Закатать в музей

Так начинается обычно фильм-катастрофа, первые кадры. Откуда-то тонкой струйкой сыплется песок; из едва заметной щели капает вода. Слегка припекает солнце или, напротив, всю неделю льет дождь. Ничего необычного — но зритель уже знает, что эти ручейки сольются скоро в грозный поток; заурядность происходящего только усиливает чувство тревоги.

Год назад в середине августа, когда ночами магистрали города были заполнены бетономешалками и фурами, везущими нескончаемый песок, балки, арматуру; когда укладывали плитку вдоль тех же магистралей — на километры вдаль, этот ремонт вызывал такое же, как в фильме-катастрофе, неясное чувство тревоги. Городской «сарафан» искал рациональные объяснения: «Городу нужно израсходовать бюджет, пока не рухнул доллар, Москва хочет вложить деньги, чтобы они не обесценились». Это вполне ноу-хау российского потребительского поведения — «трата от страха».

В начале этого лета масштаб другой — теперь исторический центр разрыт, перекрыт, огорожен — и ощущение другое. Это постапокалипсис — уже не тревога, а тоска и отказ от поисков рациональных объяснений. Напротив, чем иррациональнее, тем логичнее. Плитка пополнила длинный список тех вещей, в которые можно только верить.

Сознание уже не ищет ответа — «почему опять, почему сейчас?» Спрашивать об этом — уже дурной тон. Почему, кстати, не приходит в голову хотя бы формально объясниться с помощью медиа — граждане, мы начинаем реконструкцию Москвы по таким-то причинам (например, скоро чемпионат мира), вот смета, вот план, выбирайте пути объезда, скоро будет счастье? Но нет. Перекоп сопровождается именно зловещим молчанием городских властей, и это, как ни странно, для многих — понятный язык. «Так решили». «Так надо». Это символическая кара, жертвоприношение — за какие-то общие, еще неясные, провинности города; это то, что положено претерпевать. В самом размахе, безусловно, есть что-то ритуальное; Олег Кашин пишет, что перекоп есть вещь скорее демонстративная — это церемониал всесилия, всевластия. Захотим — весь город перекопаем. Ну и потлач, само собой, щедрое уничтожение недавно использованных материалов в духе «нас не сломили санкции».

Это постапокалипсис — уже отказ от поисков рациональных объяснений. Плитка пополнила длинный список тех вещей, в которые можно только верить.

Есть и те, кто говорит Собянину спасибо, — это культурологи; перекоп и молчание создают простор для интерпретаций, для написания текстов.

Мы знаем, что мир — это текст и что тотальный знак «объезд» тоже является знаком чего-то. Чего?

Чтобы лучше понять общий замысел, лучше анализировать малые формы.

На Новослободской, где я живу, все началось с мощения тротуаров плиткой; ранее была незнаменитая война с рынком и ларьками; затем последовал сокрушительный разгром торговых точек возле метро. Подуличный переход теперь обрамлен черным мрамором; поскольку он прямоугольный, то более всего напоминает надгробие. Это ощущение усиливают нынешняя пустота вокруг метро, а также вестибюль станции, построенный в 1952 году и похожий на античный храм.

Все это, безусловно, мемориал. Чему?

Впав в либеральное злословие, можно было бы сказать, что это памятник малому и среднему бизнесу. В память о капитализме в России, как раз к юбилею. О том, что у нас ничего не получилось за 25 лет со свободой. Памятник утрате смысла жизни.

Но все же это слишком прямолинейная трактовка.

Главное табу сегодня в России — обсуждение будущего. Табу даже мыслить в категориях будущего. Поэтому самое правильное — остановить время во всех формах, что в архитектурных, что в телевизионных. Это такая подсознательная задача всех уровней власти; глава города в рамках этой стратегии тоже должен запечатлеть величественную остановку истории.

Как это воплотить, так сказать, материально?..

Тут можно развить еще одну мысль — о политико-экономическом значении переукладывания времени.

Перекоп сопровождается зловещим молчанием городских властей, и это для многих — понятный язык. «Так решили». «Так надо». Это символическая кара, жертвоприношение — за какие-то провинности города; это то, что положено претерпевать.

Переустройство при Лужкове было вульгарно, ужасно, антиэстетично — но все-таки диктовалось, как пишет Кашин, «невидимой рукой рынка». И ларьки, и новострой, и Третье кольцо — это все были экономически логичные вещи: люди хотят жить в новых домах, автомобилисты хотят ездить, бизнес хочет выгоды с каждого миллиметра земли, а люди — экономии. При Лужкове была опять-таки попытка построить город будущего (Москва-Сити — тоже теперь памятник неудавшемуся броску на Запад). Но к концу 2000-х выяснилось, что город совершенно не приспособлен для настоящего. И реформа Капкова — да-да, была ведь и «капковская Москва» — была попыткой впервые изменить город не физически, а духовно, старые формы наполнить новыми смыслами.

Уникальность собянинской политики в том, что город впервые не перестраивают, а как бы мумифицируют, замораживают. Вот эти планы застеклить Тверскую — это в точности попытка (по-русски так неправильно, но по-другому не скажешь) «застыть Москву».

Превратить Москву в музей. В музей чего?

Музеи бывают разные. Есть музеи, по Обристу, которые идут к людям, а тут, наоборот, миллионы жителей автоматически зачисляются в штат музея. Собянинский город-музей — это тоже по-своему амбициозный проект. Например, ВДНХ в противовес парку Горького — главный культурный проект Собянина. То, что павильоны, светильники, тумбы там выкрашены теперь в белый цвет — это ключ ко всей эстетике современности. Детальки деревянных и железных «архитектурных излишеств» 1930-х, снопы и шестеренки соцреализма теперь словно бы укрыты единым белым саваном. Напоминает дизайн модного кафе, это можно назвать «хипстеризацией сталинизма». Не падать ниц перед монументализмом — но просто жить в нем, пользоваться, любоваться… Собственно, Москва в большой степени и есть «сталинская» (в 1930-е —1950-е столица была существенно перестроена). Нынешняя расчистка пространства перед входом в метро — это ведь возможность любоваться по большей части именно сталинской архитектурой. Ночь музеев 2014 года: толпы хипстеров идут по инерции в парк Горького — а там их встречают военные оркестры, «Прощание славянки», на сцене — отреставрированный балет 1936 года, все костюмы соответствуют, это важно. И под конец гремит салют, кое-где мелькают уже ставшие привычными изображения Сталина — в ларьках, на обложках книг, на плакатах. Все это вместе — ожившая музыка соцреализма, только это еще и окрашено, и чистенько. Советская музыка звучит и буквально, в метро, на эскалаторах — все это и есть идеал в представлении нынешних руководителей Москвы.

Главное табу сегодня в России — обсуждение будущего. Табу даже мыслить в категориях будущего. Поэтому самое правильное — остановить время во всех формах.

Это теперь музей сталинской и, шире, советской Москвы, работающий круглосуточно под открытым небом. Город-музей, и именно это застывшее состояние и требуется воспеть. Собственно, утрата смысла жизни на человеческом уровне приводит к такому же компульсивному перекладыванию вещей с места на место, к замене одной клеенки на другую, одного коврика на другой.

…Раньше ларьки назывались «Пресса», а теперь «Печать». Разница существенна: пресса может быть разной, а печать — всегда одна. Эти новые ларьки (или, скорее, лари), выполненные в русско-византийском стиле и призванные заменить разностилье 1990-х — 2000-х, отсылают нас в итоге не к архитектору Константину Тону, а к антиутопиям Владимира Сорокина — вероятно, из-за темного, «казенного», окраса. Да и все вместе — скорее, «Москва Сорокина», а не «Москва Собянина». Именно из-за попыток остановить время, убедить себя и нас, что все лучшее уже было и единственная наша задача — хранить. Раньше здесь были ларьки, потом плитка, а нынче гранитные плиты — как в последний раз. Это такой жест «навсегда». То, что в музее прописаны люди, — это ничего страшного, людей можно приучить.

Есть известные города-музеи, Петербург или Венеция. Но превратить в музей действующий мегаполис, «сити» — то есть произвести некую обратную прогрессу и логике операцию — это, конечно, нечто новое, невиданное. И сейчас, пока стройка, на самом деле еще продолжается жизнь. А вот когда все окончательно уложат, отольют в граните — вот тогда точно настанет музей. Будете еще скучать по реву экскаваторов.

Понравился материал? Помоги сайту!