Алексей Сахнин: «Мы хотели показать, что возможен протест без либеральной элиты»

Алексей Сахнин получил политическое убежище в Швеции по «Болотному делу». Разговор с ним произошел в Стокгольме.

— Сначала вопрос, который всех, наверное, интересует, — как получить политическое убежище в Швеции?

— Ну, для представителей пятой колонны и шпионов это сравнительно просто.

— Если серьезно — почему именно Швеция? Она ведь известна как весьма негостеприимная к гражданам России страна в этом смысле — близко к 100% просителей-россиян получают здесь отказ...

— Швеция довольно близко к России находится географически. Я не хотел повторять ошибку Ленина и оказаться в Швейцарии (смеется). Если серьезно, то, во-первых, я искал страну, где сильно левое движение. Во-вторых, незадолго до моего отъезда из России вышел фильм на НТВ, где шведских дипломатов обвиняли в подстрекательстве оппозиции в России. Я, собственно, был одним из героев этого фильма. Уже потом, когда я вылетел из России в Черногорию, мне нужно было сделать шенгенскую визу, чтобы попасть дальше в Европу. Я послал паспорт в Москву, и мне именно шведское посольство поставило визу.

— Это, как я понимаю, нарушение обычного порядка, когда ты сам должен просить визу?

— Они думали где-то недели две, но потом поставили, поэтому выбор страны был довольно легким. Мой случай оказался сравнительно простым: вся история была публичной и легко гуглилась.

— Почему ты уехал из России?

— Один из адвокатов сообщил мне, что готовится мой арест. К этому, собственно, все и шло, если посмотреть хронологию арестов активистов «Левого фронта». Ну а уже позднее стало известно, что я объявлен в оперативный розыск.

Декабрь 2011-го во многом стал демонстрацией силы «Семьи».

— В каком качестве ты принимал участие в демонстрации на Болотной площади 6 мая 2012 года?

— Я был членом оргкомитета, одним из организаторов со стороны левых сил. Там было две колонны — либеральная и левая, которые состояли из массы более мелких движений и объединений. Еще перед большими демонстрациями декабря 2011-го сформировался маленький закрытый оргкомитет, куда входили в основном либералы — Немцов, Пархоменко, Навальный, Парфенов, Собчак и другие. От левых сил там был только Удальцов, точнее, его стул, так как сам он тогда был арестован. Вообще массовая мобилизация в декабре 2011-го — это был в первую очередь результат раскола элит, который возник после неожиданного решения Путина снова баллотироваться в президенты.

Те, кого принято называть «Семья», и приближенные к ним олигархи обеспокоились нарушением договоренностей и баланса сил. Именно они «сидели» на западных кредитных потоках и были заинтересованы в лояльности Запада. Поэтому декабрь 2011-го во многом стал демонстрацией силы этих людей. Так вот, этот первый оргкомитет стал весьма закрытой и высокомерной структурой. Я помню один эпизод на первом заседании, когда человек двести журналистов жались у стенки, в центре стояли стулья со столом, и туда зашел активист «Солидарности» Денис Билунов. Он присел на краешек стола. Тогда Пархоменко говорит ему: «Не могли бы вы сесть туда, на пол, с журналистами, а то может создаться впечатление, что вы входите в оргкомитет, а это не так».

После выборов в марте 2012-го часть либеральной элиты потеряла интерес к продолжению работы — они считали, что электоральный цикл завершен и надо исходить из новой политической реальности, что Путин теперь снова президент.

— Мне это кажется вполне рациональным. А на что рассчитывал «Левый фронт»?

— Мы не видели себя в рамках путинской системы. Нам нужно было ее раскачать. Мы отдавали себе отчет, что компромисс сверху исключен, и хотели показать, что возможен протест без либеральной элиты. Так вот, после марта, когда протест пошел на спад и по количеству приходящих людей, и по эмоциональному накалу, оргкомитет стал постепенно открываться.

— Как ты стал его членом?

— Стал туда приходить. Была некая договоренность, что будет несколько представителей либералов и левых сил. Я был от левых сил.

— Что произошло 6 мая?

— Во-первых, пришло намного больше людей, чем мы ожидали. Мы реально рассчитывали на две-три тысячи. Удальцов дал оценку, что будет 20 тысяч, — но все уже привыкли к тому, что он дает слишком оптимистические оценки. Нам постоянно звонили товарищи от рамок с просьбой продвинуться дальше, так как места не хватало. При этом полиция нарушила договоренности и передвинула линию оцепления на 100—200 метров вперед. Я был в начале левой колонны, и мы дошли до оцепления одними из первых. Толпа сзади постоянно подпирала, и в конце концов лидеры — Навальный, Удальцов, Немцов — объявили сидячую забастовку, чтобы избежать давки. Но село всего несколько сот человек, которые были вокруг них в это время. Контактные телефоны полиции не отвечали, было непонятно, что происходит. Народ продолжал прибывать. И в этот момент полицейское оцепление делает шаг вперед и усугубляет тем самым давку, после чего произошло событие, которое в материалах следствия называется «первый прорыв»: часть толпы прорвала первую линию оцепления из вэвэшников и оказалась в окружении милиции. Тут как раз всех начали жестко винтить, а потом уже выдергивать прямо из толпы.

— Кто были люди в масках, которые, как принято считать, начали этот самый прорыв?

— Я сам их не видел, но да, есть сообщения о провокаторах, которые и начали прорыв. Я не знаю, кто это был.

— Обычно на всех подобных мероприятиях есть дружинники, обеспечивающие безопасность со стороны организаторов. Как можно не заметить организованную группу людей в масках?

— Да, я как раз и был одним из таких дружинников. Пока мы шли, был какой-то контроль, и никаких людей в масках не было, ну а потом уже, когда все смешалось, уследить за этим было нельзя.

— Как это сочетается с тем, что «Левый фронт» ставил целью «раскачать» путинскую систему, и записью разговора с Таргамадзе о финансировании беспорядков, подлинность которой подтвердил Константин Лебедев?

— Мы планировали радикальную ненасильственную акцию в той форме, чтобы организовать... нет, слово «Майдан» лучше сейчас, наверное, не использовать... Просто чтобы люди после акции не ушли, а остались на площади, разбили палаточный городок. Ведь никто не может запретить это сделать. В принципе, это в некотором виде реализовалось в форме «ОккупайАбая». Ни один свидетель на процессах по «Болотному делу» не утверждал, что «Левый фронт» планировал какую-то насильственную акцию.

— Но ведь такая ненасильственная радикальная акция все равно привела бы к насильственному разгону?

— Мы считали, что если останется достаточно много народу (больше 10 тысяч), появятся шансы удержать лагерь, а с утра туда потянется вереница народа.

— Удержать — в силовом противостоянии?

— Мы считали тогда, что если будет 10—20 тысяч, они не станут штурмовать, побоятся испортить инаугурацию. Мы, конечно, допускали, что лагерь разгонят, но не думали, что это будет сопровождаться таким насилием и уголовными процессами, и уж тем более о превентивном разгоне не думали.

— Если посмотреть сейчас назад, то демонстрация 6 мая стала водоразделом в российской внутренней политике, дав предлог властям завернуть гайки. Вы ожидали такой реакции?

— Мы предполагали, что могут быть ужесточения, но не так последовательно и жестко.

— Предполагали ли вы, что могут быть провокации? Принимались какие-то меры, чтобы их предупредить?

— Ну а как можно защититься от провокации? То, что произошло, — это исключительно результат полицейского насилия. Возможно, там были какие-то провокаторы. Но вполне вероятно, что это были просто люди, которые реагировали на насилие полиции.

— Во время «ОккупайАбая» после 6 мая была сформирована некая ассамблея из левых сил, в которой ты был активным участником. Как свидетельствуют некоторые активисты, вы пытались уговорить людей разойтись по домам — мол, ассамблея уже есть, дальше она все будет делать, собираясь пару раз в неделю. В том числе, например, в этих целях переносили внезапно свою ассамблею на Баррикадную, которая была уже закрыта полицией и очищена от людей, но которую вдруг для вас открывали, в то время как основной лагерь продолжал стоять на Арбате. Можешь прокомментировать?

— Это все полная ерунда! Никогда никаких призывов разойтись по домам ни я, ни другие члены ассамблеи не озвучивали. Проблема с ассамблеей на Арбате и на Баррикадной была в том, что на Арбате местные жители были резко против громких собраний и полиция все выступления сразу пресекала, поэтому лагерь на Арбате был очень неудобным. За то, чтобы сидеть там, выступали в основном националисты и пара сумасшедших. Собственно, это уже была агония и лагеря, и ассамблеи.

Мы не можем отказываться от своих требований только потому, что путинский режим ими спекулирует.

— Как развивалось сотрудничество с либеральным крылом оппозиции после 6 мая?

— Ну, Пархоменко, например, опубликовал статью, в которой утверждал, что Путин лучше, чем Удальцов, и что оппозиция должна показать свою договороспособность и безопасность. «Левый фронт» мог выступить тем линком, который связал бы революцию хипстеров и «норковых шуб» с настоящим народным протестом и социальными требованиями. Поэтому понятно, что либералы этого боялись. С другой стороны — Навального, например, — слишком мало делалось, я считаю, чтобы помочь узникам Болотной. Его команда старалась показать свое лидерство в протесте — иногда с помощью всяких интриг.

— Например?

— Ну вот в декабре 2012-го, когда мы хотели привлечь внимание к этой теме снова, Навальный обещал проанонсировать нашу акцию, но в итоге устроил свою, на которую и было оттянуто внимание медиа.

— Как получилось, что позиция «Левого фронта» по внешнеполитическим вопросам часто совпадает с позицией Кремля? Я имею в виду, в первую очередь, последние заявления Удальцова по Украине, как и позицию по Сирии и Ливии.

— Это не так. Ну то есть по некоторым очевидным вопросам: против бомбежек Ливии, против иностранного участия в Сирии — такое да. Но мы же не можем отказываться от своих требований только потому, что путинский режим ими спекулирует.

— Ну как же не так, если политические требования и риторика в своей основе точно такие же?

— Такую риторику мы использовали всегда, а насчет требований — требовать войсковых операций против мирного населения, только чтобы отличаться от Путина? Требовать централизации и диктатуры только потому, что путинская администрация спекулирует на этих темах?

— Вообще в «Левом фронте» есть понятие номенклатуры? Ведь Удальцов, скажем, выходец из весьма номенклатурной партийной семьи, и сейчас он под домашним арестом, а Развозжаев «из народа» сидит...

— Ну вот если бы ты побывал у Удальцова дома, то увидел бы, что там обстановка как в бедной пенсионерской квартире.

— Я же не об обстановке.

— Номенклатура оппозиции — это Собчак и другие. А Удальцов не сидит только потому, что это не нужно. Нужно уничтожить его политически, что и достигается с помощью домашнего ареста.

— Лидеры «Левого фронта», в частности Пономарев и Митина, были замешаны в Сколкове. Пономарев получил 750 тысяч долларов за какие-то лекции, а Дарья Митина радовалась у себя в блоге, что личные дела пошли в гору и (цитирую) «контора моя в этом году выиграла конкурс инновационных проектов и стала резидентом Сколкова», спустя всего год после того, как в другом блоге она же называла Сколково потемкинской деревней.

— Пономарев не является лидером «Левого фронта», он один из активистов. А по этому делу я склонен верить его версии, что это были деньги за организацию конференций. Он в самом деле большой сторонник инноваций.

— Ну все же понимают, что такое Сколково и какое оно имеет отношение к инновациям...

— Пономарев занимался инновациями не только там. Вообще я считаю, что он стал жертвой борьбы Бастрыкина и Суркова, когда Бастрыкину нужно было доказать, что либеральное крыло власти связано с оппозицией. Сурков в результате этого вынужден был уйти.

— А оно связано?

— Да, конечно. Только не через Пономарева, а через либеральную оппозицию.

— А Митина?

— Про ее место работы или компании я не знаю. Она всегда была чиновником, поэтому я не думаю, что у нее есть какая-то компания.

— Давай поговорим немного про жизнь иммигранта. Ты уже в Швеции почти год. Как продвигается интеграция в шведское общество?

— Ну, я хожу на курсы шведского для иммигрантов. Это в общей сложности с курсами ориентирования в обществе занимает 8 часов.

— Чем еще занимаешься?

— Общественной деятельностью. Пытаюсь с товарищами из Левой партии привлечь внимание к узникам Болотной, к их уголовным делам. Эта тема не очень хорошо здесь известна. Пытаюсь продолжать вести работу в «Левом фронте», но это довольно сложно из эмиграции делать.

— А как ты себя сейчас определяешь?

— Я российский политэмигрант.

— Собираешься на родину? При каких условиях?

— Да, конечно, я бы хотел вернуться. Как только я смогу там быть полезнее, чем здесь. То есть как только я смогу там заниматься активистской работой. Или даже сидеть, но с пользой. Это могут быть разные обстоятельства: революция, амнистия, оттепель, хотя я теперь в последние два варианта не верю.

— Знаешь, тут есть группа политэмигрантов из Ирана. Они приехали в Швецию в конце 70-х, когда рухнул режим шаха, и вот уже 35 лет ведут политическую борьбу из Стокгольма — пишут петиции, воззвания, следят за событиями. Сейчас это уже такие пожилые дядечки, которые собираются по субботам в городской библиотеке играть в шахматы. Режим аятолл, впрочем, и поныне там. Не боишься такой судьбы?

— Боюсь. Но есть ведь и позитивные примеры.

— Ленин?

— Не обязательно. Например, есть такой киргиз, у которого мы сейчас живем. Он вот тоже сначала был политэмигрантом, поработал в Центре Улофа Пальме в Стокгольме, а потом стал министром социального развития Киргизии в правительстве Розы Отунбаевой. Сейчас он пока, правда, снова без должности.

Понравился материал? Помоги сайту!