«Россия становится идеологическим маяком для многих западных политиков»

Аркадий Островский — журналист, постоянный автор Financial Times, редактор и автор The Economist, автор книги «Изобретение России», получившей в 2016 году премию Оруэлла. Книга готовится к выходу на русском в издательстве Corpus.

— «Медовый месяц» Кремля и Трампа закончился: количество упоминаний политика в российской прессе резко сократилось, тон похолодел. Возвращение враждебной риторики в отношении США может быть выгодно российским властям?

— Нужно сказать, что антиамериканизм совершенно не является для России чем-то органическим. В русской культуре Америка была скорее мечтой, образом будущего, потусторонним миром и Новым Светом. По-моему, первый раз Америка как сосредоточение зла возникает у Горького в рассказе 1906 года «Город Желтого Дьявола». И это при том, что письма Горького об Америке очень благожелательные. Образ Америки как будущего проходит через поэзию 1910—1920-х годов, а в своей работе «Об основах ленинизма» Сталин писал, что ленинизм — это соединение революционного духа и американской деловитости.

В 1970—1980-х годах в СССР был карикатурный антиамериканизм — все прекрасно понимали, как на самом деле «загнивает» Запад. Но сегодня для Кремля антиамериканизм стал одной из главных несущих и организующих конструкций, которая объясняет и оправдывает все, что происходит в стране. Вынимать эту конструкцию, конечно, очень страшно. Во-первых, непонятно, чем ее заменить. Во-вторых, у населения может возникнуть сильный когнитивный диссонанс: раньше всем было понятно, почему нужно сплотиться и терпеть снижение доходов. Поэтому для идеологии Кремля иметь США в качестве врага гораздо выгоднее, чем в качестве партнера, тем более что довольно быстро становится понятно, что никакого партнерства тут не будет.

Другое объяснение заключается в том, что Путин и Трамп — это популисты с сильным националистическим элементом. Пусть у Путина это государственнический, имперско-державный национализм, а у Трампа — связанный с расой и с антиисламскими настроениями. Поскольку националисты по своей природе опираются на образ врага как легитимизирующий их власть, то сначала они часто узнают другого, но потом неизбежно наступает стадия противостояния. Изначальная эйфория Кремля в связи с избранием Трампа была связана не только со злорадством (смотрите, у них все сыплется, сами себе устроили Майдан), но и с радостью узнавания другого.

И хотя по психотипу Путин и Трамп не слишком похожи, совершенно замечательно, что Трамп использует буквально те же самые приемы — например, когда не пускает прессу на брифинги и называет ее fake news. По телевидению все врут — это же одна из ключевых фраз Путина в 2001 году, во время встречи с родственниками погибших на подводной лодке «Курск». А главный лозунг Трампа — «Make America great again»? Конечно, это калька с «Мы поднимем Россию с колен».

— Можно ли сказать, что конструирование фейковой реальности в политических целях — в каком-то смысле российская технология?

— В России этот феномен действительно всегда был важным. Российские медиа всегда конструировали реальность, а не описывали ее — это касается и советских, и постсоветских СМИ. Это всегда было больше про слова, чем про предмет описания. В этом смысле «мы сейчас тут что-то построим» — очень российская вещь, она начинается еще с большевиков, если не раньше. А проектирование страны всегда предполагает отметание фактов. В 1990-е годы это конструирование продолжилось. Даже самое яркое и талантливое СМИ того времени — «Коммерсантъ» — тоже конструировало реальность: писало не про ту страну, которая была, а про ту, которую хотели. Потом, в нулевые, этим занимался глянец — условная «Афиша» описывала европейский город, когда его еще не было. Такие футуристические проекты всегда опасны.

В политическом поле фейк начинают использовать после выборов 1996 года и дальше, когда политика окончательно заменяется политтехнологиями. Можно говорить про выборы 1996 года все что угодно, но все-таки Ельцин — реальная историческая фигура, он возник не из телевизора. А вот то, что началось дальше, — идиотские игры олигархов, которые сносят правительство в 1997 году, приводят туда своих силовиков и так далее, — это доходит до апогея во время Олимпиады 2014 года, когда выясняется, что победы российских спортсменов были не настоящие, а на допинге. И тогда получается, что Крым — это точно такой же допинг.

— Вы считаете, что происходящее в США может быть связано с Россией в более сложном смысле, чем через предполагаемые попытки Кремля вмешаться в ход американских выборов?

— Да, я не имею в виду хакерские атаки, хотя уверен, что они были. Это было всегда: СССР вмешивался в американские выборы и в 1984 году. Мне кажется, связь следует искать в ощущении необходимости новой повестки, простого нарратива, связанного с историей. Почему в обеих странах говорят о fake news? Когда ты имеешь дело с настоящим, тебе нужны факты, а когда ностальгируешь по прошлому, факты тебе только мешают. Трамп — это симптом общемировых сдвигов, которые, я думаю, в какой-то степени связаны с концом холодной войны. Противостояние с СССР всех держало в тонусе. Потом расслабились и разленились. Всем долго казалось, что постсоветская Россия — это особая история: страна занималась собой, там шли какие-то процессы, вроде как ничем не похожие на западные. И вдруг выясняется, что Россия была не исключением, а наоборот — предвестием того, что происходит в мире сегодня, просто тут эти проблемы проявились раньше и острее.

— Россия стала «пилотным проектом» нового устройства мира?

— Да, и этот проект связан с окончанием холодной войны и развалом СССР. Был короткий период, когда считалось, что Россия, скинув коммунистическую власть, станет «нормальной» западной страной. Но так называемая российская элита использовала свою власть не для строительства институтов и создания политической базы, а для умножения этой власти и денег. Вскоре стало очевидно, что нужна какая-то идея. Россия в этом смысле — идеецентричная страна, с ощущением особой миссии и цели, как и Америка. Во второй половине 1990-х годов Ельцин был одержим стремлением найти российскую идею, понять, про что мы, если не про империю и не про противостояние с Западом. Он даже создавал специальные комиссии по этому вопросу, но тогда над ним посмеивались. В газете «Коммерсантъ» писали, что, конечно, приятно было бы иметь национальную идею, но это, скорее, необязательная роскошь — достаточно просто вычеркнуть советский период. И Путин хорошо почувствовал этот вакуум, начав с восстановления музыки советского гимна и других символических актов. Но на тот момент это было некое дополнение к росту экономики. А к третьему сроку Путина с экономикой стало плохо, да еще и случилась Болотная. Стало очевидно, что идеологическая повестка должна быть главной.

В США конец холодной войны воспринимали как окончательную победу либеральной идеологии и результат военного превосходства. Распад СССР и конец холодной войны объединили в одно событие, что глубоко неверно — холодная война была закончена еще Горбачевым. Более того, СССР распался не под напором американской военной мощи, а из-за того, что преимущества западной модели стали совершенно очевидны, а Горбачев не хотел применять силу, чтобы подавить это восприятие. В Америке ощущение триумфа поддерживалось идеей конца истории. Фрэнсис Фукуяма в своем знаменитом эссе писал, что у либерализма было два оппонента: фашизм и коммунизм. Фашизм был уничтожен военным путем, а коммунистическая система саморазрушилась. И теперь идеологическая борьба закончилась, либерализм становится универсальной моделью.

Но эссе очень странно кончается. Он пишет: в сущности, все это верно, но ведь нам будет ужасно скучно без истории. Идеологическая борьба предполагала страсти, патриотизм, готовность пожертвовать собой во имя абстрактной идеи. А теперь это кончится, все будет сводиться к экономическим вопросам, к потреблению и технологическому прогрессу. Может быть, пишет Фукуяма, именно эта тоска, эта скука и пустота и приведут к возвращению истории.

Америка, действительно, долго жила с идеей, что нужно заниматься только экономикой. Иногда она использовала военную силу для продвижения демократических ценностей. Потом на примерах Ирака и Афганистана выяснилось, что для установления демократии армия не очень подходит. С другой стороны, с экономикой стало не так хорошо — началось давление со стороны Китая и других стран, что уязвляло национальную гордость американцев. В этой ситуации отсутствия прорывов и возникает потребность в другой истории. За полвека до Фукуямы об этом писал Оруэлл в рецензии на «Майн кампф» Гитлера: мы не понимаем, насколько нацизм, фашизм и милитаристский сталинизм эмоционально привлекательнее потребительского гедонизма. Когда-то люди, наверное, очнутся, но сегодня они склоняются к ногам диктаторов.

Мне кажется, к этой мобилизационной повестке мы сейчас и пришли. Путин и Трамп почувствовали, что при отсутствии гигантских экономических побед гораздо эффективнее вернуться в состояние борьбы. Это, конечно, не значит, что их страны похожи на СССР или на нацистскую Германию. Но мы живем в эпоху постмодерна: достаточно создавать видимость этой мобилизации, что они благополучно и делают. Путин — с Олимпиадой и Крымом, Трамп — со своей мексиканской стеной и борьбой с исламом. Для такой медийной войны не нужно так много денег. Другое дело, что погибать от нее будут реальные люди.

— Вам не кажутся слишком громкими заявления о том, что на наших глазах завершается политический XX век и формируется новая глобальная конфигурация?

— Я не уверен, что мы наблюдаем что-то совсем новое; скорее, мы находимся в кругу одних и тех же идеологем, которые существуют со времени конца больших империй. Чего мы не знаем, так это того, переживаем ли мы сегодня последний бой с противниками глобализации, урбанизации и либеральной повестки, откат ли этого, за которым последует на этот раз полное торжество либерализма (и тогда 1990-е в России — это начало тренда, который замораживается реакцией, но потом возвращается), или же это начало совершенно другой волны, которая может закончиться и изоляционизмом, и новыми войнами. Это сейчас главный вопрос.

— Мы видим, что Трамп пытается отказаться от мессианской роли США как защитника либерально-демократических ценностей в пользу прагматики и национальных интересов. А что в этом смысле происходит в России?

— В России еще большевики претендовали на место четвертого Рима. СССР в каком-то смысле действительно являлся центром Коминтерна, колыбелью будущей мировой пролетарской революции. Сейчас Россия становится символом скреп, традиционных ценностей, национализма. Символическое наполнение у режима есть: даже последний диктатор сегодня спешит воспеть Путина, а американские ультраправые говорят, что Россия — центр традиционной цивилизации. Страна становится своего рода идеологическим маяком для многих европейских политиков.

Америка действительно отказалась от этой роли, она отдала свой статус особенной нации, который был очень важен для страны долгие годы. Очень показателен ответ Трампа на вопрос Fox News: «Как вы работаете с Путиным, он же убийца?» — «Ну, убийц и у нас много». На Западе это произвело на всех шоковое впечатление, потому что по сути это означает, что все мы одинаковые, нет больше никакого морального превосходства США.

— Перед американскими выборами политологи спорили, сможет ли Трамп в случае победы превратиться в диктатора или же американская система сдержек достаточно устойчива. Пока что побеждают сторонники институтов?

— Я не верю, что есть незыблемые организации — можно разрушить все что угодно. Сейчас как раз за это идет борьба. Первая большая схватка будет, конечно, с медиа. Но Америка — не Россия, тут нельзя отобрать НТВ или взять Первый канал. Самое важное — что и Первого канала тут нет: люди читают местные газеты, смотрят местное ТВ. Нет одной общенациональной газеты «Правда». New York Times не читают в Калифорнии, Los Angeles Times — в Нью-Йорке, и ни ту, ни другую не читают в Техасе. Зато Трамп грандиозно использует Твиттер для обращения напрямую к народу через головы элит и институтов, как Франко. Вообще его прошлое как человека из ТВ-программы гораздо важнее, чем весь его опыт в бизнесе.

Но если Калифорния однажды скажет Трампу на что-нибудь «нет», то он ничего не сможет с этим сделать — не войска же туда вводить. Чего действительно нельзя сломать, так это конституцию и федеративное устройство США. Трамп не может централизовать страну, он может быть президентом Невады и Техаса, но не Нью-Йорка, Вашингтона или Калифорнии. Не будем забывать, что больше половины населения проголосовало против него. Я думаю, он будет пробовать усилить свою власть, все это будет сопровождаться гигантскими политическими кризисами, но у него вряд ли получится. Люди, которые окружают его на ключевых постах, не хотят и не будут в этом участвовать. Что ты сделаешь с госсекретарем Рексом Тиллерсоном, который раньше возглавлял самую большую до недавнего времени компанию в мире? У него есть собственная репутация, и он будет делать то, что считает нужным.

Вообще надо сказать, что, несмотря на все заявления Трампа о Путине и России, сейчас у Америки очень мощная команда людей, которые занимаются Россией давно и серьезно. Только что на должность советника по России в Белом доме назначили Фиону Хилл — замечательного исследователя и автора лучшей на сегодняшний день работы о Путине.

— Европа более уязвима относительно экзистенциальной угрозы со стороны правого популизма?

— В чем-то да, в чем-то и нет. Но главное в другом: конечно, Brexit и все остальное — это малоприятно, но это не тот масштаб. Америка — самая мощная страна в мире. Нет такого государства, которое могло бы победить ее военным неядерным путем. Поэтому США с авторитарными замашками гораздо опаснее, чем любая европейская страна.

— Но если Германия перестанет играть роль последнего бастиона либерализма, то может развалиться и весь Евросоюз…

— Я думаю, что если во Франции к власти придет Марин Ле Пен, то это произойдет раньше. Она устроит референдум, и от ЕС быстро ничего не останется. Для Германии это тоже очень опасная вещь: на протяжении многих лет после Второй мировой войны ЕС был главной формой существования и развития этой страны. Пока он был, можно было говорить, что наша цель — усиливать ЕС. Но что говорить, если его не будет? Мы снова сделаем Германию великой? Мне кажется, что главная задача, стоящая сегодня перед либералами, — это вернуть ощущение безусловной ценности свободы и сформулировать повестку, которая оказалась бы интеллектуально более мощной, чем повестка националистов и популистов.

Понравился материал? Помоги сайту!