Львов: все сложно

«...Там был Нигоян, там были другие. Вы их память, Небесной сотни, не уважаете» — подходя, слышу обрывок разговора. Человек, которого я вижу со спины, — начальник управления внутренней политики Львовской рады Андрей Шевцив. Спорящие стоят в плотном кольце фотографов и камер. «Мы же договаривались — вы идете без плакатов, без партийной атрибутики, без лозунгов».

Несколько сотен людей стоят возле памятника Бандере во Львове. Это Парад вышиванок, в память о дивизии «Галичина», 27 апреля. Самое спорное мероприятие во Львове, вечный раздражитель и повод для обвинений в «фашизме». По замыслу организаторов, в этом году впереди колонны должны были нести баннер, на котором изображена стилизованная Небесная сотня. Родственники погибших на Майдане против, поскольку (цитата) «Небесная сотня не имеет отношения к СС “Галичина”». Против и автор рисунка. Ветераны ОУН-УПА также просят отказаться от проведения марша — к ним многие прислушались.

В результате марш все-таки проходит, но без баннера. В качестве символики — только щиты с желтым львом и двумя коронами. Лев — символ города, но для тех, кто знает, это еще и символ дивизии.

В результате переговоров с мэрией решено, что будет «мовчазна хода», молчаливое шествие — в память опять же о Небесной сотне. Первые пятнадцать минут идут молча, затем начинают скандировать «Слава Украине — героям слава» и прочее. Лозунги чеканит в мегафон парень в красной рубашке и солнцезащитных очках. За человеком с мегафоном начинает охотиться седой старик, лицом похожий на Ростроповича. Он пытается отобрать мегафон. Ему мешает толпа. Активист умело уклоняется, избегая физического контакта, не прекращая кричать в мегафон. Наконец старик добрался до активиста, толкает его несколько раз: этого момента все ждали — его оттеснила милиция и окружила тьма фотографов. Деда, однако, не задерживают. Самое популярное слово сейчас во Львове — не «революция», не «война», а «провокация». Провокаций все боятся, и все их ждут; в первую очередь, сами националисты. На 1 мая, на 9-е. Провокатором называют человека с мегафоном. Провокатором, конечно, считают и деда-«Ростроповича».

Ни тому, ни другому, однако, не мешают и ничего не запрещают — чтобы не провоцировать.

Провокационно цветут каштаны и липы.

Шествие длится всего полчаса, проходит по одной-единственной улице — от памятника Бандере до памятника жертвам коммунизма. Здесь и парень с мегафоном, и дед, каждый в окружении прессы, дают комментарии. Парень объясняет, что кричал в мегафон — и нарушил тем самым договоренность с мэрией — для того, чтобы «нейтрализовать возможных провокаторов». Дед-«Ростропович» так объясняет свое поведение: «Я звичайний украинець. Вони обицяли не кричати! Але вони кричали — и про Бандеру, и про Шухевича! Цей з микрофоном — провокатор!»

«Я не понимаю, почему поднялась такая истерика, почему нам запрещают почтить память Небесной сотни. Я сама участвовала в Евромайдане. Мой парень там был ранен», — говорит один из организаторов марша Олена Тарасова. Марш решено было завершить здесь, поскольку начали скандировать лозунги. Через 40 минут все расходятся. Было не больше трехсот человек.

Люди, которые видят Львов глазами того же Киселева или Мамонтова, представляют его чем-то политически цельным, монолитом ультранационализма. Это, конечно, не так. Львов никогда не был монолитом, и ультранационалисты тут явно не доминирующая и уж точно не единственная сила. Другая сила — те, кого принято называть и у нас, и у них «гражданскими активистами»: люди, прошедшие через Майдан, львовский и киевский. Националисты тоже, естественно, были на Майдане, но сейчас между ними и «гражданскими» ценностный конфликт.

Львовская националистка тут же, на площади, спорит с условным львовским хипстером. Он: «В Одессе, Харькове живут такие же патриоты...» — «Ну, это довольно специфичные патриоты... Вы читали работы Бандеры? Он писал, что нам не нужны общие символы, нужно пользоваться своими». Девушка напирает на теорию; у Бандеры, естественно, что-то было по текущему моменту. Она имеет в виду, что национализму вредны заимствования и заигрывания с чужой культурой. Вокруг, как всегда, быстро образуется толпа, человек двадцать.

Самое популярное слово сейчас во Львове — «провокация». Провокаций все боятся, и все их ждут; в первую очередь, националисты. Провокационно цветут каштаны и липы.

Этот конфликт типичен сейчас для Львова. Уже четыре месяца идет спор между условным Майданом и националистами старой школы. Львов очень долго жил своей замкнутой, региональной жизнью, был занят только собой. Все это время здешнюю повестку диктовала «олдскул». Их тактика сводилась к символическим действиям вроде этого марша, которые имели целью не столько изменить настоящее, сколько быть компенсацией за все прошедшие 40 лет советской власти. В этой версии «повстанцев» 1940—50-х годов, которые боролись с Советами, здесь принято было считать эталоном для настоящего украинца и украинской идеи в целом. «Быть украинцем» означало быть верным именно этой версии прошлого. Этот культ, впрочем, никогда не был доминирующим даже во Львове и уж точно не был единственным. Зато любование «героями УПА» очень сузило кругозор и имидж города. Прошлое тут 23 года по сути руководило настоящим. Все вокруг напоминает большую реконструкцию — «как выглядела бы жизнь, если бы Украина получила независимость в XIX столетии, в 1918 году, в 1930-м». Эта задержка, вероятно, была подсознательно связана с тем, что у Западной Украины не было ни «собственного XIX века», ни «собственного XX» и здесь хотели прожить их как бы заново. Возможно, сейчас эта утопия как раз заканчивается.

Второе по популярности словосочетание здесь, на улице, на митинге — «Первый канал», обобщенный образ российской пропаганды. Вообще, конечно, Первый канал был бы поражен тем, как тут о нем заботятся. Он незримо присутствует тут — хотя, казалось бы, отключен. Звучат фамилии Киселева и Мамонтова, которые работают на «России 1» — но для собравшихся все это обобщенный Первый. Все знают, что идет информационная война. Все уже знают, что неосторожными действиями или заявлениями можно «дать картинку Первому каналу». И все знают, что нельзя «давать картинку». Прокричали: «Слава нации — смерть врагам». «Ну вот, — шутят в толпе. — Теперь по Первому каналу скажут, что во Львове опять избили православных священников».

Львов изменился за эти месяцы — хотя бы потому, что стал смотреть на себя со стороны. Чужими глазами. Часть людей считает, что это правильно, потому что нельзя «провоцировать». Другие полагают, что если все теперь делать с оглядкой на Первый канал, то это называется шизофренией. Ведь и само существование независимой Украины с точки зрения массового российского телезрителя тоже представляется провокацией. «В Крыму не хотели провоцировать. Теперь Донбасс просят не провоцировать...» — угрюмо напоминает человек в вышитой сорочке. Организатор объясняет, почему марш все-таки решено было провести: «Неужели мы, львовяне, украинцы, не имеем права пройтись в вышиванках, когда и где захотим? На родной земле?»

...Митинг проходит неподалеку от музея «Тюрма на Лонцького» — в здании, где располагалось когда-то гестапо, а затем и НКВД, и МГБ. На самом здании — памятные доски: замучен такой-то в 1948-м, такая-то убита в 1950-м. Часть националистов уверена, что этот культ следует продолжить пестовать — так считает именно молодое поколение ультра. «Мы показали, что никого не боимся». Другая часть, умеренные, полагает, что для национального консенсуса можно было бы — хотя бы на время — этот культ притушить. У Украины теперь появились новые герои, у которых безукоризненная репутация.

Появился новый культ — Небесной сотни. Он здесь зрим, ощутим. Их фотографии повсюду. Небесная сотня — новые апостолы, и они спорят с прежним культом, архаичным и неочевидным. Новый культ шире — хотя бы потому, что он интернациональный: первым в ряду новых мучеников — человек по фамилии Нигоян. Это имя в качестве аргумента в спорах о новой идентичности звучит часто — именно потому, что оно армянское. Среди погибших есть также студент по имени Александр Плеханов (его фамилию произносят тут с мягким «е», чтобы подчеркнуть именно русское происхождение). Среди Небесной сотни есть и другие фамилии — русские, еврейские и прочие. Это все усложняет украинскую национальную идею. Но это же делает ее универсальной. Националисты вынуждены с этим считаться. С другой стороны, они об этом мечтали. В последнем романе Оксаны Забужко, который посвящен УПА, тоже важно, что отряды повстанцев были многонациональны.

Майдан привел не к торжеству консервативной идеи, а к ее модернизации.

Я уже писал о том существенном, что случилось во Львове еще в ноябре. Во Львове действительно не было вопроса «за кого?» — в противостоянии с властью. Но Львов решал другой, внутренний конфликт. Наши политологи не без злорадства писали тогда, что идеал львовских националистов — вовсе не демократическая Европа 2010-х, а тоталитарная Европа 1920—30-х. Но именно тогда львовские хипстеры согнали с трибуны Майдана местного националиста, после чего в печати и соцсетях развернулась полемика между ветеранами и «сопляками»; выяснилось, что для нынешних львовских студентов, выросших в условиях открытого мира, патриотизм и любовь к родине больше не означают автоматически «смерти врагам». За год примерно до того во Львове появились странные надписи на стенах: «Досить бути героем — будь людиною». Это было пассивное сопротивление культу «героев УПА». Для олдскульного национализма это было неожиданно. Националиста, который требовал «смерти ворогам», согнали формально потому, что митинг был студенческим, внеполитическим; но это можно считать символическим закатом «культа смерти». Переходом от этики XIX века к этике XXI. На место архаики встал привычный цивилизаторский дискурс.

Львов — это вообще не столько про национализм, сколько про консерватизм. Собственно, шествия ультранационалистов — это тот же консерватизм. Здешний национализм, как и здешняя религиозность, есть лишь следствие базового местного консерватизма. В этом смысле традиционалисты на Украине, в России и где бы то ни было очень похожи; лакмус тут — отношение, например, к однополым бракам. В момент агитации за Евросоюз, еще при Януковиче, в начале 2013 года, Львов занимал как раз — сейчас это странно слышать — сдержанную позицию. Здесь регулярно проходили демонстрации против однополых отношений. Здесь пугали ювенальной юстицией (ведь она ставила под контроль насилие внутри семьи). «Европа — это однополые браки» — плакаты партии «Свобода» были развешаны по улицам и в общественном транспорте. Но вот случился Майдан, и этот страх перед «однополой Европой» уступил место реальным опасностям, а потом и вовсе тема исчезла. Революция заставляет делать выбор — между Европой как ценностью и ее «недостатками». И этот выбор вынуждены были сделать даже местные консерваторы, и они его совершили в считанные дни, с тех пор больше никто не боится «однополой Европы». Для Львова это тоже было революцией — одной из многих.

Майдан привел не к торжеству консервативной идеи, а к ее модернизации. Взять тот же вопрос с УПА. Люди старшего поколения, ветераны, готовы отказаться, хотя бы на время, от прославления. В конце концов, это память о погибших родственниках, личное дело. Они не хотят превращать это в «картинку для Киселева». Эти люди напоминают, что Украина проиграла в 1918-м именно потому, что каждый атаман тогда добивался каких-то личных целей, а не общей. Думал о себе, а не об Украине.

Новые революции на Украине делались под лозунгом «покажем, что мы лучше, чем о нас думают».

23 года внутреннего консерватизма привели к его окукливанию. Сейчас ему приходится думать о собственном лице; он вынужден становиться пригодным, толерантным. Вынужден считаться с миром. Это неизбежно приведет к его внутренней трансформации.

Это можно считать мимикрией, как и склонны думать многие, перед лицом российской агрессии. Можно, наоборот, видеть в этом естественную трансформацию украинского политикума — под воздействием внутренних изменений.

Новые революции на Украине делались под лозунгом «покажем, что мы лучше, чем о нас думают».

«Ночь гнева» Львов пережил относительно спокойно. В сущности, суть революций проявляется в эти три дня после смены власти. Милицейские участки разгромили почти все; в здании прокуратуры выбили витражи, которые делали на заказ в Польше. Пострадали витражи — но не люди. Хотели громить магазины, которые принадлежат регионалам; но возникли сами собой другие люди, которые стали эти потенциальные магазины-жертвы охранять. Они быстро организовались в сотни; я помню трансляцию на Громадськом ТВ, когда эти люди с микрофонами в феврале призывали к порядку и просили не допустить погромов. Точно так же, из ниоткуда, возникли патрули Автомайдана. Степень самоорганизации, «на нас смотрит весь мир», лозунг «повстанец — не варвар». В этой революции победили те, кто хотел быть лучше, а не хуже. Я вижу на улицах Львова, условно говоря, потенциальных титушек западного типа, тот же деклассированный элемент. При другом раскладе именно они бы и возглавили «революцию гнева». Но история сложилась по-другому, и местные гопники вынуждены были следовать общему тренду на толерантность.

Естественно, внешняя угроза сегодня играет на руку старому национализму; милитаризм и национализм всегда работают в паре. Российское давление сейчас как раз укрепляет позиции местных националистов. На местном Майдане (его как раз разобрали 28 апреля, он простоял 5 месяцев) большой экран, показывают тела убитых в Донецкой области, депутата и студента, показывают голые тела с распоротыми животами. Люди смотрят молча, молча расходятся. Условные донецкие были самыми частыми туристами в Львове. До марта 2014 года южная часть Украины ездила отдыхать во Львов и Закарпатье, а западная — соответственно в Крым. Теперь так не будет. Будет как-то иначе, но так — уже нет.

Психология местного человека иная — не потому, что условно его бабушка помнила, как было «за Польщи», то есть до советской власти. Важно то, что здешний обыватель знает, что ничего в истории не бывает навсегда. И нынешние бабушки, которые вряд ли уже помнят жизнь при Польше, тем не менее напоминают бабушек 1940-х, которые вот так же сидели молча возле репродуктора и слушали новости. Когда начинается «история», жители малых стран, неполитических, всегда ощущали себя пассивными участниками истории, объектами, а не субъектами. Теперь — впервые — они сами стали субъектом и даже катализатором истории. Они не собирались заходить так далеко. И они сами, кажется, до сих пор не могут понять, что это значит и как к этому относиться. Но пути назад уже нет.

Понравился материал? Помоги сайту!