Десять лет в правозащитном феминизме. Большое интервью с Мари Давтян

Имя Мари Давтян на слуху у всех, кто интересуется проблемами гендерной дискриминации и насилия над женщинами в России, независимо от взглядов на вопрос. К 33 годам она является соавтором законопроекта о домашнем насилии, действующим адвокатом, а также участвует в рабочих группах Госдумы и Совета Федерации по разработке закона и в Совете по реализации Национальной стратегии действий в интересах женщин при правительстве РФ. Помимо этого с конца 2017 года Мари является руководителем Центра защиты пострадавших от домашнего насилия при Консорциуме женских неправительственных объединений.

Политические события 2010-х можно назвать разрушительными для прав женщин. Война в Украине и в Сирии, законы об «иностранных агентах» и «гомопропаганде», декриминализация домашнего насилия, сокращение социальной помощи, поднятие пенсионного возраста, грядущие поправки в основной закон страны. Множество правозащитных и исследовательских феминистских организаций, созданных еще в 1990-е, за последнее десятилетие оказалось закрыто или было вынуждено сменить профиль на социальную помощь. В конце 2000-х Мари пришла в одну из таких организаций в Москве, возглавила в ней работу по оказанию помощи пострадавшим и сегодня руководит сетью адвокатов, помогающих женщинам в ситуации домашнего насилия по всей стране. Анастасия Ходырева расспросила Мари Давтян о карьере, законотворческой работе и перспективах в правозащите.

Формирование позиции

— Мари, с чего началась твоя работа по защите прав женщин?

— Я пришла в тему домашнего насилия десять лет назад, даже чуть больше. В 2008 году я получила статус адвоката. К тому времени я уже год работала у Елены Николаевны Ершовой в Консорциуме женских неправительственных объединений. Попала туда случайно — до этого я несколько лет подрабатывала помощником у адвоката Зинаиды Александровны Батраковой. Она сказала мне, что есть женская организация, которой нужен юрист. Я не могла отказать Зинаиде Александровне, которая взрастила меня как адвоката, и устроилась сразу после окончания учебы в академии, в июле 2007 года.

Мне было грустно, когда я пришла. Во-первых, коллеги были значительно меня старше. Во-вторых, сама тема дискриминации женщин… Первое время внутри я дико переживала, потому что я человек боевой и мне было сложно понять людей, которые страдали, оказавшись в ситуации жертвы: «Ну почему они терпят?» Я была одной из лучших студенток академии, звездой, считала — какая, к черту, дискриминация, у меня же получается.

Изначально консорциум не занимался проблемой домашнего насилия. Были другие организации, которые давно работали: центры «Анна», «Сестры», Кризисный центр для женщин в Петербурге. Но в начале 2010-х на нас вышел полицейский высокого уровня, который проявил активный интерес к теме домашнего насилия. В итоге с 2010 года мы стали читать лекции во Всероссийском институте повышения квалификации сотрудников МВД. Я читала юридическую часть, а про психологические и социальные особенности домашнего насилия рассказывала Лариса Понарина из центра «Анна». Благодаря ей я образовывалась одновременно с МВД и поняла все сложности, связанные с обвинением жертвы и циклами насилия.

Тогда, в начале 2010-х, государственные институции хорошо шли на сотрудничество и были открыты. Общественное сознание, наоборот, было ужасное. Но в 2012-м все схлопнулось. Был принят закон об «иностранных агентах», и консорциум лишился основного финансирования. Российские фонды не давали денег на проекты именно по гендерной тематике — то, чем консорциум изначально занимался.

Первое время внутри я дико переживала, потому что я человек боевой и мне было сложно понять людей, которые страдали, оказавшись в ситуации жертвы: «Ну почему они терпят?» Я была одной из лучших студенток академии, звездой, считала — какая, к черту, дискриминация, у меня же получается.

Я написала новый проект, который получил поддержку от Общественной палаты РФ, и, таким образом, взяла на себя всю тему, связанную с насилием в отношении женщин, в организации.

Когда я только начала работать, у меня была иллюзия, что проблему домашнего насилия можно решить при помощи уже существующих юридических механизмов. Это типичное представление юристов, только входящих в тему. В 2011 году у меня появилось дело, которое в прошлом году мы с Валентиной Фроловой выиграли в Комитете ООН по ликвидации дискриминации в отношении женщин ^[1]: у моей заявительницы Y была «классическая» история домашнего насилия — трое детей, семнадцать лет побоев и издевательств, чем дальше, тем хуже. Именно после этого дела я поняла окончательно, насколько это сложная, многогранная проблема, и именно после него я стала понимать пострадавших. Все эти годы мы работали — сперва прорабатывали механизмы защиты на национальном уровне, потом на международном, и в прошлом году наконец вышло решение комитета.

Я начала сопровождать другие дела, причем на волонтерской основе — по грантовому проекту таких задач не было. Ходила и защищала, потому что защищать было некому. Когда прорабатываешь дело самостоятельно, становится понятно, как в реальности обстоят дела с защитой пострадавших от домашнего насилия и сколько усилий приходится прикладывать для того, чтобы добиться справедливости.

В 2012 году Марина Писклакова собрала нас в рабочей группе вместе с Минтрудом писать проект закона. Тогда уже у меня была идея делать большой правозащитный центр.

Центр при консорциуме

— Когда открылся Центр защиты пострадавших от домашнего насилия?

— Первые проекты были у нас c 2014–2015 года, они работали по разным регионам, но на всю Россию центр открылся в декабре 2017 года.

— Сколько у вас дел и обращений?

— Обращений всегда больше, чем дел, — в среднем 1200 в год, и дел становится все больше: в прошлом году было больше 100, в этом году уже почти 80. В центре работают четыре координатора и около 50 адвокатов, которые периодически или регулярно с нами сотрудничают. Есть регионы, где работают целые адвокатские группы.

Важная задача — обучение. Сейчас у центра нет постоянной возможности привозить людей на обучение, так как нет финансирования, но мы обучаем при помощи вебинаров. Однажды на онлайн-занятии не хватило места, так как одновременно было 100 человек, а в другой раз больше 150. Для меня это был шок: я думала, что 30 адвокатов и юристов — это успех.

Что меня радует — в списках вебинаров появляются адвокаты, которые с нами никогда прежде не работали. Теперь, если в этом регионе или районе будет дело, я знаю, кому позвонить.

— Прежде никому не удавалось развить такую сеть. Кто тебе помогает?

— Ничего бы не вышло, если бы у меня не было таких крутых коллег. Северо-Запад курирует Галина Ибрянова. Второй координатор (из Екатеринбурга) — Александра Кузнецова. На Юге, в Ростове-на-Дону, работу курировала моя коллега Юлия Тихонова, а сейчас курирует Сергей Надтока, который прежде работал с кризисным центром. Многие региональные кризисные центры — в Пскове, Нижнем Новгороде, Екатеринбурге, Тюмени — смогли вырастить своих сильных юристов. Все построено на взаимодействии, и таким образом держится рабочая сеть. В консорциуме со мной работает прекрасная юристка Таня Белова. Она буквально на днях защитила магистерскую по теме согласия, где объясняла «уголовникам», как мы называем криминалистов-академиков, про принцип согласия в половых отношениях. Поверь мне, это нелегко.

Гендер в государственных структурах и академии

— Чувствуется большая разница между тем, как обсуждаются вопросы насилия в феминистской среде и в государственных структурах. А как дела в юридической академии? Используешь ли ты понятие «гендер»?

— Тема моей диссертации — «Позитивные обязательства государства в области защиты прав человека (на примере защиты права каждого не подвергаться домашнему насилию)». По факту это про создание государственных механизмов защиты пострадавших и обеспечение доступа к правосудию, где я, во-первых, говорю о женщинах, во-вторых, об уязвимых группах. Я пошла в аспирантуру, чтобы поставить в научной среде вопрос о том, зачем нужен специальный закон против домашнего насилия. Большинство академиков считает, что раз у нас есть Уголовный кодекс, то этого достаточно.

Что важно, я пишу диссертацию на кафедре конституционного права, а не уголовного. Идти туда мне порекомендовала Тамара Георгиевна Морщакова, к которой у меня была возможность подойти после заседания Совета по развитию гражданского общества и правам человека при президенте РФ, где обсуждалось домашнее насилие. При поступлении меня спросили, почему конституционное право, если это чистой воды уголовное. Я отвечала, что домашнее насилие и обеспечение доступа к правосудию для тех, кто ему подвергается, значительно сложнее, чем просто уголовная ответственность.

Когда прорабатываешь дело самостоятельно, становится понятно, как в реальности обстоят дела с защитой пострадавших от домашнего насилия и сколько усилий приходится прикладывать для того, чтобы добиться справедливости.

— Что ты думаешь по поводу формулировки «в интересах женщин», которая фигурирует в государственных документах? Исторически был «женский вопрос», а теперь «в интересах женщин», хотя еще в 1990-х понятие «гендер» использовалось в законотворческой деятельности.

— Все, что делает сегодня государство «в интересах женщин», — это патриархатный подход. Слово «гендер» улетучилось не просто так. Либо мы действуем из убеждений гендерного равенства, равных возможностей и равноправия, либо говорим об «интересах женщин», где женщина = мать или будущая мать. Даже несмотря на то, что Национальная стратегия действий в интересах женщин учитывает «женщин в трудной жизненной ситуации» (тех, кто вышел из тюрьмы или подвергся домашнему насилию), консервативный подход все равно чувствуется, и поэтому все предусмотренные меры такие лайтовые. Например, здоровье женщин, согласно этой стратегии, может быть только репродуктивным.

Получается, что для государства женщины — это матери или обслуживающий персонал, ухаживающий за пожилыми-престарелыми. Такой подход стал виден после 2012 года.

Закон о гендерном равенстве и домашнем насилии

— Участвовала ли ты в судьбе закона о гендерном равенстве?

— Мы пытались вносить поправки, когда закон выходил на второе чтение. Мизулина и ее рабочая группа написали свой вариант, вполне жизнеспособный. Она хороший юрист, доктор наук, специалист в области уголовного процесса, и поэтому она написала его так, что его никогда бы не приняли. Можно над ней смеяться, как это делают многие, но это один из самых коварных людей.

— Получается, что зимой 2019–2020 годов было предложено три законопроекта по домашнему насилию — проект Совета Федерации, проект твоей рабочей группы и проект Мизулиной.

— В своем собственном проекте закона против домашнего насилия Мизулина убрала «семью» и оставила «бытовое насилие», чтобы отвести тему. Она не смогла в итоге попасть в рабочую группу, но Совет Федерации сам все почиркал. Совфедовский законопроект писало их юридически-правовое управление, с представителем которого я встречалась буквально за неделю до того, как они опубликовали свою версию, и объясняла по пунктам, почему что нужно.

— Почему законопроект в итоге выглядит так?

— Это попытка компромисса в ответ на предложения множества ведомств. Получилось вроде письма дяди Федора родителям, где каждый написал что-то свое.

На самом деле никто не хочет принимать этот закон, даже несмотря на видимое общественное давление. Он слишком демократический, либеральный и про права, это очень не в духе сегодняшнего дня. Проблему домашнего насилия долго не признавали на государственном уровне, но сейчас уже общество созрело и все настолько на виду, что отрицать глупо. Последняя реплика Матвиенко — «семьи сплотились, чтобы бороться с коронавирусом, и домашнее насилие не вырастет…» — вызвала смех и резонанс во всех медиа. Говорить, что проблемы не существует, уже невозможно. Но тогда надо что-то делать, а идти против консервативной позиции нельзя.

— Эпопее с принятием закона более 25 лет. Ориентировалась ли ты на работу из 1990-х?

— Первое, что я сделала, — я постаралась найти все проекты (всего порядка семи текстов), которые попадали в Госдуму. С 90-х росла и менялась правовая система, изменилась социальная помощь. Мы стали смотреть, что делали другие страны — например, Казахстан. Это мы уже делали вместе с Алексеем Паршиным как основные авторы.

— Как двигалось лоббирование закона и что за это время поменялось?

— Сперва, в 2012–2015 годах, мы не встречали категорического «нет» со стороны правительства — продвижение шло через Министерство труда. Было сложно, мы много объясняли, но это был нормальный рабочий процесс. Основная проблема была в Госдуме. Хотя была депутат Салия Мурзабаева, которая пыталась активно продвигать законопроект, основная масса все равно была против. Ходили слухи, что Плетнева ^[2] говорила, что она костьми ляжет, чтобы этот закон никогда не был принят.

Отдельные мучения были связаны с согласованием текста, которое шло несколько лет, а за это время изменилось законодательство, нужно было все переписывать. Но за это время нарастало общественное обсуждение. Появлялись громкие дела — например, дело Ани Жавнерович, вырос интерес журналистов, постепенно пошло движение снизу. Меня это очень радует.

Декриминализация

— Водоразделом стала декриминализация домашнего насилия, которая началась в 2016 году и закончилась в 2017-м. До этого домашнее насилие становилось предметом в бесконечных делах по статье 116, которые рассматривались мировыми судами в порядке частного обвинения. Верховный суд РФ признал, что это сложная процедура, и предложил перевести небольшие правонарушения в КоАП. К ним относились побои, а также угрозы убийством и уклонение от уплаты алиментов. Это все наши составы, где основные пострадавшие — это женщины. В июле 2016 года появился проект, согласно которому побои переносились в КоАП, но одновременно с этим уголовным преступлением стали побои, которые совершались в отношении близких лиц. Домашнее насилие было впервые криминализовано!

Сложно понять, есть ли вообще здесь моя заслуга, — мы говорили, спорили в Общественной палате, писали публичные письма и в Думу, но я не знаю, кто конкретно изменил проект. Я подозреваю, что решение было принято в правительстве. Это было огромное достижение, потому что помимо этого побои еще стали частно-публичным обвинением.

Но тут вступила в игру Мизулина со своей консервативной группой. Вместе с Баталиной они написали новый текст, который декриминализовал уже и побои в отношении близких лиц — то есть именно домашнее насилие. Началась шумиха, международное сообщество было в шоке, потому что декриминализация происходила на фоне страшных дел, которые шли одно за другим. На эту тему выступил Верховный комиссар ООН, Комиссар по правам человека в Совете Европы…

— Это был очень тяжелый момент. Когда вы вышли втроем в пикет, это было очень ярко. Оказалось, что институции не в состоянии публично отреагировать, а голос активисток будет услышан.

— Это благодаря Алене Поповой. Они с Аней Ривиной вышли митинговать, и я рванула туда как адвокат, потому что была опасность, что их задержат. Полиция к тому времени уже уехала, так что я даже не успела понять, как сама оказалась с плакатом напротив Госдумы. Алена приложила невероятные усилия, сейчас она тоже наш соавтор.

В консорциуме со мной работает прекрасная юристка Таня Белова. Она буквально на днях защитила магистерскую по теме согласия, где объясняла «уголовникам», как мы называем криминалистов-академиков, про принцип согласия в половых отношениях. Поверь мне, это нелегко.

— Что изменилось после декриминализации?

— Прежде всего, появилось четкое осознание того, что государство не может и не хочет решать проблему домашнего насилия. Это сохраняется и сегодня — за исключением небольшой социальной помощи, ничего не делается. И когда государство отстранилось, общество стало по-другому реагировать на проблему.

Интересно изменилась судебная работа. Сейчас нет уже такого, как раньше, когда я начинала рассказывать в суде про обязательства государства в ситуации домашнего насилия и судьи смотрели на меня как на идиотку. За счет медийности этой темы и общественной движухи я могу спокойно ссылаться на Конвенцию о ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин (CEDAW) или на Европейский суд и видеть, что судьи понимают, о чем я говорю. Они могут быть за, против, воздержаться, но отсылки к международным обязательствам уже не вызывают вопросов.

— То есть ты совмещаешь законодательно-лоббистскую работу, руководство организацией и при этом у тебя еще практика в суде?

— Если не практиковать, то можно потерять навык. Честно скажу, что я не хотела заниматься законодательно-лоббистской работой, мои коллеги даже обижаются. Но я адвокат, и в моем идеальном мире мне важно пробовать и продвигать интересные юридические подходы к работе в суде. В центре мы постоянно пробуем новые схемы, это то, что я люблю.

Феминизм

— Как у тебя складываются отношения с феминизмом?

— Я называю себя феминисткой. Так как я не интересовалась научной литературой на тему феминизма, то не могу отнести себя к конкретному направлению. Даша Серенко написала статью и отнесла меня к правозащитному феминизму. Мне очень понравился такой подход.

— Ты чувствуешь поддержку феминисток в своей работе?

— Конечно. Феминистское движение вытянуло кучу дел. Я помню один из первых случаев. В Москве было дело Татьяны Кулаковой, которую обвиняли в убийстве мужа. Напротив Мосгордумы были акции протеста — это делали Татьяна Болотина и феминистки из ее группы. Адвокат прекрасно сработал, но я думаю, что успех можно разделить пополам. Феминистки оказали большое влияние на дела сестер Хачатурян и Маргариты Грачевой.

— Какова реакция на твои взгляды в профессиональной среде?

— Коллеги-адвокаты сначала подшучивали, а сейчас уже могут обсуждать со мной феминистские темы. В том числе люди крайне консервативного толка — у нас большая коллегия и очень разные представительства адвокатов. Но я никогда не скрываю своих позиций. Сегодня мне кажется, что с таким доступом к информации не быть феминисткой — это странно. По крайней мере, в Москве этим уже сложно кого-либо удивить.

Публичность

— Я обратила внимание на то, как ты поддерживаешь публичность дел, которые ведешь. В организациях или активистской среде непонимание правового языка неюристами создает кучу трудностей и часто требует дополнительных «переводческих» усилий. Как у тебя получается объяснять сложные правовые вещи простым языком?

— В Российской академии адвокатуры, где я училась, у нас каждый год был предмет, относящийся к риторике, культуре речи и диалогике. Я уверена, что юристы должны слезть с постамента тяжелого бюрократизированного языка; возможно, мне из-за этого сложно сейчас в академической науке, потому что мне не нравится писать так, чтобы меня не понимали.

Мне не очень нравится разговаривать и общаться на тему насилия и дел публично. Но я уважаю журналистский труд и считаю, что это важное и достойное дело, поэтому если мне звонят, то я стараюсь ответить. Причем неважно, будет это «Белгородский звонарь» или «Коммерсантъ». Я вообще стараюсь в последнее время отвечать региональным журналистам более подробно, так как мне кажется, что это очень важно.

— Как часто к тебе обращаются журналисты?

— Часто, в день по нескольку раз в рабочие дни. В какой-то момент стало невыносимо, но потом появилась Аня Ривина, она кандидат юридических наук и тоже сейчас очень активна. Хорошо, что есть Алена Попова, Оля Гнездилова, Валя Фролова. Все подкованы говорить с журналистами, большие профессионалы. Но, когда Совет Федерации опубликовал свой законопроект, я не могла трубку телефона убрать от уха, потому что я соавтор закона.

— Алексей Паршин, например, не так часто комментирует в прессе.

— Паршин тоже постоянно выступает. Более того, у нас с Лешей есть собственная стратегия упора на гендерные стереотипы, когда это касается необходимости лоббировать, и в некоторые места ходит только он.

Дискриминация

— Гендерная дискриминация активно обсуждается в России уже несколько лет, а сейчас, на волне событий в Штатах, появилась публичная дискуссия о расизме. Сталкивалась ли ты со стереотипным отношением в свой адрес?

— У меня ярко выраженные армянские корни, фамилия и прочее, но с расизмом я сталкивалась редко и в основном в подростковый период. В 2001 году — это был мой девятый класс — появились скиняры, я начала сталкиваться с дискриминацией. В профессиональной среде мне повезло: в моей коллегии двадцать национальностей, и институт был такой, что к национальности не было вопросов.

Что касается гендерной дискриминации в работе — она регулярная. Особенно это чувствовалось, когда я только получила адвокатский статус. В суд пришла девочка 22 лет, кто на нее всерьез посмотрит? Если нужен адвокат по уголовному делу, все почему-то представляют мужчину, как будто мы каким-то другим органом защищаем. Были домогательства от сотрудников полиции, угроза изнасилования. Знаю, что не одна такая, у коллег-женщин тоже были такие случаи. В этом смысле значительно легче стало после 30, когда ты имеешь свои наработки, тебя уже не дискриминируют по возрасту, при этом еще есть силы, энергия и здоровье. Хороший возраст, мне нравится.

Будущее

— Какое будущее тебя интересует профессионально?

— Мне бы хотелось говорить о собственной коллегии адвокатов. Было бы здорово объединить тех коллег, которые уже есть, и «вырастить» новых, что практикуется не всегда. Сегодня коллегии адвокатов мало участвуют в правозащите, хотя столько всего можно делать — например, создать целое правозащитное направление, разрабатывать разные варианты ведения дел и прочее. Мне интересно развивать новые стратегии защиты.

В будущем я хотела бы отойти от всего, что не связано с судебной работой. Я очень радуюсь тому, что появляется все больше подготовленных профессионалов, и я уверена, что через пару лет смогу переключиться только на те дела, которые мне интересны. Мне даже есть кому оставить центр! Возможность иметь разные дела позволяет по-новому взглянуть на текущую работу и освежить перспективу. Но я не думаю, что когда-нибудь уйду из правозащиты: не вижу к этому предпосылок.

— Меня радует процесс разрушения правозащитных традиций 1990-х — 2000-х, согласно которым женщины должны без остановки тащить на себе всю работу.

— Когда ты один тащишь, ты устаешь, выгораешь, теряется эффективность. Около десяти лет назад статусные представительницы НКО, феминистки предыдущего поколения, стали отходить от дел в силу возраста — Елена Николаевна Ершова ушла на пенсию, Светлана Григорьевна Айвазова следом. Совсем недавно умерла Светлана Поленина, юристка, доктор наук, которая занималась темой прав женщин. Про нее практически ни один современный юрист не знает, даже те, кто писал на эту тему, хотя она была одной из первых.

Возникла тишина, пробел, потому что передача опыта от феминисток девяностых в широком смысле не состоялась. Хотя мне, конечно, повезло, потому что меня в этой среде вырастили Елена Николаевна и Светлана Григорьевна, с которыми я до сих пор регулярно на связи, обсуждаю все процессы. А что было в середине нулевых — так это постоянные попытки критиковать или говорить, как ты неправильно все делаешь. Сейчас, на мой взгляд, этого меньше и, несмотря на все последние дискуссии внутри среды женских НКО, больше поддержки друг друга.

Сегодня со мной работают девушки, которые младше меня на десять лет, и я хочу, чтобы новых специалисток было много. Тех, кто придет, надо поддерживать и образовывать, чтобы они были ярче, круче, выше.

---

^[1] Жалоба X и Y против России, Комитет ООН по ликвидации дискриминации в отношении женщин.

^[2] Председатель профильного комитета.

Этот раздел мы делаем вместе с проектом She is an expert — первой базой женщин-эксперток в России. Цель проекта — сделать видимыми в публичном пространстве мнения женщин, которые производят знание и готовы делиться опытом.

Ищите здесь эксперток для ваших событий.

Регистрируйтесь и становитесь экспертками.

Понравился материал? Помоги сайту!