История донкихотов: к 50-летию демонстрации восьмерых

Завтра, 25 августа, исполняется 50 лет со дня так называемой демонстрации семерых на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию. Кроме Константина Бабицкого, Ларисы Богораз, Натальи Горбаневской, Вадима Делоне, Владимира Дремлюги, Павла Литвинова и Виктора Файнберга в демонстрации принимала участие и совсем еще юная Татьяна Баева, которая впоследствии сообщила следователям, что оказалась на площади случайно. Но по факту это была демонстрация восьмерых.

Андрей Лошак давно готовил большой фильм об истории диссидентского движения. К нему был написан вот этот сценарий серии, посвященной августовскому протесту 1968-го (сценарий серии о карательной психиатрии можно почитать вот здесь).

Перед публикацией этого материала Андрей Лошак специально записал разговор с Мариной Меликян, преподавательницей МГУ, у которой хватило тогда мужества не участвовать своей подписью в резолюции, поддерживающей военную агрессию СССР.

Пражская весна

Весна 1968 года во всем мире выдалась бурной. В США — антивоенные и негритянские протесты. В Польше — волнения, связанные с запретом польских классических произведений антироссийской направленности. Во Франции — знаменитая студенческая революция. Ну и самое важное для советских граждан — Пражская весна!

Лидер Коммунистической партии Чехословакии Александр Дубчек взял курс на либерализацию: свобода слова, многопартийность, частное предпринимательство, контроль над всесильной службой безопасности. Из братской Чехословакии повеяло весенним воздухом свободы, которой так ждали дети оттепели. За успехами чехов внимательно следили и, конечно, мечтали, что когда-нибудь «чешская весна» доберется и до Москвы. В диссидентских компаниях теперь сразу после старого тоста «За успех нашего безнадежного дела!» провозглашали новый — похожий на скороговорку: «За Дубчека, Млынаржа, Черника!»

Летом началась газетная кампания против руководства чехословацкой компартии. Дубчеку послали черную метку. В чем только не обвиняли чехов советские пропагандисты — например, в том, что за Пражской весной стояли силы мирового сионизма.

Фрагмент фильма «Тайное и явное (Цели и деяния сионистов)»

22 июля 1968 года диссидент Анатолий Марченко отправил в советские и зарубежные газеты письмо об угрозе советского вторжения в Чехословакию, в котором предсказал дальнейшие события. Через пару дней Марченко арестовали за якобы «нарушение паспортного режима».

Диссиденты написали письмо в защиту Марченко. Копии этого письма везла в такси Ирина Белогородская. Расплатилась, а сумочку забыла. Оплошность стоила девушке года в тюрьме.

Марченко судили 21 августа. Дали максимум — год, а потом на зоне еще накинули два — за распространение порочащих советский строй измышлений в лагерной бане. На вопрос вертухая «Ты чего тощий такой?» Марченко ответил: «Да коммунисты всю кровь выпили…»

Когда заседание суда закончилось, среди диссидентов распространилась новость: советские танки въехали в Прагу. Расходились от здания суда с траурными лицами — последние надежды были похоронены.

По всей стране были организованы собрания, на которых трудовые коллективы единогласно высказывались в поддержку, как писали в газетах, протянутой руки братской помощи. Советской власти требовалось узаконить это беззаконное с точки зрения международного права вторжение. Народ равнодушно тянул руки, что, впрочем, далеко не всегда означало одобрение. Диссидент Андрей Амальрик в своих мемуарах вспоминал: «В лагере у нас был спор между двумя рабочими. “Мы их от немцев спасли, что ж они от нас теперь отказаться хотели!” — говорил один. “Если ты тонущую девушку спас — ты что ж, получишь, что ли, право всю жизнь е**ть ее?!” — отвечал второй, и поскольку первый сидел как раз за изнасилование, возразить ему было нечего».

На всю Москву нашлись 13 человек, отказавшихся поднимать руку на собраниях. Всех их уволили с работы или принудили уйти. Марина Меликян, молодая преподавательница кафедры русского языка МГУ, единственная проголосовала против резолюции, одобрявшей ввод войск в Чехословакию. После увольнения Меликян работала няней в детском саду, потом учителем в школе для глухонемых. Об университетской карьере пришлось забыть.

Вспоминает Марина Меликян

Демонстрация на Красной площади

Молодой учитель физики Павел Литвинов — внук знаменитого наркома иностранных дел, известного своей независимой позицией. Бабушка — англичанка венгерско-еврейских кровей. Мажор и стиляга, Литвинов вырос в знаменитом Доме на набережной. Он принадлежал к новой формации советской молодежи, у которой с советской властью были стилистические разногласия.

23 августа Литвинов впервые услышал в квартире своего зятя Льва Копелева песню Александра Галича «Петербургский романс», в которой были такие строки:

И всё так же, не проще,
Век наш пробует нас:
Можешь выйти на площадь?
Смеешь выйти на площадь?
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!

«Актуальная песня», — сказал Литвинов. В этот момент он решил, что обязательно выйдет на площадь.

Советские диссиденты восприняли ввод танков в Прагу как личную трагедию. Тут же возникла идея — выразить протест против агрессии. Несколько дней ушло на обсуждение — кто-то боялся, кто-то отговаривал. Помимо Литвинова еще несколько человек для себя решили, что «смеют выйти на площадь». Среди них — поэт Вадим Делоне. За год до этого молодой человек был арестован за участие в демонстрации против «дела самиздатчиков» и на следствии дал признательные показания. Теперь он был настроен решительно. Накануне занес приятелю на хранение свои книги. На вопрос «Когда заберешь?» Делоне ответил: «Года через три».

Плакаты готовила Наталья Горбаневская. Переводчик с польского, она хорошо помнила призыв Герцена в поддержку национально-освободительного движения Польши «За вашу и нашу свободу!». Этот лозунг стал символом акции, а позднее и всего правозащитного движения, где под «вашей свободой» подразумевалась свобода уже не чехов, а родных сограждан. Характерно то, что на первом месте стоит чужая свобода, а потом уже своя.

25 августа на Красной площади появилась небольшая группа людей. Среди них выделялась Наталья Горбаневская. Она пришла с коляской — трехмесячного Осю не с кем было оставить. В составе демонстрантов «лирики» явно преобладали над «физиками»: поэты Наталья Горбаневская и Вадим Делоне, лингвисты Лариса Богораз и Константин Бабицкий, экскурсовод Виктор Файнберг и студент-историк Владимир Дремлюга. Из «физиков» — только Литвинов.

Ровно в полдень компания села у подножия Лобного места и развернула плакаты с протестом против оккупации Чехословакии. Люди недоуменно переглядывались: «Они что, чехи?» Через несколько минут с криками «Это все жиды и провокаторы!» на демонстрантов набросились люди в штатском.

«Они бежали быстро, с разных сторон. Подбежав, они вырвали плакаты. Первыми ко мне подбежали мужчина с портфелем и женщина с сумкой. Мужчина портфелем нанес мне несколько ударов, в том числе по голове. Раздался треск, и, оглянувшись, слева от себя я увидел окровавленное лицо Файнберга — у него были выбиты зубы».

Из показаний Павла Литвинова

Возникла заминка — долго не могли найти машины, чтобы отвезти демонстрантов в отделение. В конце концов осталась одна Горбаневская. Ей, похоже, давали возможность уйти, но она продолжала сидеть и общаться с зеваками. «У меня сломали чехословацкий флажок», — говорила она и показывала окружающим сломанное древко.

«Впереди подъезжающей “Волги” через толпу двинулись мужчина и та самая женщина, что била Павла сумкой <…> “Ну что собрались? Не видите: больной человек…” — говорил мужчина. Меня подняли на руки — женщины рядом со мной едва успели подать мне на руки малыша, — сунули в машину <…>, и мужчина, указывая все на ту же женщину, плотную, крепкую, сказал: “Садитесь — вы будете свидетелем” <…> Я кинулась к окну, открутила его и крикнула: “Да здравствует свободная Чехословакия!” Посреди фразы “свидетельница” с размаху ударила меня по губам. Мужчина сел рядом с шофером: “В 50-е отделение милиции”. Я снова открыла окно и попыталась крикнуть: “Меня везут в 50-е отделение милиции”, — но она опять дала мне по губам. Это было и оскорбительно, и больно.

— Как вы смеете меня бить! — вскрикивала я оба раза. И оба раза она, оскалившись, отвечала:

— А кто вас бил? Вас никто не бил».

Наталья Горбаневская. «Полдень»

Дело завели только на пятерых участников. Файнберга отправили в психушку — советская власть не хотела, чтобы на суде присутствовал человек с выбитыми зубами. Горбаневскую отпустили из-за маленького ребенка, чтобы опять же не выглядеть слишком по-людоедски.

В историю акция на Красной площади вошла как демонстрация семерых. На самом деле была восьмая участница. Совсем юная Татьяна Баева, оказавшись в отделении, испугалась и сказала, что ее задержали случайно. Остальные, не сговариваясь, ее версию поддержали.

Гусеницы советских танков, въехавших в Прагу, раздавили надежды на либерализацию. Отчаяние испытали все, кто ждал перемен. Евгений Евтушенко передал тогда общее настроение:

Танки идут по Праге
В закатной крови рассвета,
Танки идут по правде,
Которая не газета.

Спонтанные протесты прошли по всей стране. Это были одинокие жесты отчаяния людей, не имевших никакого отношения к диссидентам и правозащитному движению.

Одиночки

В Ленинграде сотрудник «Ленфильма» Игорь Богуславский расписал бронзовых коней на Аничковом мосту лозунгами в поддержку чехов. Наказание — три года лагерей. На «Ленфильм» больше не взяли — работал такелажником.

20-летний выпускник рижского мехмата, ленинский стипендиат Илья Рипс предпринял попытку самосожжения. Акция была признана антисоветской. В тюрьме Рипс обратился к вере предков и по освобождении эмигрировал в Израиль. Сейчас Эльяху Рипс — ортодоксальный раввин, занимающийся вычислением «кода Торы».

Борис Орлов в 60-х делал карьеру журналиста-международника: сначала был корреспондентом «Известий» в ГДР, потом — в Праге. Когда вошли танки, отказался подписывать надиктованную из Политбюро передовицу. О карьере международника и загранпоездках пришлось забыть. Орлов сосредоточился на научной работе — впоследствии стал профессором МГИМО, известным историком.

В январе 69-го пражский студент Ян Палах совершил самосожжение. Через несколько дней две 18-летние москвички Ирина Каплун и Ольга Иофе вышли на площадь Маяковского и развернули плакаты «Свобода ЧССР» и «Вечная память Яну Палаху». Тогда девушек чудом никто не задержал. Ольгу Иофе посадят в психушку через несколько лет — за распространение листовок.

Через месяц после ввода танков в Прагу офицер Балтфлота, физик-ядерщик Геннадий Гаврилов написал «Открытое письмо гражданам СССР», в котором осудил вторжение и призвал советское руководство последовать реформам Пражской весны. Гаврилова немедленно арестовали и обвинили в создании антисоветской организации. Всего по делу проходил 31 человек, большинство — офицеры Балтфлота. Гаврилов отсидел шесть лет, после перестройки сначала стал православным священником, потом — эзотериком, исследующим наследие Рериха.

Суд над демонстрантами

Демонстрация на Красной площади имела широкий мировой резонанс. Чешская газета «Литерарни листы» написала тогда: «У нас теперь есть, по крайней мере, семь причин не испытывать ненависти к русским». Но на родине этот героический жест поначалу никто не оценил — в том числе диссиденты. Появился термин «самосажание» — по аналогии с «самосожжением». Многим жертва казалась бессмысленной — в то время когда каждый активист на вес золота.

Почти у всех обвиняемых на свободе остались маленькие дети, семьи. То, что свобода далеких чехов казалась им важнее благополучия собственных детей, у обычных советских людей не укладывалось в голове. Но что интересно: жены, мужья и дети как раз понимали.

Прокурор: Свидетельница Великанова, вы — жена подсудимого Бабицкого. У вас на иждивении три ребенка. Вы не пытались отговорить мужа от этого хулиганского поступка?

Великанова: Я не считала себя вправе его отговаривать. Мой муж поступил так, как требовали его совесть и его убеждения.

Возмущенный гул в зале: Сумасшедшая! Лишить родительских прав!

Прокурор: У меня нет больше вопросов к свидетелю.

Лариса Богораз писала друзьям на свободу: «Не ругайте нас, как все нас сейчас ругают. Каждый из нас сам по себе так решил, потому что невозможно стало жить и дышать». Богораз осуждали вдвойне, потому что отец ее 16-летнего сына Саши Юлий Даниэль к этому моменту уже три года как находился в тюрьме.

Свидетели обвинения — это те самые люди в штатском, избившие демонстрантов. По странному совпадению многие из них служат в одной воинской части. Но судья упорно называет их «возмущенными гражданами».

Свидетелей защиты на суд не допустили. Все плакаты, которые держали демонстранты, расценили как клевету на советский строй.

Прокурор: Подсудимые Литвинов и Делоне держали плакат «За вашу и нашу свободу». Но о какой свободе идет здесь речь? Если о свободе устраивать сборища, свободе клеветать, то такой свободы нет и не будет.

Подсудимые Богораз, Литвинов, Бабицкий, Делоне, Дремлюга, устроившие сборище, своими действиями нарушили общественный порядок и работу транспорта, мешали пришедшим на Красную площадь знакомиться с достопримечательностями. Неудивительно, что возмущенные граждане пресекли эту антисоветскую акцию еще до приезда милиции.

Как демонстранты, находясь в пешеходной зоне, мешали проезду общественного транспорта, так и осталось неясным. Подсудимых постоянно перебивали, запрещая говорить о своих убеждениях. Держались они мужественно и своей вины не признали.

Богораз: Я оказалась перед выбором: протестовать или промолчать. Для меня промолчать значило присоединиться к одобрению действий, которых я не одобряю. Промолчать значило для меня солгать.

Именно митинги, радио, сообщения в прессе о всеобщей поддержке побудили меня сказать: я против, я не согласна. Я считаю, что на тех, кто молчал, лежит ответственность за сталинско-бериевские лагеря...

Прокурор: Протестую! Обвиняемой Богораз предъявлены конкретные обвинения, она и должна касаться именно их. В процессе не рассматриваются другие, более ранние, события.

Судья: Учтите это замечание. Предупреждаю: не останавливайтесь на своих убеждениях.

Богораз: Но, к сожалению, именно мои убеждения и привели меня сюда. И я не могу их не касаться. Я считаю, что действия правительства...

Судья: Нас не интересует, что вы считаете. Не надо здесь пропагандировать свои взгляды.

Богораз: Но я пытаюсь опровергнуть предъявленное мне обвинение! Впрочем, я понимаю, что это бессмысленно. Я не сомневаюсь, что единственно законным был бы оправдательный приговор. Я знаю закон. Но я знаю также и судебную практику, и сегодня, в своем последнем слове, я ничего не прошу у суда.

Но самой главной сумасшедшей казалась, конечно, Наталья Горбаневская, вышедшая на демонстрацию с младенцем, при том что у нее уже был семилетний сын. Поэтессу, одну из «ахматовских сирот», маленькую близорукую женщину, сначала отпустили, но через год все же отправили в психушку на два с половиной года. В истории болезни написали: «Судьба детей ее не беспокоит». Дети остались с бабушкой.

В 70-х Горбаневская эмигрировала в Париж. Старший сын Ярослав долго не мог простить Горбаневской Красной площади — не потому, что она туда вышла, а потому, что не взяла его с собой.

Процесс вела судья Лубенцова. Потом она еще неоднократно будет судить диссидентов и получит прозвище Лубянкина. Вадиму Делоне и Владимиру Дремлюге дадут по три года колонии — за повторные судимости, остальных отправят в ссылку.

Процесс над демонстрантами на Красной площади стал последним судом, привлекшим внимание широкой общественности. Внутрь, как всегда, не пустили под предлогом отсутствия мест — присутствовали на суде исключительно сотрудники КГБ в штатском. На традиционных стояниях перед зданием суда на Серебрянической набережной было испробовано новое ноу-хау. В качестве ударной силы гэбисты задействовали людей от станка — рабочих с близлежащего завода вперемежку с провокаторами в погонах. В соседнем дворе товарищи подсудимых обнаружили стол с водкой, рыбными консервами и хлебом, куда стайками за подкреплением ходил «рабочий класс», — к вечеру возмущенная общественность еле стояла на ногах.

«Появилась женщина, которая затеяла скандал еще в полдень. Она была уже недалека от последней черты опьянения, а может быть, немножко и подыгрывала: была в ее действиях определенная система. Вокруг нее толпились пьяные рабочие. На людей сыпалась брань, самая отборная и гнусная. Пьяницы как будто состязались в мерзостях и хамских угрозах. Заводилой была эта пьяная женщина. Цеплялись к чему угодно: к тем же злополучным бородам и очкам, к покрою костюма и прическам девушек. Оскорбили беременную женщину. Мужчины говорили похабные гадости девушкам — милиционеры слушали и безмолвствовали. <…>

— Я рабочая, — кричала женщина, — если я и выпила, то на свои деньги.

Пожилой человек сказал ей:

— Вы лжете. Вы не рабочая. У вас нет чести. Вы — просто нанятый хулиган.

Толпа двинулась к нему. Женщина материла его самым изощренным образом.

— Кто вам дал право так разговаривать с пожилым человеком? — спросили ее.

Теперь гнев толпы обрушился на спросившего:

— А вы почему здесь?

— Здесь судят моих друзей. А вот что делаете здесь вы?

— Ваши друзья — фашисты и убийцы. И вы все такие же.

Далее следовали знакомые сетования на отсутствие автоматов».

Илья Габай. «У закрытых дверей открытого суда»

Илья Габай написал эссе «У закрытых дверей открытого суда», поставив эпиграфом слова первого русского диссидента и западника Чаадаева: «Так называемый здравый смысл народа вовсе не есть здравый смысл».

«Карательные органы делают ставку на сброд погромщиков, людей злых и неразумных. Эти люди могут принести много бед: у них нет привычки к размышлению, нет и потребности в свободе и гражданском достоинстве. В эти три дня только приоткрылись клетки, и сидящие в них звери только показали коготки. Когда-нибудь весь этот зоопарк может быть выпущен на улицу <…>

Однако важно понимать, что разница между рукой хулигана, поднятой на ближнего, и рукой интеллигента, поднятой против ближнего на собрании, меньше, чем это может показаться».

По сложившейся у диссидентов традиции адвокатам после оглашения приговора дарили цветы. В этот раз их держали в чьей-то машине, дожидаясь окончания процесса. Вечером обнаружилось, что дверь машины, в которой лежали букеты, взломали, а цветы выбросили на асфальт и растоптали.

Юлий Ким, стоявший в те дни у здания суда, написал после этого процесса «Адвокатский вальс» — песню о советском правосудии. Слова этой песни до сих пор не потеряли актуальности:

Судье заодно с прокурором
Плевать на детальный разбор.
Им лишь бы прикрыть разговором
Готовый уже приговор <…>
Ой, правое русское слово —
Луч света в кромешной ночи!
И все будет вечно хреново,
И все же ты вечно звучи.

Все по той же установившейся традиции после ареста демонстрантов по всей стране прошла подписная кампания, после которой — опять же по традиции — последовали репрессии. Так, инженера Виктора Сокирко, впоследствии известного диссидента, исключили из аспирантуры МВТУ им. Баумана. Многие из тех, кто подписывал раньше письма, окончательно разочаровались в этом способе давления на власть.

«В тот момент, в конце шестидесятых годов, мне разрешили поехать во Францию <…> Я безумно хотела поехать, хотела сомкнуть мою взрослую жизнь с детской жизнью, боялась, что меня не выпустят, говорила себе, что еще одна подпись ничего не решит… Мне было очень стыдно, я очень страдала, но тем не менее подписать отказалась. Я хочу это сказать в виде исповеди. Это было так. Пожертвовать чем-то общим оказалось легче, не будем прекраснодушничать <…> В какой-то степени здесь сыграло роль и разочарование от того, что “Письмо шестидесяти трех” ничего не дало. Оно не имело никакого веса, никак не было учтено в балансе судеб. Синявский и Даниэль получили большой срок за публикацию своих сочинений. А мы получили доказательство того, что наши мнения, наши голоса ни в малейшей степени не влияют на исход. И, конечно, это тоже подрезало энтузиазм, остудило желание подписывать такие письма, тем более что платишь за это так дорого. В общем, это было так. Как было, так было».

Лилианна Лунгина. «Подстрочник»

Это была последняя протестная кампания, в которой участвовали сотни подписантов. Начиная с 1969 года собрать даже десяток подписей станет проблемой. По аналогии с «подписантами» возник неологизм «отказанты». Солженицын писал о том времени: «Привыкшие пугаться люди послушно возвращались в согнутое положение».

Вместе с надеждами на перемены танки в Праге уничтожили желание бороться — люди вернутся в частную жизнь, решив, что изменить что-то в Советском Союзе на их веку уже не получится. Позже диссидент Анатолий Якобсон напишет: «Демонстрация 25 августа — явление не политической борьбы, а борьбы нравственной». Эти слова могли бы стать эпиграфом ко всему правозащитному движению, которое так и осталось уделом одиноких донкихотов.

Понравился материал? Помоги сайту!