А может быть, Россия — только страх

Население страны с недавних пор разделилось на два лагеря. 1% россиян сгорает от стыда, 99% распирает от гордости. «Е*аный стыд» vs «Слава России!» Соотношение очевидно. Партия фейспалма в абсолютном меньшинстве. Неудивительно, что среди ее членов царят пораженческие настроения. Люди в массовом порядке валят. Говорят о самой массовой волне эмиграции со времен развала СССР. В израильском посольстве очереди как в 1990 году. Ту волну называли «экономической», как назвать эту — еще не придумали. В начале 90-х людям буквально нечего было есть, нынешние эмигранты, как правило, на материальную сторону жизни не жалуются. Скорее всего, им подходит определение из классической русской литературы: лишние люди. Вот и Википедия подтверждает: «Лишний человек — литературный тип, характерный для произведений русских писателей 1840-х и 1850-х гг. Обычно это человек значительных способностей, который не может реализовать свои таланты на официальном поприще николаевской России». Надо только заменить николаевскую Россию на путинскую — в остальном сходство эпох удивительное, вплоть до уваровско-володинской триады: православие, самодержавие, народность.

Сижу в «Простых вещах» с бывшей коллегой, с которой мы когда-то вместе работали на докулистиковском НТВ. Она говорит: «Раньше я думала, что дело только в Путине и его режиме. И это нормальное состояние, в этом есть пространство для маневра. Но три-четыре месяца назад — может быть, раньше — возникло четкое ощущение, что дело вообще не в Путине, а в наших согражданах. Оказалось, что все, чем я жила последние 20 лет, просто не нужно людям. Это пустое, это не востребовано, это усилия в никуда, и это полное понимание бесполезности твоей профессии, твоего существования и тех идеалов, которые у тебя были много лет. Я начала сомневаться даже в своей правоте. Вот сейчас, когда армия людей в Фейсбуке пишет про уникальный русский путь, про “мы не Европа”, в том числе в моей строго сегрегированной, закрытой френдленте, я думаю: ну, может быть, действительно, какой-то свой путь, который я не понимаю, может быть, там, я ошибалась столько лет… Но я точно знаю, что то, чем я занималась, не нужно сейчас никому. И, в конце концов, большинство определяет, как нам жить. Ну это же уже давно — “пятая колонна”, не пять месяцев назад этот термин появился. Ну и мы теперь все — пятая колонна и национал-предатели».

С началом событий на Украине вдруг выяснилось, что нет никакой России офлайна и онлайна. Так же как нет России айфона и шансона, прогресса и архаики. Граница проходит в мозгах. То, что 90% россиян поддержали аннексию Крыма, можно списать на патриотический подъем, который многими проявлениями напоминает массовый психоз. Но есть цифры, говорящие, что проблема глубже и серьезнее. Согласно опросу Левады, «количество людей, желающих видеть Россию великой державой, внушающей страх другим странам, и тех, кто хотел бы жить в государстве с высоким уровнем жизни, оказалось примерно одинаковым — 48% и 47% соответственно». То есть половина населения страны по сути предпочитает миру — войну. Хорошим дорогам, университетам и больницам — гонку вооружений, всеобщую мобилизацию и железный занавес. Многие из героев приведенных ниже интервью — молодые профессионалы: они уезжают, потому что на родине у них нет возможности для реализации. 48% населения не волнует, что пациенты в больницах сами покупают себе инструменты для операции. Что каждый девятый россиянин живет за чертой бедности. Что в стране практически не осталось современной науки — по индексу цитируемости Россия сползла с 8-го места в 1996 году до 16-го, уступая крохотным Тайваню и Нидерландам. При том что научных статей бывших соотечественников, работающих на Западе, — десятки. В этом году русским западникам (опять термин из николаевской России!) пришлось осознать, что дело не только и не столько в кремлевской матрице, насаждаемой телевизором. Есть еще и всероссийская матрица. Называется она — имперское сознание. Это такая матрица, внутри которой индивидуальное — жизнь человека, его права, свободы, личное счастье — приносится в жертву «геополитическим интересам государства» (в переводе на русский — очередному тирану). Именно эта матрица хочет, чтобы нас боялись, а мы этим гордились. Крым наш. Радиоактивный пепел. Обама поседел от страха. Свет, свет, свет!

Бывшая коллега допивает французское вино. Она тоже сваливает, правда, вот уже несколько месяцев не может продать дорогую квартиру в центре Москвы — спрос на нуле: «И все-таки ответственность за трансформацию большинства несет Путин. Вспомни 2000—2003-й, мы работали на НТВ, по Москве были лидерами телесмотрения, бились только с Первым, ВГТРК — всегда третий. Часто по России тоже были впереди федералов. Парфеновское, эстетически антинародное “Намедни” “делало” воскресный вечер на Первом на раз-два-три. Что это значит? Это значит, что бóльшая часть национальной аудитории разделяла наши ценности, даже разделяла нашу эстетику, что еще сложнее для понимания, чем ценности. Мы же делали продукт для себя. Чтобы нам не было за него стыдно, никаких компромиссов и сделок с совестью, ну, у меня точно никогда не было. Что случилось за 12 лет с миллионами человек, которые смотрели то НТВ, куда они делись?..»

Фокус в том, что Путин и Россия в какой-то момент стали тождественны. Уже непонятно, кто теперь из кого надувает эту жабу — Путин из России или Россия из Путина. Но очевидно, что процесс этот будет продолжаться до тех, пока жаба не лопнет. «Россия — свет!» — восторженно кричит телеведущий РТР, когда-то работавший в тех самых эстетских «Намедни». Из 1931 года ему отвечает поэт-эмигрант Георгий Иванов:

Россия счастие. Россия свет.
А может быть, России вовсе нет.
Россия тишина. Россия прах.
А может быть, Россия — только страх.

Николай Клименюк, журналист

Эмигрировал в Германию в 1991 году, в начале нулевых вернулся, в январе 2014 года уехал обратно с твердым намерением больше в Россию при нынешней власти не возвращаться

Я вообще обратно в Москву переехал лет 10 назад по семейным обстоятельствам и чувствовал себя в значительной степени экспатом. Я давно уже гражданин Германии, до относительно недавнего времени был женат на немке. Здесь неожиданно закрутилась журналистская карьера — в нулевые было востребовано умение быть западным человеком. Но постепенно с работой становилось все хуже. Последним осмысленным проектом, где я работал, было издание Public Post, которое несколько неуклюже начиналось. Запускалось в медведевскую оттепель как раз незадолго до думских выборов, раскачалось на протестах. Ну, естественно, как только раскачалось, оказалось совершенно не ко двору. И его на хрен закрыли по абсолютно нескрываемо политическим причинам, а через несколько дней после закрытия просто стерли из сети.

После этого я работал какое-то время в Cityboom Миши Фишмана, но там, скажем так, обстановка не располагала к оптимизму. Дело не в Мише, а в том, что независимым изданиям сейчас очень трудно выжить. Плюс случились еще всякие разные бытовые обстоятельства: мои квартиранты решили съехать, и я понял в этот момент, что все — я не буду искать новых, что в Москве собственность иметь не стоит. И продал квартиру.

Я человек, скажем так, не юный, я уже однажды с голой жопой убегал из Советского Союза в ожидании путча, который таки случился. Мне было 20 лет, когда я уехал в Германию. А сейчас возникло ощущение, что начнется война. И то, что по-английски называется crackdown: всю страну будут ломать через коленку. Это тоже было давно понятно.

Аннексия Крыма даже меня застала врасплох, хотя я всегда готов к самому худшему и с нетерпением его жду. Собственно, все, что происходило в последнее время в общественном пространстве, было ужасно. И то, что власть устраивала, и то, что происходило снизу: оскотинивание народа. И то, что происходило в нашей референтной среде. Для меня было абсолютным шоком то, что происходило в связи с Навальным. Я не ожидал, что он будет проводить настолько откровенно ксенофобскую кампанию. Просто подлую и безнравственную в самом первичном смысле этого слова. И то, как много людей закрывали на это глаза, и, что еще хуже, как много людей из близких нам с этим солидаризировались — это был тоже такой важный момент отпочковывания, когда ты понимаешь, что тебя и со средой тоже очень мало связывает.

Непонятно, кто теперь из кого надувает эту жабу — Путин из России или Россия из Путина.

Конечно, производит невероятное впечатление скорость, с которой происходят все эти процессы, маргинальные идеи становятся центральными, дикие практики становятся рутиной и повседневностью. Это поражает воображение. Вообще любой немецкий интеллектуал натренирован соизмерять всякое разное с временами нацизма, думать про то, как же так могло произойти. Ну и я, как человек, получивший в Германии гуманитарное образование, тоже натренирован на эту ментальную работу.

И в этом смысле очень интересно, если это слово вообще можно произнести, наблюдать чудовищный полевой эксперимент, который в России проводится. Считалось и считается, что важной предпосылкой для этого являются тотальный контроль за информацией, тотальная пропаганда, тотальное подавление инакомыслящих. Но оказалось, что это совершенно не нужно. Что относительно свободный доступ к информации, который даже сейчас сохраняется в России, никак не влияет на легкость, с какой происходят эти процессы. Более того, они затрагивают людей, про которых мы точно знаем, что они информированы.

Я лично все чаще стал ощущать себя немецким евреем на чемоданах в 1933, 1935 или 1938 году. Когда ты жил нормальной жизнью, а потом все стало иррациональным образом тебе на голову обрушиваться. И каждый следующий ужас просто невозможно было себе представить. Представить себе в 1933 году Освенцим было невозможно. И вот ты сидишь и видишь, что ужас сгущается и сгущается. Но в 1933 году или даже в 1935-м еще можно было собрать вещи и уехать. В 1938 году можно было продать все за бесценок и уехать. Прямо накануне войны тоже еще можно было как-то свалить. А потом — все. Потом можно было уехать только в товарном вагоне в газовую камеру.

Я часто сравниваю сталинский Советский Союз с Третьим рейхом в самых разных аспектах. В Третьем рейхе было меньше произвола. Вот в Третьем рейхе — тебя, значит, назначили полуевреем, и у тебя был алгоритм выживания. Там были абсолютно бесчеловечные правила, в каких-то местах гораздо более бесчеловечные, чем все, что было прописано и проговорено в Советском Союзе. На уровне принимаемых законов и легальных практик Третий рейх был, конечно, более чудовищен.

Но, наверное, страшнее было жить в Советском Союзе. Как раз потому, что это было царство полной неопределенности. Одно было царством чудовищных законов, а другое было царством чудовищного произвола. И в Советском Союзе ты жил в постоянном страхе, что может с тобой что-то произойти, но ты не понимал точно — что. И самое позднее — со второго дела Ходорковского современная Россия перестала типологически отличаться от сталинского СССР в этом смысле. Только масштабами. Качество произвола и неправосудия стало таким, что в принципе все могло случиться с кем угодно по любому поводу или без. Были ликвидированы любые понятные правила, соблюдая или не соблюдая которые, ты можешь получить или предотвратить некоторый результат.

Конечно, в российском контексте особенно видна роль и ответственность за происходящее элит в широком смысле слова. Практически все элиты сдались политической. У нас уже нет авторитетной интеллигенции. У нас нет авторитетных ученых, авторитетных религиозных деятелей, никого нет, выжженная пустыня.

Вот посмотри, что в Германии последнее время происходило… Германия — это такая белая, пушистая либеральная демократия, богатая, пацифистски настроенная, ни с кем не хочет воевать, никуда не хочет лезть — до идиотизма. И вот тут случается в последнее время несколько крупных плагиатных скандалов с политиками. И этих политиков ничто не может спасти. Ничто. Кто-то упирается, кто-то быстро кается и отказывается от ученой степени. Но политическая карьера — до свидания. Почему так происходит? Почему с такой яростью академическая среда набрасывается на политиков, хотя, наверное, некачественных диссертаций и без того довольно много? Это не охота на ведьм, а как раз конкуренция элит. Академическая среда отстаивает свой статус. Мы что-то значим, мы — источник авторитета и престижа. И мы не позволим никому использовать это инфляционно. Если всякие м*даки будут занимать профессорские должности, называть себя академиками, то вся наука потеряет свой вес, что и произошло в России. Когда у тебя, с одной стороны, доктор наук Бурматов (или там кандидат, не помню), а с другой стороны — какие-нибудь экстрасенсы, а еще у тебя академик Петрик, то какой, к чертовой матери, может быть авторитет у науки?

В Германии есть много сфер, которые так или иначе удерживают свой статус. Конечно, медиа. И то, что они иногда на тех же политиков обрушиваются с бешеной яростью, — это демонстрация силы и укрепление собственной власти. Если ты не власть, то зачем ты вообще тогда нужен? А российские медиа сдались сами, без боя, в 1996 году, когда независимые СМИ заняли позицию в ущерб достоверности, правде и своим профессиональным обязанностям. Многие из этих людей нам до сих пор прекрасно известны, это была, конечно, важная точка невозврата. После этого с медиа можно было не считаться никак. Что и произошло. Никто не верит журналистам. Мы-то как-то между собой договорились, что, допустим, Илья Азар — хороший репортер, а Мамонтов, допустим, плохой. Но это никакого общественного значения не имеет.

Так что деградация общества связана с безответственностью элит. И когда элиты сдались, произошла неизбежная деградация общества и публичного дискурса. В качестве нормы утвердились цинизм под видом прагматизма и полное пренебрежение любыми ценностями. Основными критериями являются власть и деньги. А нормы публичной дискуссии задаются сверху — например, парламентом, а он у нас, как известно, не место для дискуссий. Все упростилось до крайне вульгарного уровня.

Качество произвола и неправосудия стало таким, что все может случиться с кем угодно по любому поводу или без.

Есть узенький мирок людей, в котором разговаривают между собой на современном человеческом языке, но это гетто. Как мы все живем? Мы скачем от оазиса к оазису. Вот у нас на кухне оазис, вот у нас, допустим, «Жан-Жак». Вот кинотеатр «35 мм», а вот там еще что-нибудь, «Винзавод», например. И вот человек скачет из точки в точку, желательно в автомобиле это делать или еще как-нибудь отгораживаясь от внешнего мира — в наушники погрузившись. Так я и жил эти 10 лет.

Я абсолютно убежден, что Россия оправится только в результате чудовищного потрясения и большой травмы. Когда это случится — никто не знает. Это может произойти в течение ближайших двух лет, а может затянуться на долгие годы. Но я думаю, что все будет очень плохо, извините. Участвовать в этом лично мне нет никакого смысла.

В Германии, в которую Гитлер пришел, были политическая нестабильность, экономический кризис, но это была ведущая мировая держава. Она была лидером по науке, по инновациям, по промышленности, по инфраструктурному развитию, по социальной сфере. Гитлер же угробил за 12 лет Германию до такого состояния, что она не оправилась до сих пор и не оправится уже никогда. Оттуда убежала вся наука, культура, все, кто только мог. Даже люди, которым не обязательно что-нибудь непосредственно угрожало. А у людей, оставшихся в Германии, не было никаких возможностей влиять. Вообще сопротивление, которое в такой ситуации возможно, — это сохранение достоинства. Только.

И вот в положении немецкого еврея в 33-м году я сидел и думал, что на старости лет оказаться беженцем с голой жопой не хочется. Ну, понятно, часть вопросов у меня решена. Я в техническом смысле беженцем не буду. А все остальные сложности, конечно, никуда не деваются. Когда тебе больше сорока и ты переезжаешь в другую страну, ты бросил одну карьеру и должен начинать другую, это очень непросто. Но жить в России я больше не хочу.

Есть две причины, почему я не отказываюсь от российского гражданства. Первая — легче повеситься, реально сложная процедура, дорогостоящая и мучительная. А второе — я все-таки надеюсь, что Путин помрет раньше, чем я. И все-таки при моей жизни случится, что Россия будет страной, с которой можно иметь дело.

Н.А., журналист

Уезжает в США получать образование в области маркетинга. Применять полученные знания в России не намерена

Когда принимаешь решение об эмиграции, то все взвешиваешь много раз, ищешь плюсы и минусы здесь и там...

Во-первых, явный плюс в России заключается в том, что за ту же работу тут ты получишь намного больше денег. Почему? Потому что здесь практически нет конкуренции. Как бывший работодатель могу сказать, что найти просто вменяемого человека без особых навыков — уже большая удача. Корочки об окончании самых лучших московских и питерских вузов ничего не гарантируют. Относительная легкость заработка стала причиной, по которой многие мои знакомые решают оставаться в России. Но для меня зарабатывание бабла никогда не было приоритетом. Мне важно развиваться.

Я, так случилось, решила уходить из журналистики (это решение не связано с чудовищной ситуацией на рынке независимых СМИ в России, это мое внутреннее желание перемен). Так вот, та область, которой я интересуюсь сегодня, требует дополнительного образования. И, посмотрев программы российских вузов, ты понимаешь, что это даже не вчерашний, а позавчерашний день! Все самое интересное, новое происходит в США, Европе, Сингапуре, Китае, но никак не в России. Надо ли говорить, что мы живем в эпоху стремительных перемен, и как недавно сказал Цукерберг: «Сегодня самое рискованное решение — это решение ничего не предпринимать». Я физически чувствую, как отстаю от своего поколения.

Самое интересное, что сегодня происходит с человечеством, — это не Болотная площадь, не Крым и не произвол в судах (да простят меня мои неравнодушные коллеги). Это достижения в нанотехнологиях, биоинженерии, hi-tech. На фоне этой революции все законопроекты мизулиных и милоновых — это просто дремучая навозная возня, на которую я лично не хочу тратить свою жизнь. Все это потонет в мировой истории очень быстро, как потонул СССР.

Это я о себе. Но у меня есть еще и дети. И они-то точно не должны учиться по единым учебникам истории и шагать строем на первомайский парад, когда их сверстники в США и Великобритании ходят на компьютерные курсы, создают свои первые мультфильмы, читают незапрещенные книги про то, как взрослеет их тело. И мне страшно представить, на что будет похоже российское образование через 10 лет. Образование и возможность свободного саморазвития — наверное, главная причина моего желания уехать.

Второе. Мне говорят: как же так? Тут твои родители, дедушки, бабушки, березки и матрешки. Так вот, березки и матрешки меня никогда не трогали особо. Я не привязываюсь к географии, а Skype и электронную почту никто не отменял.

Третье. Известный тезис «да кому ты там нужен» мне кажется просто смешным. А тут ты кому нужен?

Ну и есть еще одна мантра, которую повторяют хорошие и честные люди: «Если все уедут, кто ж здесь будет Расеюшку спасать?» Но, к сожалению, тут слишком мало прогрессивно мыслящих людей, и их количество уже никак в качество перерасти не сможет.

Тут недавно Шендерович в ФБ написал, что поразился, какие умные, востребованные, вежливые русские живут в великом множестве в Канаде и США, где он был на гастролях. И я уже какое-то время назад поняла, что вернуть Россию в нормальное русло, сделать ее одной из передовых держав сможет только политик, который сумеет убедить эту «запасную Россию» вернуться на родину. С их знаниями, культурой, связями. Но для этого надо создать соответствующие условия. В Сколково и прочие «потемкинские деревни» никто не поедет. История знает такие примеры. Посмотрите, кто руководит Эстонией, Латвией, Литвой. Там на ключевых позициях люди, которые в детстве эмигрировали в США, страны Европы, выросли, выучились, но трепетно сохраняли свои язык и культуру, а потом, в 1990-х, вернулись и теперь работают на благо своих государств.

Надежда Улюкаева, интернет-предприниматель

В ближайшее время намерена переехать в США или Великобританию

У меня причин уезжать много, и возникли они не вчера. А в связи с последними событиями это желание стало еще более осознанным.

Основная причина — экономическая стагнация, она в России уже давно и душит любой бизнес, который не кормит государство. Российское государство совершенно не способствует развитию такого бизнеса, более того, оно постоянно ставит палки в колеса. Я уже не говорю о том, что если ты выходишь на какой-то уровень, особенно в офлайне, если ты занимаешься чем-то материальным, то обязательно это сразу ложится под крыши силовиков либо бывших работников правоохранительных органов, криминально-мафиозных структур. И те и другие ведут себя одинаково. Если люди даже не работают сейчас в силовых структурах, значит, их крышуют те, кто работает, люди в погонах. Поэтому чем более мелкий бизнес, чем больше он в онлайне, тем тебе проще живется. У нас с мужем был опыт офлайн-бизнеса, после чего мы решили его сворачивать. Не хотелось соприкасаться с миром криминала и взяток.

Но теперь постоянно происходят и покушения на онлайн, хотя бы в виде законопроектов. Попытка контролировать сайты, доходы, цензурировать. Хотя я далека от политики, но даже комментарии, которые люди оставляют на сайте, ставят его под удар, и в любой момент его могут без суда закрыть, заблокировать, наехать, опять-таки потребовать взятку. Я не могу сказать, что с этим уже столкнулась, но тенденция совершенно четкая, и многие уводят бизнес из России уже сейчас, стараются на иностранный сервер положить свой сайт, сменить доменное имя, чтобы оно не было в зоне .ru. Ну, вы сами видели, что с Дуровым произошло, — а это самый успешный интернет-бизнесмен страны.

Более того, сейчас сайты должны полгода хранить все сведения обо всех пользователях, в любой момент спецслужбы могут отправить запрос, и надо предоставить полную информацию — по IP-адресам и так далее. Все это неприятно, каждая новая инициатива отзывается тревожно, я думаю, в сердцах любых сайтовладельцев и предпринимателей. Понятно, что это дырки, за которые можно прицепиться к совершенно безобидному и даже маленькому, никому не мешающему сайту, если у кого-то будут корыстные интересы в отношении владельца.

Есть еще одна мантра, которую повторяют хорошие люди: «Если все уедут, кто ж здесь будет Расеюшку спасать?»

С интернет-торговлей вообще проблема. Если брать мою область — спорт, то цены в России намного выше, чем в Штатах, и прилично выше, чем в Европе. У спортивных брендов особая политика в отношении каждого региона. И цены розничные, которые даются на Россию, совпадают с европейскими. Но на выходе товары стоят дороже на 15—20% — думаю, из-за коррупционной составляющей. Поэтому в интернете торговать спорттоварами тяжело, люди предпочитают с доставкой заказывать из-за границы. Рынок не растет совершенно. За счет того, что завышены цены на многие вещи в Москве, можно зарабатывать неплохие деньги. Но ты себя чувствуешь на очень шатких позициях. И платежеспособность населения не такая высокая, если брать за пределами Москвы, — а это и есть, собственно, расширение рынка.

В общем, мы с мужем решили, что можно попробовать делать все то же самое в стране с более предсказуемой политикой, с достаточно развитым рынком. То есть в англоязычном интернете. Мы и так уже почти не живем в России. Я сейчас с вами разговариваю по скайпу с Кипра. Мой бизнес, мой дом, моя работа — это то, где стоит мой ноутбук. У меня есть юридическое лицо, бухгалтер и так далее, которые сидят в России, но мне совершенно в России быть незачем. И не хочется. Мы с мужем думаем о США или Британии. Осталось оформить «развод» документально — сделать студенческие визы, получить разрешение на работу.

Проблема в том, что иммиграционная политика большинства стран не заточена под иммиграцию малого бизнеса. Им нужны сразу или большие деньги, или наемные работники. Это единственная проблема в моем случае, но обходимая вполне. Есть достаточно легальных оснований въехать в любую развитую страну, и, въехав туда, покрутившись там, пожив в течение года-двух, можно найти варианты. И по работе, по академической линии остаться там. Я вообще-то филолог-востоковед и когда-то делала в России научную карьеру. Но тут это совсем не востребовано, в отличие от Запада.

А насчет того, испытываю ли я угрызения совести, — нет. Родина ликует по поводу присоединения Крыма. И я понимаю, что это все идет в тартарары под ликующие возгласы гопников, которые, наверное, составляют большую часть электората. Оставаться и быть причастным к этому, мне кажется, даже преступно.

Ирина Соболева, сотрудник кафедры политологии ВШЭ, кандидат политологических наук

В августе переезжает в США работать над докторской диссертацией (PhD) в Колумбийском университете Нью-Йорка. Возвращаться в Россию не намерена

Здесь я работаю в ВШЭ, преподаю, я научный сотрудник и аспирант. В моем случае это академическая эмиграция, потому что я уезжаю писать докторскую диссертацию в Колумбийский университет в Нью-Йорке, куда я, собственно, поступила. В Америке мне выдадут сначала долгосрочную визу как студенту на пять лет. И жилье там предоставляется на Манхэттене самим Колумбийским университетом. Я за него плачу из стипендии, которую мне назначили.

Поэтому первые пять лет покрыты стипендией, после этого я подумываю над тем, чтобы идти к гражданству — получать вид на жительство, хочу попытаться устроиться в хорошие университеты. Если к этому моменту, допустим, Высшая школа экономики станет университетом мирового уровня, я буду рассматривать ее наравне с остальными. Но сужать свои перспективы непременным возвращением в Россию я не собираюсь.

У меня не то чтобы настроение уехать, у меня настроение развиваться. Я считаю себя частью глобального научного сообщества. Для меня привязка к стране несущественна. С другой стороны, не важно, сколько людей физически находится внутри границы. Тот же русский мир давно глобален. Поэтому эмиграция — устаревшее понятие.

Развиваться ученому в России невозможно. Среды в большинстве гуманитарных, социальных и некоторых технических дисциплин в России просто нет. Например, я занимаюсь очень узкой темой в рамках политологии. Она развита на международном уровне, и когда я приезжаю в другие страны, там находятся люди, которые говорят со мной на одном языке. Когда я занимаюсь тем же в России, то реакции обычно две. Со стороны адекватных коллег — заинтересованного невмешательства, потому что они недостаточно подкованны, их профессиональный уровень объективно ниже, чем у коллег за рубежом. Но это лучший вариант. Худший — это просто попытка ставить палки в колеса. Я получала после некоторых конференций в России анонимные письма, видимо, от коллег из регионов, которые считают, что я занимаюсь политической заказухой, хочу подорвать российскую государственность. Сама постановка вопроса смешная, потому что нет никакой связи между академическим политологическим исследованием и подрывом государственности. Ты тратишь свое время на это и в некотором роде демотивируешься.

То, что гуманитарии на Западе никому не нужны, — это сильное преувеличение. Спрос есть на хороших специалистов, и гуманитарных, и технических. Если вы говорите про трудоустройство, то в крутой вуз после окончания аспирантуры трудно устроиться как технарю, так и гуманитарию. Здесь механизмы одинаковые. Но там нет стереотипа, существующего в российской науке, что работа с текстами — это периферийная научная активность. Что цифры — это «тру» наука, а остальное — нет. Я думаю, это связано с наследством советской системы, когда гуманитарии были в некоторой степени оттеснены, а науки типа социологии и политологии казались чем-то подозрительным.

Помимо качества среды я бы хотела добавить и политический контекст. Не хочется его демонизировать, говорить, что все политологи сейчас страдают. Но есть факты. Факт номер один: нам нужно проводить полевые исследования, опрашивать людей на улицах. Которые в последнее время пугаются, когда слышат, что ты их хочешь расспросить о власти, даже если речь идет про управление их подъездом. Они начинают сильно напрягаться, говорят — «вас кто-то заказал», «вы хотите проследить за мной». Приходится сворачивать исследования, люди очень напряжены.

Во-вторых, закрываются социологические центры, очень многие из которых существовали на международные гранты. Чисто физически ученым нужна поддержка, и, подчеркну, эта финансовая поддержка никогда не влияет на результаты исследований. Я видела несколько отчетов, которые готовятся прокремлевскими научными центрами, где на полном серьезе говорится, что если люди, исследующие, например, протесты, поддерживаются научными американскими фондами, то они проводят политику, выгодную США. Люди не понимают, что такое так называемое peer review: в науке тебя коллеги всегда просматривают очень жестко. Если кто-то увидит, что ты свои исследования выдаешь за объективные, а на самом деле они проплачены — не важно кем, хоть Кремлем, хоть Макартурами, — ты не ученый. Ты теряешь репутацию так быстро, что никто в здравом уме на это не пойдет. Поэтому когда профессиональных социологов, политологов обвиняют в том, что они получили грант, следовательно, автоматически куплены, — это показывает, что люди не понимают, как устроена наука. Или что у них у самих все так устроено. Что они делают то, что заказывает им платящий.

Я в меньшинстве, которое большинство готово переварить и выплюнуть в любой момент.

У нас была смешная история: мы опрашивали людей в деревнях, которые погорели в 2010 году, — как изменилось их отношение к власти после пожара. Опрашиваем в одной деревне, и на нас выходит майор местной полиции, которому позвонили местные бдительные жительницы и сказали, что ходят подозрительные люди и спрашивают про власть. Тогда, конечно, это было все на уровне шуток, майор все понял. Это было три года назад, а сейчас, вполне возможно, нас увезли бы в какое-нибудь отделение. В подобной ситуации оказались знакомые наблюдатели, которые, по-моему, на выборы в Новосибирск выезжали. Они в поезде недостаточно тихо обсуждали современную экономическую политику и грядущий бюджетный дефицит, и люди сразу же позвонили кому надо.

Общественный климат, безусловно, меняется. Вещь номер один — как я это воспринимаю как ученый, вещь номер два — как человек. Потому что как ученому мне это интересно. Я понимаю, что если против режима вводятся экономические санкции, как это сейчас происходит, то режим еще сильнее закукливается, еще сильнее начинает репрессировать. Я не говорю, хорошо это или плохо, я говорю — вот так себя ведет мой пациент.

А как человек я, конечно, хотела бы чувствовать себя в России так же комфортно, как я чувствую себя в Европе и США. Я хочу, чтобы Россия экономически развивалась. Но не придет бизнес в страну, где бизнесмен может потерять свои вложения на следующий день, потому что что-то не то скажет про политику. Не придет в страну, где люди с такой низкой производительностью труда. У нас есть данные двухлетней давности: в России производительность труда в 3,5 раза меньше, чем в США.

У меня нет угрызений совести. Мне кажется, что страна может мной гордиться. Потому что я знаю мало людей, которые могли бы сами поступить в лучшие мировые университеты. Так что я буду невольно повышать имидж страны в глазах американцев. Они будут думать, что Россия — это не только зеленые человечки в Крыму, а еще и эрудированные девушки и юноши.

Влиять можно только на тех, кто хочет, чтобы на него повлияли. Если люди не чувствуют необходимости самоорганизовываться и, допустим, хорошо управлять своим подъездом — то им сложно объяснить, что им это надо. Даже если я буду за ними ходить с десятью учебниками, они скажут: ну и пошла ты. Но тем, кто, условно говоря, хочет управлять своим подъездом, я буду помогать. Я буду стараться публиковаться и на английском, и на русском. И я могу сказать, что другие мои коллеги тоже чувствуют эту ответственность.

Безусловно, мы говорим с вами о, по-моему, уже третьей волне эмиграции, да? У нас сначала вымыло это все в 1917-м, потом вымывалось в 70—80-е, в 90-е была некоторая надежда, но незначительная, а сейчас мы говорим про третью волну. Да, эта культура серости, культура «не вылазь» или «не влезай — убьет» глубоко укоренена. Это связано с тем, что в Советском Союзе была форсированная индустриализация в 30-е. Люди переехали из деревень в города, но их практики, их стиль мышления остались патриархально-деревенскими. Это узкая приходская культура людей, которые не мыслят в широких контекстах, критически. И если бы в Советском Союзе критическое мышление не подавлялось, возможно, они за два поколения и урбанизировались бы полностью, до конца. Но люди, которые развивали в себе ценности индивидуализма, обычно связанные с развитием городов, были капитально биты за этот индивидуализм. Сейчас мы возвращаемся к тому же. Люди больше думают о выживании, чем о саморазвитии, — и их трудно винить в этом. Но это не внутрироссийская история. Патриархальная культура, очень сильный патернализм, возвращение к религиозным ценностям — это большие мировые тренды. Мы видим огромный рост происламских настроений в тех странах, где еще буквально 30 лет назад все было довольно секуляризированно.

Но при этой депрессивной картине я вижу и другую сторону. Это наличие интернета и развитие информационных технологий. Так что, мне кажется, цензура интернета — это одна из главных опасностей сегодня.

Иван Смирнов, врач-терапевт

Уехал в прошлом году на работу в Германию. Уже получил вид на жительство. В этом году к нему присоединилась жена. Возвращаться не планирует

В Германии полтора года назад вышел закон, согласно которому российские медицинские дипломы признаются без дополнительных экзаменов. В других западных странах такого, насколько я знаю, нет. Когда я об этом узнал год назад, я сразу решил: надо ехать. Так получилось, что я давно учил немецкий, пару раз ездил на стажировки, показал, на что способен. Уезжал с легким сердцем. Единственное, было немножко неудобно, что еду сначала один, без жены, но справились. Уже вместе тут. Жена — хирург. Она пока не работает, но это вопрос времени, надо язык подтянуть.

Мне 26 лет, я в России был интерном-ординатором, а сюда приехал и стал Assistentarzt, врачом отделения. Через две недели после приезда я вышел на работу в штат. Такого быстрого роста, как тут за год, у меня в России не было бы никогда. Я начал полностью самостоятельно работать в очень широком спектре болезней. В России я бы еще года три был учеником на побегушках у профессора или заведующего отделением.

Я был ординатором. Зарплата — 6 тысяч рублей. Мне предлагали работу врачом, ну тогда было бы тысяч 25. В Германии я тысяч с пяти евро начал, условно. Правда, половину зарплаты съели налоги и отчисления, но, в общем, не жалко. Так что материальный интерес тоже был, но он не был двигателем.

Это больше было связано со способом зарабатывания денег в медицине и с состоянием медицины в России. Мне хочется и нравится платить налоги с той зарплаты, которую я получаю. В России это невозможно. То, что зарабатывает врач, — это в основном левые деньги, которые для меня некомфортны.

Кроме того, здесь очень хорошее оснащение. Я работаю в маленьком городе, двадцать пять тысяч населения. Здесь есть все, что в России есть только в самых лучших центрах федерального значения. А тут на уровне центральной районной больницы. Нет дефицита. Бывают лекарства, которые придут сегодня, если заказать до обеда, или завтра, если заказать после обеда. Денег пациент не видит, в принципе, он никогда ничего не платит сам, все страховка. В России повсеместно и всегда стоит вопрос: а вот вы купите себе для операции ниточку красивую, тоненькую? Или не купите ли сшивающий аппарат? Тут невероятно, чтобы пациент купил себе что-то для операции.

Я был поражен, как меня тут дружелюбно встретили. Потом понял, что у них объективно в клинике не хватало врачей. Вот 14 ставок, из них было занято 6. Тогда я понял, почему мне директор писал имейлы каждый месяц, пока я собирался: «Доктор Смирнов, не пора ли вам приехать?» Они страшно мне обрадовались. И никто не лукавил, я понимал, что я этим шести врачам помог, став седьмым. У них уменьшилась нагрузка, они стали чуть раньше уходить домой с работы. Я был очень нужен.

Вид на жительство я уже получил на пять или на шесть лет. Потом получаешь гражданство. Мне объяснили, что если я работаю пять лет, я включаюсь поэтапно в местную социалку, в пенсию, медицинское страхование, поэтому пять лет я тут точно проработаю. А потом — не знаю, что будет через пять лет в России, честно. Я не знаю, что будет через год в России.

Ностальгии у меня нет. Березки тут не хуже. А есть еще каштаны, акации, магнолии. Это юг Германии, тут красиво, по видам не скучаю. По родителям скучаю, мы приезжаем, созваниваемся. Я где-то раз в месяца три-четыре прилетаю в Москву. Выходной взял себе лишний в пятницу — и все, на три дня ты в Москве. Насчет переезда родителей — не знаю. Они пока работают. Но если в России будет коллапс, то надо их оттуда быстро вывозить.

Надежда, хирург, жена Ивана Смирнова

В России я работала в практической медицине. И в последнее время пришли странные очень распоряжения из Министерства здравоохранения. Например, распоряжение не госпитализировать по экстренному пациентов без полиса и паспорта. Я надеюсь, вы понимаете, что я говорю в основном о трудовых мигрантах. Мало того что их и так только в очень критических ситуациях привозят в больницу, ну то есть это уже, скорее всего, перитонит, например, или шоковое состояние. Множественные ножевые ранения. Им нужна реальная помощь. А нам говорят: эти истории оплачиваться не будут. То есть министерство не будет оплачивать оказание больницей медицинской помощи пациенту, у которого нет полиса ОМС.

При этом по закону, по Конституции Российской Федерации, мы обязаны оказывать экстренную помощь любому нуждающемуся в ней человеку. Это какой-то абсурдный совершенно приказ, которого, правда, никто на бумаге не видел.

Я уже не говорю о том, что у нас нет многих лекарств, что выписать пациенту, умирающему от метастатической болезни, то есть мучающемуся тяжелыми болями, наркотик типа морфина, обезболивающий, — это вообще можно все дежурство бегать за подписями, за талончиками, за специальными бумажками. Их нужно написать, напечатать, распечатать, подписать, собрать десять подписей и после этого человеку только уколоть морфин. Проще уложить его, что называется, в дальнюю комнату и на это не обращать внимания.

То есть это катастрофа.

Ну и последнее: после модернизации здравоохранения моя зарплата упала на 15 процентов. Хотя нам кричали, что у нас повысятся зарплаты на 30 процентов. Нагрузка почему-то возросла процентов так на 70, наверное. Потому что бригады сократили, и у нас сократили персонала очень много. Я уже не говорю о том, что сестер не хватает, санитаров вообще нет.

А здесь у них хорошие зарплаты. Медбратья, медсестры, санитары — все слушаются четко распоряжений врача. А у нас бардак. Молодого врача в операционной могут послать на три буквы, на ординаторов могут наорать. Я семь лет проработала в практической медицине в России — это бесценный опыт, но я ничуть не жалею, что уехала от всего этого.

М.Б., журналистка

Подала в апреле 2014 года документы на репатриацию в посольство Израиля

Первый раз подумала, что надо капитализировать свое еврейство, еще в 2009 году, но подумала и забыла. А записалась в израильское посольство, как и многие, после «крымнаш», когда вместо того, чтобы устыдиться действий властей, люди возгордились. А в таком искореженном мире я не вижу себе места.

В апреле меня с большим трудом записали на прием к консулу на сентябрь. Дозвониться было сложно, зато, если дозвонишься, можно записать не только себя. Я записала мужа, родителей и подругу. В посольстве в шоке от наплыва желающих. Говорят, таких очередей не было с 1990 года. Я кусала, конечно, локти, что не сделала этого полгода назад, когда очередей не было и репатриантскую визу ставили на следующий день.

Все друзья последнее время обсуждают, насколько ты еврей. Еврейскую кровь теперь находят у себя даже те, кто про это только подозревал. Сейчас можно даже с прадедушкой/прабабушкой заявляться. А те, у кого с еврейской кровью совсем плохо, выучивают, например, еврейские песни, «Тум-балалайку» какую-нибудь, и поют на собеседованиях: якобы они страшные фанаты всего еврейского. Говорят, иногда срабатывает.

Все ищут способа защититься от введения выездных виз, закрытия границ, отключения интернета, соцсетей, западных платежных систем, коллапса, когда вдруг решат, что недостаточно тех, кого уже посадили по делу 6 мая, а надо посадить всех, кто был на этой площади. В посольство записываются, чтобы было куда бежать, если будет реальный повод бежать. Поэтому популярно именно израильское гражданство, получить которое можно, практически не уезжая из Москвы.

Когда получишь визу репатрианта, надо просто съездить в Израиль, оформить пакет документов, медстраховку, счет в банке и так далее, после чего получить так называемый лессе-пассе — документ, дающий право на получение гражданства. Лессе-пассе как бы подтверждает твой временный статус, то, что ты в процессе переезда. По идее, он не является проездным документом. Но 31 страна, включая такие привлекательные, как Швейцария и Германия, признает лессе-пассе как аналог паспорта гражданина Израиля. Чтобы получить паспорт постоянного жителя, даркон, там надо прожить постоянно хотя бы год.

Большинство из тех знакомых, кто записался, не планирует там жить или работать. Все хотят оставаться тут до последнего, но мало кто верит, что ситуация изменится к лучшему. Смотри, закончилась наша профессия, я про журналистику. От нее буквально остались рожки да ножки.

Мы живем в ситуации, когда большинство людей одобрило аннексию Крыма и репрессивные законы, которые принимает государство, то есть приняло идею мобилизации под лозунгом «кругом враги». И сделало это не в ситуации репрессий, не из-под палки, а добровольно. Мы превратились в отторгаемое меньшинство.

Хотя назвать себя «изгоем» было бы нечестно: мой уровень жизни не упал. Я сейчас работаю над прекрасным проектом, который, уверена, способен сделать жизнь регионов чуть лучше. Будет фестиваль науки в Политехе — при этом некоторые из тех, кто его сделал, тоже стоят в очереди в израильское посольство. Так и живем: одной ногой там, другой тут. Потому что у нас здесь хороший социальный статус, всем есть что терять. Это не юные люди, в основном вокруг 40. И устроиться там, начинать с нуля им будет очень непросто. Поэтому все пытаются оттягивать этот момент. Мы вот обеспечили себе запасной аэродром, теперь можно ждать до последнего.

Я никогда не думала уезжать — и сейчас совершенно не хочу. Я филолог по образованию, и вся моя жизнь связана с русским языком и русской культурой. И да, нет прямого поражения в правах какой-то группы, но есть всеобщее поражение в правах; свобода совести, свобода печати, свобода собраний — все попрано, но это никого, кроме нас, не волнует. И на «застой» это не похоже. Потому что сейчас всеобщая эйфория намного больше, чем в застойные годы. Я в меньшинстве, которое большинство готово переварить и выплюнуть в любой момент.

Я чувствую себя проигравшей, как и все российское просвещенное или интеллигентное меньшинство. В 2011 году мы сделали ставку на то, что превратим Россию в западную страну, и проиграли. Нам казалось, что все только начинается, а на самом деле это был последний шанс, последний момент, когда можно было еще что-то сделать — и мы, видимо, не сделали, ну или это было невозможно. Теперь надо ждать нового момента. Смогу ли я дождаться его здесь в обозримом будущем или нет — не знаю.

Понравился материал? Помоги сайту!