можем только приблизительно реконструировать, могут считываться по направлениям благотворительности. Здесь имеет смысл апеллировать даже не столько к собственной истории конкретного предпринимателя, сколько к групповому самосознанию отцов, которые большую часть своей жизни зарабатывали деньги, строили бизнес, состоялись, но это время было отнято у семьи и у детей. И они могут только потом компенсировать им это материально или статусом, но детство их детей прошло мимо, женщина, которая постарела, с которой он развелся, будет испытывать не самые лучшие чувства… Как эти моральные долги можно отдать? Никак, кроме как повинившись перед Господом и отдав деньги на благотворительность.

Благотворительность отчасти, если психоаналитически рассматривать, является способом отдачи каких-то долгов.

Напреенко: И поддержка сирот — это может быть символическое восстановление связи поколений.

Рождественская: Возможно. Есть такое направление — клиническая социология, оно развивается большей частью во Франции, отчасти и у нас. Это дисциплина на стыке психоанализа и социологии. В ней есть понятие отдачи долгов. Допустим, у меня есть дядя, который дает мне деньги на образование и говорит, что я не должна ничего ему возвращать, — я могу недоумевать, почему. Но если я встроена в семейную историю, то я пойму, что мой отец, который был старше дяди и ушел уже из жизни, был старшим в семье после смерти их родителей и взял на себя роль квазиотца, давая возможность всем остальным в семье получить образование, пока сам работал. Таким образом, мой дядя не может отдать долг своему брату напрямую, но может символически, финансируя образование племянницы или племянника. Происходит возвращение долгов через поколение.

Связанность семейных отношений через выравнивание отданного и полученного и дает нам ощущение, что наша идентичность стоит на твердых ногах, что мы не перекати-поле, а являемся частью какого-то социального атома. Поэтому благотворительность отчасти, если психоаналитически рассматривать, является способом отдачи каких-то долгов. Связано ли это с бизнесом, с семейной историей, с происхождением капитала — не суть, но главное — отдать что-то тому, кто в этом нуждается. Мотивации тут часто не вполне проговоренные и даже бессознательные.

Понравился материал? Помоги сайту!