Русская Клио: история деградации

Проект «История времен Путина», созданный около двух месяцев назад Кириллом Кобриным, привлекает внимание к проблеме деградации исторического знания в стране.

— Ваш мультимедийный проект «История времен Путина» призван бороться с историческими фальсификациями в политических целях и с плачевным положением исторической науки в России в целом. Как бы вы описали архитектуру этого кризиса, его конкретные проявления?

— Давайте начнем с того, что, конечно, ни с какими фальсификациями я бороться не собираюсь — не имею ни возможностей, ни желания. Недавно появилась замечательная новость о том, что Минобороны создает военную роту по борьбе с фальсификациями истории, так вот пусть она этим и занимается. Задача моего проекта очень скромная, он не претендует на крестовый (полумесячный, краснознаменный) поход за «правильную» историю против «неправильной». Кроме того, он, прежде всего, апеллирует не к широкой аудитории, а к профессиональному цеху историков и к гуманитариям вообще, людям, которые работают в смежных областях. Это попытка консолидации, но не путем смыкания рядов и наступления фалангой. Представители сообщества историков страшно разобщены, во многом деморализованы из-за того, что происходит вокруг. Надо попробовать хотя бы в маленькой группе отрефлексировать эти процессы. Не ругаться, не иронизировать; заметьте, что, когда появляется очередная медийная или властная глупость на историческую тему, обычная реакция в соцсетях — кислая ухмылка. Нужно понять, как устроен бред, который выдается за исторические факты, как работает сознание людей, которые это производят.

Во-вторых, я бы не хотел, чтобы этот проект прочитывался как «оппозиционный» или «либеральный», равно как «нелиберальный» и «провластный». Единственная идеология, которая за ним стоит, — идеология здравого смысла. А здравый смысл говорит, что священная Корсунь не является колыбелью русской государственности. И поэтому моя вторая задача — подумать о том, как вернуть разговор о прошлом в поле рациональности. Ее отсутствие — это общая болезнь общества, и если она лечится, то только горькой пилюлей здравого смысла.

Теперь об архитектуре кризиса исторического знания. Его структура поражает мое воображение своей глубиной и систематичностью. В основании его лежит школьное и университетское образование. Если говорить о школах, то тут все понятно: в сети периодически появляются ролики про учителей, рассказывающих про древних русов и так далее. Второе — университет. Мостиком для перехода из школы в университет является ЕГЭ. Все люди — историки, методисты, преподаватели — говорят одно и то же: ЕГЭ никакого отношения к курсу истории не имеет, это просто набор фактов. Но история — это тип знания, а не наука, там масса вопросов, на которые невозможно точно ответить. Даты, безусловно, важны, но они не являются принципиальным знанием. Например, если человек забыл, что Куликовская битва была в 1380 году, то это не смертельно. А то, что есть сомнения, была ли вообще эта битва, — этого никакой ЕГЭ вам не выдаст. Я не к тому, чтобы со школьниками делиться сомнениями по поводу всего на свете — это очень плохой педагогический прием. Но научить школьников критически мыслить по поводу истории — это очень важно, и этому как раз нигде не учат.

Третье — это книгоиздательство. Зайдите в любой магазин — вы увидите книги с заголовками наподобие «Загадка смерти Сталина», «Кто убил Берию», «Украина — это Россия». Над всем этим бредом было принято смеяться еще 20 лет назад — над Фоменко же смеялись. Помните, как сложно было даже составить сборник работ с критикой фоменковщины, потому что серьезные историки считали это ниже своего достоинства. Результат отказа защищать свою профессию мы видим сегодня.

И четвертое — это медиа. Медиа так устроены, что им надо все время о чем-то говорить, вот они и ухватываются за сказки про историю плюс — по понятным причинам — распространяют официозные идеологические поползновения. Медиа, книжки, программы, школы, университетские курсы создают ландшафт этого здания.

Отсутствие рациональности — это общая болезнь общества, и если она лечится, то только горькой пилюлей здравого смысла.

— А нет ли противоречия между ворохом лженаучной исторической литературы, с одной стороны, и официозной единой концепцией истории, с другой?

— Как мы видим, они сочетаются идеально. То, что сумасшествие в виде книг про то, что могила Заратустры была найдена на Алтае, лежит на самых видных местах в книжных магазинах, власти, конечно, выгодно. Но какая-то опора в представлениях о прошлом должна быть, для устойчивости идеологической работы нужны факты. И это, видимо, должен восполнить школьный курс — чтобы школьники знали, что Куликовская битва была в таком-то году, Ледовое побоище — тогда-то, и это логически складывается в непротиворечивый путь развития русской государственности. Когда есть такой стерженек, вокруг можно лепить безумие. Я не уверен, что это тайный замысел, но во всем этом есть внутренняя логика. Сам факт, что все это продается в книжных магазинах и пользуется большим спросом, — это и есть национальный позор.

— А почему деградация исторического знания вообще оказалась возможной?

— Во-первых, повлияло советское образование, которое сегодня принято превозносить. В какой-то степени оно действительно было прекрасным, даже историческое. Мне грех жаловаться — я сам учился на историческом факультете Горьковского университета. Мозги там промывали очень основательно, но при этом у нас были замечательные спецкурсы вроде истории античного костюма или очень хороших курсов по библиографии. В этом смысле многие выпускники того времени, перефразируя Набокова, сегодня торгуют излишками советского образования. Но и это хорошее утонуло в том, что произошло потом.

В советское время историю учили с позиций марксистско-ленинской идеологии — это была жесткая и продуманная схема. Тем не менее удивительным образом в 90-е она полностью исчезла из сознания. Каким образом человек, который прослушал приличный курс по марксистко-ленинской философии истории и историческому материализму, может нести такой конспирологический, антисемитский, националистический бред? Казалось бы, ему вложили в голову некую схему и она должна работать — и это не самая глупая схема на свете. Но она не работала и не работает. Значит, что-то было порочным в самой системе образования, по крайней мере, в той части, которая касалась истории.

Уже к началу нулевых психологически почва для этого «термидора» была готова.

Вторая причина — это модные сейчас 90-е. Они действительно являются ключевыми, и то, что происходит сейчас, — логическое завершение той эпохи. В 90-е появлялись блестящие институции, кафедры, выучились прекрасные специалисты, было переведено и выпущено огромное количество недоступной ранее литературы. Демократы-западники — в том числе те, которые сейчас являются верными слугами режима, — находились в политическом мейнстриме. Представители (условно) здравого смысла в историографии находились в мейнстриме медийном и культурном. Разве может быть ситуация благоприятнее? Каким же образом после практически десяти лет тотального господства абсолютно рациональных, «правильных» идей они не то что не оказали никакого влияния на общество и даже отчасти на интеллигенцию, а были в каком-то смысле контрпродуктивными? Это крайне серьезный вопрос, который сегодня заслуживает подробного изучения.

— Видимо, с этим связан теперешний расцвет «исторической политики»? Со времен распада СССР российское общество так и не осознало, на чем строить будущее, и теперь переживает кризис национального самоопределения, испытывает потребность в ревизионизме.

— Безусловно, образ будущего — штука важная. Но заметьте, что в конце 80-х и в 90-е у активной части страны он был — и был простым: давайте заживем по-человечески, то есть как на Западе. Даже самые антизападно настроенные люди все равно представляли себе это «заживем» следующим образом: «как в Германии». Мейнстримом в представлениях о прошлом было то, что сталинизм — чудовищное преступление, СССР вместе с Германий начал Вторую мировую 1 сентября 1939 года — все это казалось очевидным, существовало в общественном сознании, но не оказало ровным счетом никакого влияния ни на следующее поколение, ни на сознание россиян, которые пережили эти годы и теперь называют их пошлым словом «лихие». Более того, неприменимость этих представлений как мейнстрима начала ощущаться уже в 90-е, еще тогда начали хвататься за советское прошлое — иронически, с усмешкой, но тем не менее: шоу «Старые песни о главном», мода на еду или водку с советской символикой возникли тогда же. Недостаточность рациональных представлений начала ощущаться, а люди, которые по своему призванию должны пропускать общественные смыслы через себя и формулировать новые, этого не поняли и ввязались в постыдную игру. Уже к началу нулевых психологически почва для этого, скажем так, «термидора» была готова. И дальше произошло разворачивание этой болезни — вытеснения рациональности как таковой из мейнстрима общественной мысли. Еще раз: под «рациональностью» я в данном случае имею в виду не философское понятие, а обычную, банальную апелляцию к здравому смыслу.

Национализм — это, скорее, чувство, сентимент, нежели рацио.

— Почему же «западное» мировоззрение, в том числе в его историческом аспекте, настолько легко выпало из общественного мейнстрима?

— В 90-е годы в литературе появилось огромное количество модных имен, и они очень быстро менялись: сначала Бахтин, потом французские структуралисты — все, что можно было запихать вместо Маркса, Энгельса и Ленина. Но невозможно за три года не то что понять, а хотя бы прочитать это все. Героические издатели и переводчики много выпускали и переводили, героические фонды и просто благотворители давали деньги на это. То была эпоха невероятного культурного изобилия. Но лучше нормально прочитать хоть одну книгу, чем вечно пытаться знакомиться с новинками зарубежной литературы. Тогда подобная позиция казалась снобизмом, но сейчас любая чушь может ссылаться на Бурдье и так далее — вот что забавно. В 90-е годы вокруг гуманитарного знания возникает ощущение, что это все декорации, призванные украсить наши реальные помыслы. В ситуации огромного вала книг, непродуманного и непереваренного, гигантское влияние приобрели идеи и концепции, которые — при вульгарном, площадном использовании — предлагали очень простые объяснения. Есть, например, «пассионарность» Гумилева. Особая «духовность», о которой писал еще академик Лихачев. Слово «менталитет», взятое из французской исторической антропологии, заместившее все что можно. Или вот чиновники из какой-нибудь районной администрации любят поговорить о «знаковых событиях» — а этот термин родом из московско-тартуской школы. В результате произошло обесценивание всех этих понятий. Ведь 90-е — это время пиарщиков, и оно как таковое явлено не только в героях Пелевина, а вообще характерно для эпохи.

Повлияли и проблемы в образовательной системе. Я в те годы как раз преподавал историю в университете, и все это происходило на моих глазах: и эйфория от того, что «совок» кончился, и желание сделать все как в цивилизованных странах, ввести бакалавриат, магистратуру и так далее. Это все было, как сказали бы в XIX веке, покушение с негодными средствами. Такие вещи, особенно в образовательной среде, не возникают на пустом месте. Нужен внутренний запрос общества, он должен быть сформулирован и описан в каких-то понятных терминах. Этого не произошло. Более того, люди, которые проводили изменения в сфере образования, были людьми старого мышления. Они, как классические советские бюрократы, пытались использовать новые слова, чтобы продолжать делать то же самое, сохраняя свой статус.

В нижегородском вузе, где я преподавал новую и новейшую историю Запада, до конца 90-х пользовались исключительно советскими учебниками истории. В университетской нищете новые учебники просто туда не доходили. Каждый выходил из ситуации по-своему — я, например, читал авторские курсы. Но образование — косная вещь, она сидит на традиции, и без учебников и книг основывать учебные курсы просто не на чем. В Москве сидели первоклассные ученые, писали прекрасные книги, которые выходили тиражом в 500 экземпляров. Провинциальные преподаватели копили деньги в течение года, чтобы купить мешок этих книг и привезти их в свой город, — это были большие подвижники. Но вся система так работать не может. Так что сегодняшняя катастрофа с образованием началась тогда, я уверен.

Критику фоменковщины серьезные историки считали ниже своего достоинства. Результат отказа защищать свою профессию мы видим сегодня.

— Вы говорите об опасности, с одной стороны, единого учебника истории и, с другой, преподавания истории государственных институтов вместо истории людей и сообществ.

— Это еще в лучшем случае. Впрочем, если переходить к вопросу о едином учебнике, то даже такая старомодная историография — по царям, по генсекам — все равно лучше, чем то, что сейчас во многих школах учителя рассказывают своим ученикам: древние этруски — это русские, рай находился в Сибири, а Сибирь — это искаженная Сирия и так далее. Пусть лучше это будет плохой учебник, в котором есть хоть какой-то смысл и факты.

Хотя сегодня как-то стыдно обсуждать историю по царям и генсекам. Это шаг назад не только от достижений мировой историографии, но даже и от советской. Теория классовой борьбы, лежавшая в основе марксистско-ленинского взгляда на историю, была не только о царе, который вступил на престол, но и про жизнь людей, про то, как она устроена, и про то, отчего они принялись «классово бороться». Да, это насквозь идеологизированная схема, но она все же пробуждала интерес к людям.

— Другой край по сравнению с таким «механическим» подходом — позиция Мединского, который говорит о том, что история — важнейшее из искусств, производящее для общества сакральные мифы.

— Конечно, определенным кругам в нынешней власти очень хочется заменить одну идеологию — советскую — другой. Марксизм-ленинизм, например, национализмом или государственническим патриотизмом. Но дело в том, что марксизм-ленинизм базировался на круге работ, о которых можно было спорить, но это была довольно логичная схема, и в ней была, как говорится, своя правда. Теперь появилось пустое пространство, и заполнить его чем-то аморфным, непрофессиональным, жалким, что производит Мединский с коллегами, очень сложно. Это как в России иногда чинят ямы на дорогах: пригоняют грузовик с горячим асфальтом и под дождем заливают, а через два дня яма становится еще больше. Так же и здесь.

— Значит, шансы создать прочную историческую или мифологическую конструкцию у властей невелики?

— Очень важно, что это будет именно идеологическая конструкция, не историческая. Национализм не может заменить марксизм-ленинизм: ведь национализм — это, скорее, чувство, сентимент, нежели рацио. Он не может быть логически стройным по целому ряду причин. Более того, после нацизма и фашизма с национализмом обращаются очень осторожно и вновь доводить его до логического предела боятся. Поэтому все одновременно пытаются оставаться благородными джентльменами и просвещенными националистами, но это давным-давно не работает. Главные вещи, связанные с российским государственническим национализмом, возбуждаются поп-культурой и медиа, которые апеллируют к эмоциям. Поэтому и Мединский говорит, что замечательно было бы, чтобы к нашим советским героям мы относились как к святым. Это такая логика циничного пиарщика 90-х из романа Пелевина — все равно, было это или не было, мы будем это использовать. Можно таким образом заговорить обществу зубы на некоторое время, но появится у власти человек с другой идеологией — и все это исчезнет без следа. Но ставить на то, что вместо одних начальников придут другие, более правильные, бессмысленно. Одна из целей моего проекта — как раз убедить людей в том, что эта схема не работает. Надо отказаться от самой идеи начальника.

Слово «менталитет» заместило все что можно. Или вот чиновники любят поговорить о «знаковых событиях» — а этот термин родом из московско-тартуской школы.

— По каким основным линиям строится идеологизация истории властью кроме попыток апеллировать к государственному национализму?

— Это действительно не единственная линия — даже типов национализма существует несколько. Власть пытается изображать себя наследницей всей России как государства, а все-таки после Петра это государство не является моноэтническим. Поэтому этнический национализм является страшно опасным. Российская империя на этом и рухнула — при Александре III произошло изменение политики от универсального имперского к русскому национальному. Вроде бы во власти это понимают — риторика дружбы народов включается в риторику о государственном национализме. Никто из правящих людей не позволяет себе высказываний против этнических украинцев или, допустим, таджиков. Для власти, если человек признает «наши ценности», он уже русский в государственно-культурном смысле. Но это очень тонкая грань, на ней очень сложно усидеть, особенно в стране со столь тяжелым анамнезом этнического национализма. Многие чиновники — неловкие люди, они периодически «проговариваются».

Другой вариант — фантомная риторика социальной справедливости. Сейчас очень трудно найти более-менее «западную страну», где была бы столь циничная, ничем не смягченная социальная несправедливость. Никаких социальных подушек в России просто не существует, трудовое законодательство не соблюдается — с этой точки зрения население предоставлено самому себе. При этом официальная риторика часто крутится вокруг словосочетания «человек труда». При советской власти это имело смысл — диктатура пролетариата, общество трудящихся. Но сегодня это абсолютный нонсенс. Тем не менее периодически эта машинка включается. Это одна из любопытных маскирующих стратегий власти. При этом она использует подобные формулировки, чтобы привлечь симпатии и выбить почву из-под ног у несуществующего в России левого движения. А корни этой риторики лежат в старой доброй монархической историографии, где «люди труда» — простые крестьяне — всегда поддерживали власть и наоборот. А между ними существуют какие-то прослойки — отсюда выражение «бояре изменили, а царь хороший». Или интеллигенция гнилая, а народ хороший. Это классическая официозная точка зрения XIX века, и ее постоянно пытаются имитировать нынешние власти. Можно привести и множество других примеров: официальная риторика, в том числе историческая, является насквозь медийной, поэтому каждый раз она меняет свой облик.

Многие считают, что в условном Кремле сидят такие патриоты из начала XIX века, которые клянутся перед иконами в любви к Родине. Нет, это циники, которые делают свое дело. Возникает вопрос: а как же возникли люди с таким сознанием? А это как раз 90-е и образование 90-х.

Стоит попробовать возродить общественный интерес к собственному прошлому — на уровне истории семьи, маленького города. Вот где у нас настоящая лакуна.

— И как же научная дисциплина «история» может защитить себя от попыток государства превратить ее в идеологический аппарат?

— Начнем с того, что есть разные представления об истории. В России и кое-где еще это «наука», а в англосаксонском мире уже не science, а humanities. Не будем вдаваться в эти мерцания между «наукой» и «ненаукой», но отметим, что они делают историографию очень уязвимой. Естественно, знание о прошлом зависит от политической конъюнктуры. Вопрос в трех вещах: степени этой зависимости, насколько эта конъюнктура осмыслена историками и сколько таких конъюнктур. Политическая конъюнктура есть и должна быть, иначе история превратилась бы в бесполезное антикварное знание, но в обществе должно быть много запросов на различные интерпретации этого знания — тогда можно выбирать, маневрировать и создавать некий контекст.

Как это воплотить? Тут, прежде всего, необходимы общественный контроль и хотя бы частичная независимость академической сферы от государства. Это звучит красиво, но на деле благодаря усилиям власти и ее идеологической обслуги в России сейчас такую вещь, как общественный контроль, представить нельзя. Точнее, можно, но это будет ДНД во главе с Моторолой и Энтео.

— Да, очевидно, что сейчас в России ни одно из перечисленных вами условий не выполняется.

— Есть хорошие люди, профессионалы, институции, которые этому противостоят или просто до поры пытаются не замечать. Но общественная атмосфера стремительно ухудшается. Прежде всего, нужно понять, как устроен механизм этой деградации. И начинать надо не со связки «знание о прошлом — государство», а со связки «знание о прошлом — общество». Стоит попробовать возродить общественный интерес к собственному прошлому — не в том виде, каким оно подается в нынешней поп-истории, а на скромном уровне: истории семьи, маленького города. Вот где у нас настоящая лакуна. А уже потом переходить к истории государства и больших идей. Потому что за всеми разговорами о том, что надо уважать и любить историю, скрывается абсолютно индифферентное отношение к собственному прошлому: к конкретным людям, членам семьи или к социальной группе.

— Вы наверняка уже услышали от коллег достаточно отзывов о вашем проекте. Заметили ли вы в их настроениях какие-то ростки оптимизма?

— Я вижу много скептицизма, что было предсказуемо, и получаю довольно много критики, чем я очень доволен. Критика позволила мне с самого начала исправить многие несуразности — я ведь никогда в таком формате не работал и учусь вместе с этим проектом.

Официальная риторика, в том числе историческая, является насквозь медийной, поэтому каждый раз она меняет свой облик.

— Как вы выбираете для него темы? К примеру, выпуск о ксенофобии по отношению к мигрантам в либеральной среде, на первый взгляд, мало связан с кризисом исторического знания.

— Я пытался проанализировать эту проблему именно с исторической точки зрения. Страшная ксенофобия, которая охватила российское общество по обе стороны баррикад, базируется, в частности, на историческом невежестве. Когда некто с условно либеральной стороны начинает осуждать чужаков, которые наводнили «прекрасную Европу», он понимает: нужно что-то доказывать, он же интеллигент! А когда он начинает доказывать, ты понимаешь, что фактов-то он и не знает. Когда говорят, что Лондон перестал быть прекрасным Лондоном времен романов Диккенса, врут неоднократно. Во-первых, достаточно прочитать любой его роман, чтобы понять, что тот Лондон — это ад, в котором царит страшная социальная несправедливость. Затем, любая книга по истории Лондона покажет, что уже тогда там были немаленькие китайское сообщество, индийское сообщество и так далее. С начала XIX века Лондон никогда не был стопроцентно «белым». Другое дело, что Диккенс и Теккерей не замечали этого, но это вопрос их оптики, а не объективного знания.

Что касается остальных тем, то я стараюсь избегать прямого следования информационным поводам. Нужно, по крайней мере, сделать так, чтобы новость выпала из политической актуальности, иначе она затушует то, что мы собираемся обсуждать. Для этого должно пройти какое-то время. Это моя главная претензия к медиа, которые испортили представления о прошлом, — а именно необходимость все время на что-то реагировать. Если вы на что-то реагируете, значит, у вас нет повестки дня, вам ее задают. Я хотел бы, чтобы у этого проекта была собственная повестка.

— Почему вы выбрали именно такой формат — коротких видеобесед? Это и не массовый продукт, и не научная монография.

— В этом одновременно и сила, и слабость этого проекта: он основан и на медийности, и на обращении к профессиональному сообществу. Эти две ноги могут разъехаться — балансировать дьявольски сложно. Но я подозрительно отношусь к историкам, боящимся выходить на публику. Есть масса выдающихся профессионалов, которые готовы общаться только с полудюжиной коллег, знакомых с их узкой областью знания, а все остальное они считают изменой академическому мундиру. И я их понимаю, если это специальные дисциплины вроде археографии. Но история — это не игра в бисер, а часть общественного представления о собственном прошлом. А раз это так, то историк должен иметь в виду общественное мнение, когда занимается своей профессиональной деятельностью. Общество заинтересовано в ее результатах. И обратить на это внимание ученых — одна из моих задач. И это не наполеоновские планы, а частная инициатива с непредсказуемым концом.

Выпуски проекта «История времен Путина»

Сообщество проекта «История времен Путина» в Facebook

Понравился материал? Помоги сайту!