Надежда Шапиро: «Политику с учениками я стараюсь не обсуждать»

Специальный проект «Школа 90-х», запущенный COLTA.RU, образовательным порталом «Твоя история» и фондом «Уроки девяностых», посвящен эпохе 1990-х в контексте отечественной истории.

Надежда Ароновна Шапиро — преподаватель русского языка и литературы с 1970 года. Последние 23 года работает в московской Пятьдесят седьмой школе.

Все школы, которые я знаю в Москве (те, где я работала, и те, где не работала, но бывала), застревают в каком-нибудь десятилетии. Я знаю очень хорошую школу, которая, несмотря на внешние перемены, сохраняет задушевную стилистику 70-х годов. У них осталась такая же самодеятельность, они показывают симпатичные фильмы под музыку Шаинского. Это очень даже мило, но долго я бы там работать не смогла.

В 57-й школе я работаю дольше всего в своей жизни. Я здесь живу много лет. Тут школа устроена по-другому, и время течет по-другому. Здесь другой воздух, другая эпоха, все другое. В свою предыдущую школу, английскую в Кузьминках, я сейчас не могу ногой ступить. Мне однажды надо было туда пойти по очень конкретному поводу, и я не смогла туда войти. Просто поняла, что меня выведут оттуда за шиворот. Вот так: взрослая, уважаемая, немолодая учительница, а как-то сразу страх обуял.

Никто не возразил

Моих учеников в этой школе в какой-то момент стали называть «шапировской мафией» (я этого не знала), потому что они вели себя довольно непринужденно, а там это было не очень прилично. Говорили: «Твои опять громко смеялись в раздевалке». И это было неправильно — они этим всех раздражали. Удивительно, что, когда после перестройки старого директора-фронтовика сменил новый — молодой физик с бородой, который играл на гитаре и в «слона» со своим классом, — все только обострилось. Каждый раз, когда жаловались на «шапировскую мафию», новый директор был уверен, что это я что-то такое внушила ученикам.

А потом разыгралась совсем неприятная история. У родителей наших классов — моего и моей подруги, учительницы английского языка, — возникли вопросы к директору. После этого всех учителей созвали в актовый зал на педсовет, якобы по поводу зарплаты. Поставили стулья кругом, чтобы все смотрели в лицо друг другу. Сначала вступительную речь сказали администраторы — про то, какой скандал мы устроили. Говорили они примерно так: «А какие они учителя — мы все с вами и так знаем, про это и говорить нечего!» Мне было видно лица всех коллег, и это было очень сильное впечатление, потому что я к тому времени проработала в этой школе уже девять лет.

Взрослая, уважаемая, немолодая учительница, а как-то сразу страх обуял.

Мы сидели, и о нас высказывались по кругу, осуждали все выступавшие — кто с болью, кто с сарказмом. Кто-то молчал. Никто не возразил. Это выглядело не так зловеще и драматично, как в книжках про собрания сталинских времен. Но удивительно, с какой готовностью коллектив что-то стал такое говорить. В речах моих коллег сквозила обида. Главный пафос был: «Они внушили детям, что они лучшие учителя». Меня не выгоняли из этой школы, но я знала, что после этого собрания там не останусь. Молодой директор мне сказал на прощание: «И вообще, если хотите знать, нас не устраивали ни содержание, ни форма вашего преподавания». И достал тетрадочку, в которой во время посещений моих уроков велись записи; там кто-то из администрации написал, что я неправильно трактую тему коллективизации в «Поднятой целине» Шолохова. А это был уже 1992 год! В большой истории чего только не произошло, а в маленькой истории — ничего не изменилось.

Я никакой не диссидент и не борец. Я просто читала книжки

Для меня девяностые начинаются с 86-го, со стихов Гумилева, которые в «Огоньке» появились, и с реплик детей. Дети раньше почувствовали, что что-то происходит. Вот, например, у нас в апреле были обязательные уроки литературы по лениниане. Это очень строго проверялось, так положено было — и все. В седьмом классе мы должны были читать повесть «Удивительный год» — про какого-то мальчика Прошку, который был рядом с Лениным в Шушенском, и вот он видел великого человека, и это было для него удивительно, и все такое. Уже не было никаких сил про это разговаривать. Поэтому я говорила: «Вот я пишу тему урока» (это было обязательно — не пожульничаешь). «Давайте, дети, пишем отзыв. Напишите, какие там герои, перескажите, что было, а я тут часок посижу». 22 апреля 1986 года мне один мальчик написал прямо в сочинении: «Надежда Ароновна, что случилось, неужели вам с нами больше не о чем поговорить? Почему я должен писать про этого вашего Прошку?» Вот тогда я и поняла, что вправду можно уже и без Прошки. Было очень приятно.

Чудовищная статеечка правильного объема — как раз нормальный учебный текст.

Обсуждать «запрещенную» или просто «неположенную» литературу с учениками можно было и раньше. Главное было — администрации об этом не говорить. С моим классом в английской школе в Кузьминках мы читали уже и Бабеля, и Платонова, и чего только мы не читали. Никто толком не выяснял, что я делаю на уроках. Я хорошо помню, что, когда моя «шапировская мафия» была классе в шестом, я диктовала Бродского — просто потому, что меня распирало от этих слов. Очень хотелось прочитать что-нибудь совершенно невинное, вроде «В который раз на старом пустыре я запускаю в проволочный космос свой медный грош, увенчанный гербом, в отчаянной попытке возвеличить момент соединения...» Они писали под диктовку. А одна девочка спросила: «Ой, это кто написал?» Я ответила: «Поэт Мартынов» — и всех это устроило.

Боялась ли я? За себя не боялась, но страшно было сказать что-нибудь такое, из-за чего бы переменилась вся картина мира ученика. Ведь я же не могу взять человека на себя и дальше заменить ему всю его среду и все его представления. Потому что я и сама никуда, собственно, не шла. Я никакой не диссидент и не борец. Я просто читала книжки, старалась не врать и не называть черное белым. Не более того. Впрочем, эти сомнения — сколько правды можно обрушить на ученика и на чем нельзя настаивать — особенно мучили меня даже не в 80-е, а в 70-е годы.

«Ты что, так любишь Горбачева?»

В августе 1991 года я была в Израиле. Там были наши друзья, которые уехали недавно, мы их провожали как на тот свет. Никто не знал, что еще когда-нибудь можно будет увидеться — и вот такая возможность появилась. Я чувствовала себя связной между мирами. Тогда прямых рейсов не было, надо было лететь на Кипр, потом несколько дней дожидаться парома в Израиль; и надо было брать с собой водку, чтобы загнать ее в каком-нибудь магазине, получить три доллара и на это что-нибудь съесть. Я ничего этого не смогла проделать, так и проходила с этой водкой всю дорогу.

В Израиле мои друзья, мои ученики со мной гуляли по очереди. 19 августа я поехала на русскоязычную экскурсию, а в автобусе все как-то нервно разговаривали, и вдруг я понимаю, что все говорят о том, что что-то случилось в Москве, и радуются, что вовремя оттуда уехали. Я остановила автобус и вышла. Не знала, куда мне дальше деваться, стала звонить домой, но не дозвонилась. Я не понимала, что происходит, и очень хотела к своим.

«Почему я должен писать про этого вашего Прошку?»

На следующий день мы поехали на какую-то сионистскую экскурсию, и в автобусе по радио что-то говорил Горбачев, но слышно было три слова: «Мы с Раисой Максимовной…» — а дальше все переводилось на иврит. Потом подошел человек по имени Хаим и сказал: «Сейчас передали, что Горбачева убили». Я заплакала. Он удивился: «Ты что, так любишь Горбачева?» А я не могла объяснить, в чем именно мое горе.

Потом, когда я обратно приплыла на Кипр, коварный «Аэрофлот» вместе с греками отменил все рейсы в Москву. Я жила в аэропорту еще шесть дней без копейки денег и без крошки хлеба. Уже начался учебный год, а меня еще в Москве не было, так что я все пропустила. По возвращении, когда я хотела рассказать друзьям, сколько всего пережила, это оказалось уже неинтересно. Все рассказывали, что с ними было в Москве. Один мой одноклассник, у которого дочка была на сносях, отвез ее в роддом заранее, чтобы спокойно стоять на баррикадах. Но я этого ничего сама не видела и знаю только по рассказам.

Страшно не было. Очень не хотелось, чтобы все прежнее вернулось

Для меня 1990-е совпали с 57-й школой, где у нас никаких ограничений, кроме профессиональных, не было. Надо было как можно больше делать, стараться, говорить, ставить спектакли, ездить, смотреть, умнеть, учиться понимать, что написано. У нас не было ощущения пронзительной, из-под полы, внезапно свалившейся свободы — была нормальная, правильная жизнь, правильные разговоры. Здесь чудесные учителя. У нас работала в начальной школе Татьяна Михайловна Великанова. Совершенно удивительный человек — она издавала «Хронику текущих событий», сидела в лагере в 80-е годы. Каждый раз, когда в 11-м классе мы доходили до 1970-х годов, Татьяна Михайловна приходила ко мне в класс и рассказывала про генерала Григоренко и Анатолия Якобсона, про Андрея Сахарова и Елену Боннэр, про демонстрацию 68-го года, когда ее муж, Константин Бабицкий, вышел на площадь, а она смотрела на это все от ГУМа, потому что они так договорились (у них было трое детей, нельзя, чтобы сразу двоих родителей посадили). Это все был совершенно естественный воздух нашей жизни, естественные темы наших разговоров в 90-е.

Милиционеры входили и говорили друг другу: «Давай их постреляем! А что с ними чикаться? Чего зря время терять?»

4 октября 1993-го в нашей школе отменили занятия, потому что она в самом центре. Тут танки шли. А у меня случилась такая история. Один ученик, сын моих приятелей, с родителями в это время уехал за границу ненадолго. Он мне позвонил накануне и спросил, можно ли там задержаться. Я возмутилась, сказала: «Ты что, у нас Державин уже, сейчас же возвращайся!» И он один приехал сюда — а тут как раз стреляют, родителей нет, уроков нет, он оказался у друзей родителей на Малой Бронной и очень был взволнован. Так что когда мне позвонили и сказали, что занятий в школе не будет и надо сидеть дома, я поехала вызволять своего ученика. Так я съездила на Бронную, посмотрела на баррикады.

Этот день я помню очень хорошо. Мы с мужем уехали из дома, потому что у моей дочери были гости — друзья и одноклассники, праздновали день ее рождения. А когда что-то непонятное началось, мы срочно бросились домой. Не спали всю ночь, и я связала очень длинный чулок, наверное, метра два. Надо было занять чем-нибудь руки. Страшно не было. Очень не хотелось, чтобы все прежнее вернулось. Я так до конца и не понимаю до сих пор, что там на самом деле произошло. Что там было с Белым домом? У меня есть друг — муж моей подруги, он шел мимо Белого дома, и его схватили милиционеры, которые сказали, что раз у него одна перчатка, то, значит, он снайпер. У человека минус не помню сколько зрение, он с седой бородой, и он провел ночь в кутузке. Там было столько народу, что они стояли, их не отпускали в туалет, они мочились под себя. Милиционеры входили и говорили друг другу: «Давай их постреляем! А что с ними чикаться? Чего зря время терять?» Узники считали, что их и правда постреляют. Утром им сказали: «Выходите!» — и они начали друг с другом прощаться. Но нет — целы до сих пор, слава богу.

Все знают, что лучше выражать согласие — так спокойнее

Я не знаю литературы 90-х годов, которую бы надо было в школе изучать. Я подумываю, не надо ли нам с классом прочитать книжку Александра Подрабинека про диссидентов — просто для общего развития. Но все равно не прочтут — это я должна читать им избранные места. Читаю я вслух, например, книжку Юлия Даниэля «Говорит Москва» — это маленькая повесть про то, как по радио вдруг объявляют День открытых убийств, помещается в полтора урока. Эта книжка опять приобретает актуальность. Не сказать, что великое произведение, но пища для размышлений очень хорошая. Все это подверстывается к нашим представлениям о том, что такое сатира, что такое гротеск, что может и чего не может литература.

Политику со своими учениками я стараюсь совсем не обсуждать. Что я думаю по конкретным поводам, меня обычно не спрашивают, потому что и так примерно знают. У меня разные ученики: есть мои — классное руководство, а есть не совсем мои, есть гуманитарии, а есть математики. Они хорошие, но разные.

Мы привыкли, что у нас сам воздух правильный. А сейчас, видимо, этого недостаточно.

У нас недавно были очень драматические разборки с одним математическим классом, который я готовила к ЕГЭ по русскому языку. Надо было прочитать текст и выявить проблему, написать, согласен ли ты с автором, и привести свои аргументы. Мне надоело, что все тексты про то, надо ли уважать старших, беречь родной язык и природу. Я наткнулась где-то в Фейсбуке на статью одного человека, о котором я раньше не слыхала. В газете «Культура» он написал целую колонку, всех поздравлял с Днем чекиста и плакал по поводу памятника Дзержинскому: он помнил тот страшный день, когда какие-то пьяные люди, ползая по этому памятнику, матерясь, набрасывали петлю ему на шею, и какие ужасные были последствия. Чудовищная статеечка правильного объема — как раз нормальный учебный текст. Я его предложила детям и попросила написать мне сочинение в формате ЕГЭ. Они написали, прислали по электронной почте, как я просила. Я думала, что я не смогу дальше жить — у меня даже горло перехватило. Потому что в задании ЕГЭ есть такой поворот: надо выявить авторскую позицию, а потом выразить свое согласие или несогласие с автором. Все знают, что лучше выражать согласие — так спокойнее. И вот одна работа: «Нельзя не согласиться с автором…», другая: «Автор очень убедительно доказывает свою позицию…» Когда я читала это все одно за другим, я думала, что подо мной земля сейчас разверзнется. Потом я пришла в класс и услышала: «Мы вообще не понимаем, про что вы говорите. Надо написать за два дня — мы написали, успеть к концу полугодия — успели, восемь абзацев, правильный порядок слов — все, что еще?» А другие сказали: «Хотели правду — получайте правду».

Тут мы, учителя, поняли, что есть дефекты воспитания — и они на нашей совести. Потому что мы привыкли, что у нас сам воздух правильный. Мы обычно не разговариваем про политику, поскольку все и так само собой разумеется. А сейчас, видимо, этого недостаточно. Мы не смотрим телевизор, а дети смотрят. Старые правила не работают, ничто само собой не разумеется, и надо думать, что делать дальше.

Материал подготовлен в рамках специального проекта «Школа 90-х», запущенного COLTA.RU при поддержке образовательного портала «Твоя история» и фонда «Уроки девяностых».

Записал Денис Бояринов

Понравился материал? Помоги сайту!