Шах, блеф, мат

Владимир Тукмаков — известный советский и украинский гроссмейстер, 14 раз выходил в финал чемпионата СССР. Выиграл более 50 турниров. В качестве тренера дважды приводил сборную Украины к победе в олимпиадах. Ведущий рубрики General Intellect Михаил Маяцкий с ним на «ты» с детства. Они двоюродные братья.

Михаил Маяцкий: Я бы хотел оттолкнуться от твоей (и, конечно, не только твоей) идеи сходства шахмат и жизни. Название твоей новой книги, «Риск и блеф в шахматах», наводит на иную идею: не являются ли не шахматы, а карты более верной моделью жизни? В шахматах же все открыто, нет никаких карманов и тайников, а в жизни мы никогда не знаем, чтó там у человека на уме и за душой. Мы никогда полностью не информированы о глобальной ситуации, и мы всегда в неравенстве, тогда как в шахматах, если не считать легкого преимущества у белых, все равны.

Владимир Тукмаков: Наверняка многим модель карт ближе. И моя последняя книжка — больше о таких людях и о тех шахматистах, которые любят ситуации плохо предсказуемые. И все же мне кажется, что шахматы представляют собой модель, более приближенную к жизни, чем карты.

Маяцкий: Тем не менее тебе кажется плодотворным понятие блефа, о карточном происхождении которого ты сам говоришь. Но в картах как раз я не знаком с раскладом противника, а он — с моим, а здесь всё налицо. Вот сделан необычный ход. Как отличить — блеф это или заготовка?

Тукмаков: С блефом и правда сложно: трудно убедительно доказать, что это блеф. В картах, в покере это просто. Ты делаешь ставку, выигрываешь, а потом открываешь карты и показываешь, что у тебя нет ничего или очень слабая комбинация. В шахматах с сознательным блефом — когда игрок ясно видит, что проигрывает, и откровенно блефует, — сталкиваешься редко. И в книжке таких примеров немного, а всего их — 106. Иногда, чтобы вырваться из пагубной колеи, нужно предпринять что-то экстраординарное. Иногда ты так избегаешь ничьей, которая тебя не устраивает — в силу турнирного положения, внутреннего ощущения, твоей убежденности, что противник значительно слабее тебя, или ты его представляешь так, что уверен, что он побоится пойти в направлении объективно сильнейшем. Иногда игрок действует по праву сильного, давит своим авторитетом, и тогда блеф оказывает дополнительное давление. Но такой абсолютно осознанный, просчитываемый блеф встречается не так часто.

Маяцкий: «Просчитываемый блеф» — это разве не contradictio in adjecto? Он же по идее должен быть непросчитанным.

Тукмаков: Ну что ты! В большинстве случаев блеф просчитан. Блефующий в картах ведь понимает, на что идет: учитывает прикуп свой и противника, ставит себя на место противника и пытается оценить свою карту его глазами… Бывает и занижающий блеф и т.д. Но вернемся к материям, в которых я разбираюсь лучше. В чистом виде расчет «в этом случае я выигрываю, в этом — проигрываю, а в этом — ничья» бывает очень редко. И никогда до конца не понятно, чтó там считал данный игрок. Часто дело упирается в простой просмотр, но игроку неудобно в этом признаться, и он говорит, что пошел на блеф.

В жизни, как и в шахматах, есть, казалось бы, непреложные правила, но по мере реализации их непреложность размывается.

Маяцкий: То есть блефовать немного почетно? И всяко почетнее, чем просто ошибиться в расчете?

Тукмаков: Мы же все люди. У нас свое эго, свое честолюбие: как это я просчитался на третьем ходу?! Некоторые домысливают варианты уже потом. Реально они просчитали на три хода, а говорят, что на семь. Точно доказать можно только малое число случаев блефа. Поэтому я и назвал книгу «Риск и блеф в шахматах» — потому что одно переходит в другое.

Маяцкий: Но если я вижу, что даже лучший ход меня не спасет, и предпочитаю ему неожиданный, то, по-моему, это не блеф никакой, а отчаяние.

Тукмаков: Совершенно верно. Поэтому у меня там две главы, одна названа «Мужество отчаяния», а следующая — «Последний шанс». Ты видишь, что ситуация очень тяжелая, еще ход-другой — и всё. И вот часто в преддверии шахматного контроля (который обычно бывает на 40-м ходу, после чего происходит добавление времени), когда перед 38—39-м ходом нужно сделать два-три хода за одну минуту, ты решаешь озадачить противника. Через минуту у него появится много времени, и он успеет разобраться. А пока у него времени в обрез, и можно попытаться заставить его совершить роковую глупость внезапной сменой курса. Поэтому рисковать нужно здесь-и-теперь. Ситуация может к этому не совсем располагать, зато момент как раз тот, что нужно.

Маяцкий: То есть я делаю не лучший ход, но правильный хронополитически?

Тукмаков: Да-да.

Маяцкий: Получается, что иногда лучше делать не лучший ход? Это пощечина нашей, обывательской, идее шахмат.

Тукмаков: В жизни, как и в шахматах, есть, казалось бы, непреложные правила, но по мере реализации их непреложность размывается.

Маяцкий: Твой коллега Каспаров считает, что шахматный опыт в политике не помощник: «в шахматах фиксированные правила и непредсказуемый результат — в том же, что называется “российской политикой”, все ровно наоборот: результат предсказуем, а правила меняются постоянно». Разве правила в шахматах не для всех одинаковые? Это стратегии разные!

Тукмаков: Конечно. Я хотел сказать, что предсказуемость, вроде свойственная шахматам больше, чем тем же картам, часто оказывается иллюзией. На сколько ходов мы просчитываем игру? Если ты идешь по так называемому форсированному варианту, где каждый ход имеет одно более-менее хорошее ответное продолжение, то можно просчитать и на 10, и на 20. А если имеешь дело с «деревом вариантов», когда после твоей реплики существует несколько примерно равноценных реакций, то считать больше чем на два-три хода бессмысленно, так как почти наверняка ты столкнешься с неожиданностью.

Маяцкий: А форсированность варианта — это вопрос моей убежденности или же вывод, к которому пришла шахматная наука?

Тукмаков: Ну, понятие шахматной науки до прихода компьютера, этого верховного арбитра, было весьма растяжимым, а по части форсированности вариантов так уж точно.

Маяцкий: Приход компьютера в шахматы — это, видимо, главное событие их тысячелетней истории?

Тукмаков: Компьютер, с одной стороны, сузил шахматы: на многие вопросы появились однозначные ответы; в позициях, над которыми бились поколения аналитиков, сегодня компьютер расставляет точки над і за несколько минут. С другой же стороны, он раздвинул горизонты, потому что варианты, которые единодушно считались некорректными, обреченными, обернулись жизнеспособными, их, оказывается, вполне можно играть. Так что здесь все неоднозначно.

Компьютер причесывает всех игроков под одну гребенку. Определение таланта стало размываться, но большие таланты выделяются даже в этой новой ситуации.

Маяцкий: Но разве понятие «лучшего хода» не укрепилось с приходом компьютера?

Тукмаков: Как сказать. Опять-таки компьютеры изменили наш взгляд на эти вещи. Ведь компьютер производит оценку каждого хода.

Маяцкий: А шкала там какая?

Тукмаков: Ноль — абсолютное равенство. До +0,3 — незначительное преимущество. От +0,5 уже лучше. И так далее вплоть до +100, это уже абсолютный выигрыш. Но уже и +2 — это объективно выигранная позиция. Итак, если у тебя —2 и позиция объективно проигранная, но играть еще можно, ты можешь принять решение выбрать вариант, где у тебя будет —10, зато, если противник не найдет или не отважится на единственно правильный ход, у тебя вдруг появляется шанс даже выиграть или хотя бы преобразовать свою позицию, скажем, в +0,5, то есть в позицию неясную, где борьба опять обретает смысл.

Маяцкий: Насколько я понимаю, с вторжением в игру компьютеров зазор между человеческим элементом игры (страстями, эмоциями, слабостями, озарениями, усталостью, рассеянностью) и научно-машинным элементом стал огромным. Получается, что теперь это просто две разные игры?

Тукмаков: С одной стороны, да. Для компьютерных шахмат появился даже термин advanced chess. Но даже на сегодняшнем весьма высоком уровне развития программ дело все-таки сильно облегчается правильно заданным направлением поиска. Есть позиции, конечно, где только один ход ведет к победе, однако чаще мы имеем дело с выбором вариантов. И для того, чтобы оценить все возможности, компьютеру нужно очень много времени: ведь в каждом из направлений он должен пойти достаточно далеко, поработать, скажем, пару часов. И зачастую шахматисты одного уровня во взаимодействии с компьютером обнаруживают большую разницу: один умеет обращаться с машиной гораздо лучше другого.

Маяцкий: Но это уже состязание не собственно шахматных способностей.

Тукмаков: Вроде да, но сильный шахматист в силу своего знания, опыта, стиля игры может быстро выбрать из пяти возможных вариантов, легко отсечь четыре. Это и ускоряет, и это более человеческий подход. Когда же играют между собой программы, то они ограничены только временем, так как там тоже игра проходит с контролем, но факторы характера, стиля игры, опыта, предпочтений и прочее отпадают.

Маяцкий: Говорят о характере шахматиста, темпераменте, стиле («атакующий стиль»), а как с талантом, с памятью? Не упразднил ли их компьютер?

Тукмаков: Я привожу в книге выражение: «Бог создал людей сильными и слабыми, а Сэмюэл Кольт сделал их равными». То же с компьютером. В целом он пытается (если применять к нему это человеческое слово) причесать всех игроков под одну гребенку, рассматривая их как более или менее близких к идеалу, то есть к себе самому. Но поскольку человек все равно отличается от компьютера как недостатками, так и достоинствами, то индивидуальность игрока сохраняется, хотя и в меньшей мере, чем до компьютера. Ты уже не можешь не прислушиваться к «тренеру», который быстро и безошибочно оценивает каждый ход. Определение таланта стало размываться, но большие таланты (или «гении», если употреблять это сомнительное понятие) тем не менее выделяются даже в этой новой ситуации.

Маяцкий: Ты упомянул преимущества человека перед машиной. Назови хоть одно.

Тукмаков: Интуиция.

Маяцкий: А разве интуиция — это не способность «гениально» угадать ход, который машина знает и так?

Тукмаков: Машина не знает. Она может подсказать выбор между плохим и выигрывающим продолжением. Но когда есть выбор из пяти примерно одинаковых продолжений, она затрудняется, и ей нужно время. А талантливый шахматист просто возьмет и пойдет вот так. И это чаще всего оказывается правильный выбор. Разумеется, очень талантливый игрок делает не один сильный ход, а целую серию.

Маяцкий: А были великие или считавшиеся великими шахматисты, которых компьютер развенчал как игроков, часто ошибавшихся?

Тукмаков: Без сомнения. Но более удивительный пример — противоположного рода. Даже людям, далеким от шахмат, известно имя Михаила Таля. Известна и его репутация: он охотно рисковал и блефовал, играл в «некорректные» шахматы и при этом побеждал.

Вся аура разбивается вдребезги, и с ней — все былое почтение и восхищение.

Маяцкий: Та-а-ак, и что же показал анализ?

Тукмаков: Анализ — во всяком случае, мой — показал, что большинство его комбинаций корректны (то есть как минимум гарантируют ничью). Даже те комбинации, которые казались блефом его современникам, аналитикам, соратникам. Это стало для меня полным откровением. Можно сказать, что Время в лице компьютера опровергло сложившееся представление о Тале и характере его игры. Но вовсе не развенчало его, а скорее объяснило его силу.

Маяцкий: Я так понимаю, что если раньше существовали шахматная игра и шахматная наука и это были две связанные, но разные вещи, то наибольший переполох компьютер совершил именно в науке.

Тукмаков: Не совсем так. По давнему клише шахматы — это триединство спорта, искусства и науки. Спорт — это нацеленность на результат, на победу. Наука — это подготовка к турнирам, этапы роста — по литературе, которая тебе подсказывала следующую веху развития. И наконец, искусство, творчество: ты творишь, публика наслаждается или же возмущается твоим творчеством. И вот это столкновение творца и публики высекает искру, которая и называется искусством.

Маяцкий: Так разве изменения постигли не только науку?

Тукмаков: Наука, несомненно, колоссально выросла с компьютерной эпохой, но осталась тем же объективным элементом игры. В спорте и вправду изменилось мало: эта ипостась останется всегда. Зато искусство практически исчезло.

Маяцкий: Почему?

Тукмаков: Сейчас на всех турнирах идет трансляция партий. Поэтому переполненные залы, священная тишина и шепот «О! Таль пожертвовал коня!..» ушли в прошлое. Интернетная аудитория несопоставимо шире той, что лично присутствовала на турнирах. Пустые залы — это полбеды. Главная беда в том, что все ходы немедленно сопровождаются компьютерной оценкой, поэтому былая магия творчества практически исчезла. Вот сидит человек, он едва смыслит в шахматах, но легко отличает +2 от —2! И вот знаменитый гроссмейстер думает…

Маяцкий: …а публика уже знает наилучший вариант хода.

Тукмаков: И, конечно, эта программа анализирует одновременно массу партий, поэтому делает это достаточно поверхностно. Из-за недостатка глубины она часто ошибается. И вот, скажем, этот любитель видит, как белые после тяжелых 20-минутных раздумий своим ходом меняют ситуацию с +1 на —0,2. Какое отношение у этого зрителя может быть к такому болвану-игроку? Правда, противник у него тоже хорош: после его хода ситуация черных оценивается в —1,5 и т.д. Вся аура разбивается вдребезги, и с ней — все былое почтение и восхищение.

Маяцкий: Но, положим, в спортивной ипостаси и раньше было понятно, что шахматисты ошибаются…

Тукмаков: Да, но не так часто и не с такой быстрой оценкой. Ошибка казалась роковым поворотом, добавлявшим драматизма в шахматы как зрелище и как искусство. Публике казалось, что он происходит редко, особенно в игре на высшем уровне. А тут выясняется, что это случается сплошь и рядом.

Маяцкий: Значит, дело здесь скорее в частоте? Раньше в комментариях к партии мог стоять где-нибудь один вопросительный знак: вот после этой роковой ошибки все и пошло наперекосяк. Теперь же чуть ли не каждый шаг может быть оценен компьютером как несовершенный. Но все же сама идея, что шахматист мог ошибаться, присутствовала. Зато уж послетурнирный анализ, шахматная теория казались непререкаемым авторитетом. Но ведь с приходом компьютера наверняка и непогрешимость теории тоже рухнула?

Тукмаков: Несомненно. Тот же Таль в течение десятилетий пользовался репутацией уникальной, но и сомнительной, тогда как компьютер его реабилитировал. А часто это происходит в обратном направлении — со знака «плюс» на знак «минус». Я это испытал на себе: готовя свою первую, автобиографическую, книжку, я отобрал партии, которые казались мне наилучшими. Я их уже когда-то разбирал, помещал в разных шахматных изданиях с комментариями. Но анализ — теперь уже компьютерный — повел меня от малых разочарований к великим. Выяснилось, что я сплошь и рядом ошибался не только в ходе игры, но и в послетурнирном разборе, да и в последующем «объективном» анализе расставлял совсем не те акценты.

Излишний прицел на результативность может создавать реальные дополнительные трудности.

Маяцкий: Понятно, преимущества машины ясны. А вот если вернуться к человеческим качествам, то мы, профаны, примерно представляем себе, букет каких качеств составляет хорошего шахматиста. А бывают ли в этих букетах цветы, которые мешают целому? Ну, скажем, излишняя воля к победе? Как уже знали дзенские учителя стрельбы из лука, одержимость идеей попадания в цель мешает попаданию.

Тукмаков: Конечно! Излишний прицел на результативность может создавать реальные дополнительные трудности. Тут все зависит от, так сказать, искусства составления букетов. А в случае выдающихся шахматистов нет одинаковых букетов. Иногда воля к победе прекрасно вписывается в букет, а иногда выпирает и нарушает всю гармонию. Скажем, у Каспарова жажда победы замечательно вписывалась в его букет. А многим хорошим шахматистам она мешает, и решающие партии они играют плохо именно из-за того, что надо выиграть. Одни (тот же Таль, обожавший играть решающие партии) наилучшим образом творят в условиях страшного психологического давления, а для других идеально отсутствие стресса.

Маяцкий: Мне подумалось, что шахматы идут в чем-то против течения нашей современной жизни. В ней, с присущим ей культом успеха, стало обычным делом хвастаться: составлять CV с перечислением достоинств и заслуг и т.д. Наверное, в шахматах это может серьезно вредить? И в них анализ своих ошибок и слабостей жизненно важен.

Тукмаков: Тут, наверное, дело заключается в твоем отношении к этому. Если ты занимаешься самопиаром и начинаешь верить, что ты такой замечательный и великий, — это опасно. Другое дело, если ты делаешь это осознанно, с дистанции и потому, что так принято, но осознаешь свои достоинства и недостатки. Этот путь абсолютно не опасен. Ты просто принимаешь правила — несколько иной — игры, к шахматной уже никакого отношения не имеющей, и это осознаешь. А верить в свой пиар — это откровенный недостаток, пагубный и для шахмат, и для любого другого дела. Шахматы относятся к тем профессиям, где царит Его Величество Результат. Ты можешь сколько угодно расписывать свою интуицию, знания, психологическую устойчивость. Но если у тебя результаты не дотягивают, то твоя самохарактеристика вообще никого не интересует.

Маяцкий: Немного личный вопрос. Ты трижды брал серебро на союзном чемпионате. Ты бы не хотел поменять его на одно золото?

Тукмаков: Нет. Мне кажется, что если бы я выиграл один чемпионат, то это ничего не изменило бы в моей карьере. И наоборот: то, что я взял 2-е место в 1970, 1972, 1983 годах, говорит о какой-то стабильности. Я ведь активно играл лет до 55. Были пики и относительные падения. Если рассматривать карьеру по вершинам, то я стою не так уж высоко. Я ни разу не выиграл чемпионат Союза и ни разу не играл в турнире претендентов. А если брать всю карьеру (это лет тридцать), то есть больше оснований для удовлетворения. Разумеется, когда я брал 2-е место, я бы многое отдал за первое. Но сейчас я это оцениваю иначе. Я уже не говорю о том, что все это очень разные турниры — по составу, по моим собственным задачам… Последнее свое серебро я ценю значительно выше первых двух.

Маяцкий: Напомни: первое было после Корчного, а потом?

Тукмаков: Сначала после Корчного, потом после Таля и в 83-м после Карпова.

Маяцкий: А потом была твоя вторая жизнь в шахматах — тренерская. Она ведь совсем другая. И я ее вижу даже как противоположную: любой спорт — и шахматы особенно — эгоистичен, а тренерство альтруистично. По определению.

Тукмаков: В идеале. Я начал свою тренерскую карьеру поздно и сейчас думаю, что слишком поздно. Можно и нужно было начать раньше, тем более что мои первые спорадические опыты в роли секунданта, тренера, товарища, капитана мне всегда нравились. Я уже не знаю, чего мне не хватало — решительности или понимания, чтобы перейти туда окончательно.

Маяцкий: А разве среди профессионалов тренерство не считается работой второго сорта?

Тукмаков: В Советском Союзе — точно. Эта профессия плохо оплачивалась. С шахматистами, помогавшими Карпову (а их было очень много), расплачивались местами в зарубежных турнирах. То есть фактически ты тренировал для того, чтобы играть, чтобы сыграть. А сейчас она стала неплохой профессией, а в некоторых отношениях — лучше работы игрока. Одной игрой жить трудно. Хорошо живет от силы первая десятка, с оговорками — двадцатка по ELO.

Маяцкий: Мне кажется, что раньше у шахматистов высшего уровня часто вообще не было тренеров.

Тукмаков: Ну вообще о профессиональных шахматах (и, в частности, об институте тренеров) раньше можно было говорить только применительно к советским шахматистам. За редким исключением нигде вне СССР такого не было. Другое дело, как это оформлялось — они могли служить слесарями или офицерами. Этим и объяснялась гегемония советских шахмат. Нет никакой особой советской предрасположенности к шахматам: и Ананд, и Карлсен вышли из совсем нешахматных стран. А тогда в СССР это была просто очень хорошая профессия, позволявшая неплохо зарабатывать и, главное, выезжать за границу. Сейчас несравнимо больше людей во всем мире профессионально занимается шахматами. Я думаю, что в первой сотне уже нет непрофессионалов. И пропорция между профессиональными шахматистами из бывшего Советского Союза и игроками из прочего мира сильно изменилась. В пользу мира. А тренер ко всем удовольствиям профессии добавляет меньшую зависимость от результата. Тренерством можно заниматься на разных уровнях — от начинающих до высшего уровня. Лично мне интересен этот высший уровень.

Маяцкий: До работы с украинской сборной ты же уже пробовал себя в тренерстве?

Тукмаков: Да, много раз: с Цешковским, Юсуповым и Долматовым, с Корчным, Карповым… Но профессиональным тренером я стал, уже тренируя сборную Украины.

Маяцкий: И дважды вывел ее на вершину шахматного олимпа.

Тукмаков: Вся моя тренерская работа с украинской сборной прошла с 2004 по 2010 год, и это были годы очень нестабильные. Государству было не до искусства, не до спорта. В политике доминировала борьба за власть. Сейчас к ней добавилась война, это вообще другой вопрос. После второго золота мне показалось логичным обратиться к Федерации шахмат (не к министерству) и предложить несколько — недорогих! — мер по закреплению и улучшению ситуации с шахматами. Мне отказали практически по всем позициям — не из личной вражды, а скорее из совкового подхода: чего он там суетится, чего ему не хватает, кем он себя мнит? И я решил, что не имею права остаться. И сейчас совершенно не жалею. После этого я работал главным тренером сборной Азербайджана, а теперь — Голландии, заодно тренирую 7-го шахматиста мира, голландца Аниша Гири, и выступаю капитаном азербайджанского клуба СОКАР, который сейчас второй раз за пять лет стал чемпионом Европы.

Маяцкий: А ты не хочешь описать и свой тренерский опыт?

Тукмаков: После каждой из своих трех написанных книг я неизменно говорил себе: это последняя. Слишком много энергии и времени они занимали. Но потом неожиданно в голову приходила какая-то интересная идея или концепция, и она превозмогала природную лень. Идея поделиться с читателем своим тренерским опытом лежит как бы на поверхности. Если эта (уж наверняка последняя!) книга будет когда-нибудь написана, в ней кроме осмысления моей тренерской карьеры будут истории, которые я, пока был играющим шахматистом, рассказать не решался. Здесь тоже вопрос риска (и блефа?): что предпочесть — может быть, задеть чье-то честолюбие или не высказать наболевшее никогда? Но нельзя бесконечно откладывать некоторые задачи.

Понравился материал? Помоги сайту!