Ходорковский: воронка от ядерного взрыва

1.

Надо как-то отчетливо и сразу развести две темы: публичную политику и Ходорковского. Я всегда считал, что Ходорковский никакого отношения к оппозиции не имеет. Меня в этом убеждали его тексты. Хотя он иногда писал из тюрьмы на политические темы, но было видно, что все это не «политические высказывания», а различные «пробы пера», так сказать, «поиск идентичности». Причем из этой литературы как-то делалось ясным, что ядро личности Ходорковского совсем не здесь, не в этих попытках. А сами эти литературные опыты просто подсказаны ему симпатизирующими людьми. Такими глазами я читал «Левый поворот», более поздние его тексты, его «лекцию» про национальное государство. Они были очень слабыми. И когда во время второго процесса появилась переписка с Акуниным и Улицкой, я очень обрадовался, потому что было ясно, что ждем мы от него не «политических советов», а именно «рефлексии об опыте». Но переписка не получилась. Помню один его ответ Улицкой. Сразу стало ясно: говорить Ходорковский не будет. Не потому, что нельзя или «врет», а просто потому, что «это не его». Ходорковский отчетливо показывал: его сопротивление носит не политический, а исключительно моральный характер. Он подчеркивал всегда только «ответственность за людей». Отказ от прошения о помиловании: потому что людей нельзя подвести. Не бежал из страны (как Гусинский или Березовский): «людей нельзя подвести», «мама не одобрит». Тут надо отметить, что своим десятилетним мужественным поведением Ходорковский совершенно отбросил от себя всю эту бесконечно поминаемую ядовитыми певцами «ресентимента» комсомольскую часть своей биографии. О нет! Он оказался вовсе не «комсомольцем». «Комсомольцы» все разбежались или радостно сотрудничали со следствием. «Комсомолец» — это у нас образ легкомысленного шалопая, который при первой же стычке с реальностью избавляется от товарищей. В типологии постсоветских образов Ходорковский оказался кем-то вроде «батяни-комбата», честного «афганца». «Своих не бросаем» — это он сказал много раз, сквозь многие тексты и интервью. Таков моральный выбор.

2.

«Личный враг Путина номер один» — вот это правильная идентичность. Ее и использует западная пресса, у которой оптика всегда лучше. Издалека все видно отчетливее. Поэтому и единственный вопрос, который Ходорковскому хочется задать и на который хочется получить ответ: как конкретно он им стал. Все гипотезы на эту тему мы знаем: и про предполагаемую коварную продажу «ЮКОСа» американцам, и про финансирование какой-то там компартии, и про убийства службы безопасности, и про какой-то резкий разговор на совещании с олигархами. Все эти и другие созданные путинистами «дискурсивные ходы» для массового употребления не дают окончательного ответа на один главный вопрос: признал ли Ходорковский, что он в общении с Путиным нарушил какую-то «пацанскую клятву». Или ее не было. Это очень тонкий и сложный вопрос. Потому что очень много людей искорежило на этой «пацанской клятве». Под ней стоит Кудрин. Под ней до сих пор, например, стоит Павловский (критикуя систему не за то, что она «не демократия», а за то, что «зачем, гады, начали разваливать построенную нашей командой “управляемую демократию”»). Под ней стоит Волошин, все еще пасущийся при проекте Международного финансового центра. Из-под клятвы ушел Березовский и символически повесился неизвестно почему. Под ней стоит Чубайс. И даже беглец Гусинский — и тот пару лет назад забрасывал крючок: мол, а нельзя ли вернуться «под клятву». И если вчитаться в переписку Ходорковского с Маттиасом Шеппом, то видно — он сам отчетливо обозначает трудноразличимые для нас, простых зрителей, акценты: вот Кудрин и Греф, по его словам, честные парни. Медведев — тоже. «Хотел, но не смог». На него Ходорковский не в обиде. Есть и нечестные. О них говорить не будем.

В типологии постсоветских образов Ходорковский оказался кем-то вроде «батяни-комбата».

Главное в этом описании ситуации у Ходорковского — это признание самой ее структуры. И мы даже до конца не уверены сегодня: как он понимает «Владимира Владимировича»? Ведь может оказаться так, что «Владимир Владимирович» в представлении Ходорковского — это вполне достойный «либеральный империалист», несправедливо поступивший в отношении Ходорковского как одного из «доблестных чубайсов».

В отношении своего места в этой структуре реальности Ходорковский так и не ответил окончательно: как он сам себя располагает в этом ландшафте. Потому что «Сечин коварно разрушил самую чистую, эффективную и первую европейски модернизированную компанию» — это одна объяснительная схема. А «мы вступили в борьбу за другой образ будущего» — это другая.

И Ходорковский — совершая свой «подвиг несогласия», ведя себя безукоризненно десять лет — продолжал в своих выступлениях блуждать в этих двух объяснительных схемах. Из первой схемы вытекает лишь «бесконечный диалог с Путиным» (в коридор которого попадают — увы! — многие из тех, кто в разное время имел с ним дело). И это — совершенно неполитическое явление. Вторая схема — это уже (да!) политика. Потому что «образ будущего» — это претензия на политические универсалии. Это уже разговор не с «Путиным об аморальности» («Володя, как же так можно?!»), а с обществом. Ходорковский его не начинал все десять лет. Он лишь слегка прощупывал эту возможность. Очевидно, что в политические лидеры с картой «иной политической системы, чем путинизм» он себя сам не выдвигал. Пока.

3.

Не будучи политиком, Ходорковский оказался крупнейшим политическим событием путинского правления. Не после 2004 года. А с 2010-го. Потому что второй процесс оказался полным самообнаружением всей путинской системы.

Главный вопрос: признал ли Ходорковский, что он в общении с Путиным нарушил какую-то «пацанскую клятву».

И даже тем людям, которые колебались в ее оценке («стакан демократии наполовину пуст или наполовину полон»), стало ясно, что этот режим — преступный. Не в метафорическом смысле, не на языке «оппозиционной риторики» каких-то других групп, борющихся за власть (как любят писать кремлевские публицисты). А преступный — в буквальном смысле. Этот второй процесс залег в сердцевине всей этой «управляемой демократии» таким образом, что нет никакой иной исторической возможности, кроме как — в дальнейшем — суд над этим режимом и отдельными его деятелями. В этом смысле так называемый судья Данилкин живет в режиме «отложенного суда». Это иначе быть не может. Ну, возможно, какой-то «лайт-вариант суда» в контексте «признания культа личности» и как бы «ХХ съезда», при котором этому процессу будет дана оценка, а тем самым и попытка спасти «систему». Но «судья Данилкин» и при таком сценарии пойдет под суд. Поскольку он молод и вряд ли уйдет из жизни до смерти вождя. Второй процесс Ходорковского был обнаружением самого страшного, что можно только себе представить: страшны не «русский бунт», не «заговор в немецком Генштабе», не «издержки борьбы за власть», не «дефолт и галопирующая инфляция» — хотя все это и страшно. По-настоящему страшно, когда власть себя самообнаруживает с прямым обращением к обществу: «А теперь, друзья мои, ВОЗМОЖНО ВСЕ. Никаких “крайних норм” больше нет». Так это и было всеми прочитано — и у нас в России, и в Европе, и в остальном мире. В то время (2010 г.) президентом был Медведев. И, как все помнят, процесс начался весной. И еще в начале лета у общества сохранялась некоторая надежда, что «при Медведеве» «нормы права» будут все-таки соблюдены. И Ходорковский выйдет в 2011 году. Но — нет. И удар был мощный. Это был удар и в европейский истеблишмент. Не случайно сейчас немецкий пиарщик Путина Александр Рар, призванный как-то смягчить последствия этого преступного самообнаружения, говорит о том, что немецкая «тайная дипломатия» вела переговоры «два с половиной года». Это он отсчитывает как раз от «судьи Данилкина», от второго процесса.

4.

Через два дня после освобождения не так важно, что именно говорит Ходорковский. Ясно, что сейчас он должен сказать слова благодарности за поддержку. На самоопределение потребуется время. Но вот ясно, что происходит с точки зрения общества и что на данный момент сделал Путин. Он просто экспортировал второй процесс Ходорковского за пределы Российской Федерации. На частном самолете немецкой (!) компании.

Это выглядит как помилование и высылка. Но и они — вместе со вторым процессом — являются фантасмагорическим самообнаружением «политического режима». Путин просто предпринял механический перенос нерешенной центральной проблемы всей политической системы — вон. С расчетом на то, что «как-нибудь» (неизвестно, правда, как) второй процесс Ходорковского «куда-нибудь» денется.

Путин экспортировал второй процесс Ходорковского за пределы Российской Федерации.

Допустим, как-нибудь его заболтает великая «немецкая дипломатия». Но это же наивно. Это иллюзия. Даже если теперь Ходорковский примет буддизм и молча удалится в Шаолинь, в центре политической системы просто зияет воронка от ядерного взрыва. Право, мораль, этика госслужбы, судебная система, политический рационализм — все это не просто провалилось в яму (такое иногда случается во время политических кризисов). Хуже. Второй процесс обнаружил, что сама эта воронка, яма — и является главной конструктивной особенностью всего политического режима.

Понравился материал? Помоги сайту!