Похитители сабинянок

«Я такая старая, что помню еще, как женщины гордились своими мужьями-грузинами» — так печально откомментировала всю эту нынешнюю погромно-депортационную волну, всю эту «гулкую ноту национального самообожания» моя подруга по Фейсбуку, женщина большой тонкости.

У нелюбви к инородцам есть ведь и еще одна сторона — ревностная, с чувственной подкладкой. Всякий пришелец нехорош не только потому, что хочет чужого жизненного пространства и чужой работы и является со своим образом жизни, но еще и потому, что является со своим постельным укладом и ищет любви.

Четыре миграционные волны наплывали на Москву с конца восьмидесятых годов (грузинско-армянская, азербайджанская, северокавказская и, наконец, среднеазиатская); и раз за разом московские сабинянки обсуждали в своих спальнях русских мужчин с чужаками. Измена.

Посреди всех историй нелюбви (аргументированной и даже извинительной нелюбви), записанных и прочитанных в последние дни, я услышала две истории любви. Без них какая полнота картины?

Рассказывает Ира, 38 лет; ее другу, Хилолидинджону, 20 лет. Он таджик

— Первый год русского вообще не знал. Когда уже начал разговаривать, говорил о себе в женском роде: «я поехала на работу», «я купила». Мы угорали над ним, а он мне: «Ну ты же так говоришь?» Это он потому, что я его языку учила, потому что он женский язык слушал. А раньше я думала: это у них акцент, что ли, такой. В магазине мне продавщица говорит: «Давай скорей. Я тебе уже все пробил, все в пакет сложил!» — я прежде тоже ржала, а теперь думаю: может, ее мужик какой-то учил? Это же нормально, парня женщина учит, девку — мужик. Не наоборот же. Потому что так-то они приезжают совсем с мороза, безъязыкие. Моему, когда впервые в Москву попал, семнадцать лет было; он районный, кишлачный. Но школу там у себя хорошо закончил. В восемнадцать родители его вызвали к себе и тем летом женили. Это мы с ним год уже прожили. Я старше его, дочку уже почти вырастила. Она у меня, между прочим, одиннадцать классов кончила, в хороший колледж поступила, я очень знаю, как требовать от ребенка учебы. И его учила. Он, Хилолидинджон, вообще способный. Такие слова выдумывает. Ругается: «Тупомозгни народ!».

Мама мне говорила: «Ты не чувствуешь себя грязной? Мне кажется, что ты такая грязная после встреч с ним!»

Живет он у себя на работе, один раз на неделе его на ночь отпускают и на один выходной — либо в субботу, либо в воскресенье. Работают они там тяжело, по двенадцать часов и больше бывает; но я тоже, например, всю жизнь тяжело работаю, и всегда сменами. На штамповке на часовом заводе работала, продавщицей работала, на уборочной машине в метро работала. В метро счастье попасть, да задержаться не удается. Там для старых работников много льгот, и они новеньких стараются выдавить. Таджики с узбеками им, кстати, не конкуренты, но русского новичка обязательно постараются подставить.

В метро любовей очень много происходит. Там закутки разные, всякие лестнички, работников много и мужчин, и женщин; все варятся ровнее, как в советское время. Метро вообще такое: спустился — как уехал куда. Вот там все сходятся-расходятся, да по нескольку раз, как на море приехали. Если бы меня оттуда не выставили, может, я бы не гуляла с таджиком. Хотя мне с ровесником сейчас было бы уже неприятно. А Хилолидинджон боится спускаться в метро.

Первое, что таджичонки делают, когда получают московские деньги, — покупают себе телефон. Как все мы. И мечты у них как и у русских парней.

Мой, как и все его друзья, мечтает уйти со склада, купить машину, отселиться наособицу, таксовать. Два его друга постарше купили машину, сначала только по МКАДу кружились, в город боялись заезжать. Зато воля. Летом эти ребята в дачном поселке жили, у своих же братьев-таджиков. Строительные бригады поселковые, они и возле маленьких строек живут в сарайчиках-вагончиках и обязательно вагончик-другой заводят пустой, лишний. Ставят на заброшенных участках или просто за забор, на нейтралку, и своим на лето сдают. Мы на шашлыки на «таджикские дачи» ездили.

Он за два года, оказывается, ни разу не поднял глаз на дочь, вообще не знает, на что она похожа, — это как?

У меня жить негде. Мы коренные москвичи, в Москве с послевоенного года, а живем на сорока шести метрах всемером — я с дочкой, брат с женой и двумя детьми, и еще мама из деревни помыться приезжает и всю зиму моется. Мама на пенсии в деревню уехала, ей тоже там не сахарно, но вот ради нас. Когда мама дома, мне поддержка. Брат запрещает моего парня домой приводить, потому что таджик — это зашкварно, и мы так делаем, что мой друг приходит ко мне ночевать, когда брат на сутках. Брат — охранник в магазине, весь правильный, а сами они там на пачке пельменей скачут, потом менеджеру говорят: «Вот пельмени брак!» — и эти пельмени на обед едят. Невестка моя тоже работает, в братниной семье все, что надо, куплено, все чисто-хорошо; но они как не живут. А я живу — меня мой парень любит. Он мне по двадцать эсэмэсок за ночь присылает, ревнует меня.

Таджики — ревнивые очень, но не обидчивые. Не взрываются, как Кавказ. Но у них в голове все свое. Например, я его однажды попросила: забери, пожалуйста, мою дочь от метро, очень поздно домой едет. Это уже два года мы вместе были. А он мне говорит: «А как я ее узнаю?» Я такая: «Ты чего?» А он мне говорит: «Я на нее никогда не смотрю, этого нельзя». Он за два года, оказывается, ни разу не поднял глаз на дочь, вообще не знает, на что она похожа, — это как? С одной стороны, вроде хорошо, с другой — дико. Или вот, когда мы ночью вдвоем, он мне всегда рукой рот зажимает. Удушит однажды. Я думала, он стесняется, что народу в квартире много, но как-то мы одни были, и то же самое. Я ему: «Отстань, никто не услышит!» — а он мне: «Женщине нельзя открывать рот!» Во время этого дела как бы нужно молчать. Вот почему? У нас же чем баба громче, тем мужику лучше, так-то, ради себя, чаще всего блажить-то не с чего. А он объясняет — когда женщина кричит во время понятно чего, она призывает к дому злых духов, которые по ночам летают, слушают. Таких, которые семье вредят, мужчине тоже вредят. Так у них считается, и он говорит: «Оттого, что женщины в ночную пору кричат, зовут, оттого у русских мужчин с русскими женщинами все плохо!»

Тут я прерываюсь с записью.

— Ира, — спрашиваю я, — вот ты же говорила, что он совсем неискушенный юнец, из деревни, первый раз, когда попал в метро и увидел, как поезд выезжает из тоннеля, закричал, как заяц; откуда же он, с его культурной и житейской невинностью, так определенно знает, что у русских мужчин с русскими женщинами все плохо?

У него даже на телефоне на мой номер написано: «Моя жена» — и вокруг сердечки.

— А кто этого не знает, — отвечает Ира и ласково говорит: — мой Хилолидинджон гордится мной и, когда знакомит с друзьями, всегда говорит: «Моя жена!» Пускай даже гордится и тем, что у него две жены — там, деревенская, и здесь, московская, мне все равно приятно, что он всегда называет меня женой. Всегда доводит меня домой, даже если я выпила, когда насвай жует, никогда не плюнет вперед себя у меня на глазах — отвернется и рот прикроет ладонью, тогда плюет. У него даже на телефоне на мой номер написано: «Моя жена» — и вокруг сердечки.

— А у тебя что?

— А у меня — «Любимка».

Юлия, 30 лет; ее жениху, Азизу-Сухробу, 26 лет. Он этнический узбек, но приехал из Казахстана

— Когда Азиз уезжал, он сказал мне: «Знаешь, я хочу, чтоб ты меня ждала под правильным именем. На самом деле меня зовут Сухроб!» Я, млин, присела. Вот мне с самого начала какая была разница, Азизом или Сухробом он назовись? Да хоть Килиманджаром.

Прям контрольный выстрел в голову. Я думаю — сколько баб сейчас, когда парней начали высылать, будут плакать, как я? Нашего с Килиманджаром друга, двадцатилетнего парня, депортируют сейчас. А у него подруга беременная, совсем молодая дуреха. Ей, конечно, хуже, чем мне. Хотя мне тоже плохо: от меня-то он сам уехал. Сказал, что от греха подальше, пересидеть, документы справить, а друг его говорит, жениться его позвали. Там же у них что родители скажут, то и надо делать. А еще мать у него такая — писала ему: прокляну тебя. В первую ночь, как он уехал, я так плакала, что все платки кончились, я простыню из шкафа вынула и в простыню начала сморкаться. Вот год назад скажи мне кто — а я ведь из-за него с гражданским мужем разошлась. Азиз так ухаживал — он преклонялся передо мной. Ни русский мужчина так не будет, ни кавказец. Кавказский мужчина может перед женщиной унижаться втихаря, а потом ее за это унижать, только она ему даст. А этот превозносил меня.

Или мне так казалось, потому я так и думала, что он мне не ровня. Я как подарок ему была, это женщину так вяжет. Кажется, ты к нему спустилась, и это тебя же и привязывает.

Мне это все так нравилось, что я маму не слушала. Мама мне говорила: «Ты не чувствуешь себя грязной? Мне кажется, что ты такая грязная после встреч с ним!» И вот я все это выслушиваю, еще и подруги кривились, что у меня жених — узбек, одна даже на день рождения не позвала, чтобы я его не приводила; и после всех этих унижений я все равно с ним, и вдруг выясняется, что это я для него нехороша! Исподволь выясняется, что есть там какая-то девка, что она ему пишет; потом он мне сказал, что он с ней порвал и даже телефон, который она ему подарила, выбросил. И что же — пришлось мне ему телефон покупать. Потом его друг мне сказал, что он с ней поссорился, потому что про нее там сплетни пошли, что она ходила в клинику себе девственность зашивать. Дичь какая-то.

Я думаю — сколько баб сейчас, когда парней начали высылать, будут плакать, как я?

Нет такого человека, чтобы был благодарен, что ты до него спустилась, — каждый про себя все равно думает, что он самый лучший. Узбеки скромные, ценят родителей, не скандальные, но очень себя понимают. Тут как в мелочах — я когда впервые поняла, как он у меня в туалет ходит, меня переклинило. Думаю, бедный, небось унитаза не видел, сидит на нем с ногами, как ворона. Такая нежность меня взяла.

И только через год из какой-то его оговорки я поняла, что это он поначалу мной и мамой брезговал, и потому. Вот как это поймешь? Хорошо еще языкового барьера почти не было — он чисто говорит по-русски. В Казахстане, он мне сказал, очень хорошо образование в этой области поставлено. Один только был смешной случай — когда еще ухаживал за мной, у двери дежурил, на «вы» меня звал, сказал мне: «Вы не думайте, Юля, я все буду делать. Я работаю не просыхая!» «А вот этого, — говорю, — мне как раз хватило. У меня гражданский муж работает не просыхая!» Смешно получилось — он думал, что так говорят о работящих людях, с которых от усилий пот льет ручьем.

Потом много было таких мелочей, что я ясно видела, что он на самом деле думает. Говорю, например: «Русские девушки самые красивые!» — ну просто так говорю, это как присловье, мы телевизор смотрим; а он мне отвечает: «Узбекские тоже очень красивые, только очень высокомерные. Слишком цену себе завышают. Русские девушки попроще». Я с кровати свалилась, ей-бо. Много, конечно, предубеждений — все русские мужчины пьют, русские девушки гуляют, но при этом Азиз все-таки меня очень любил. Меня никто так не любил. Когда я заболела, он всю ночь просидел рядом со мной — мама не сидела, а он так спать и не лег. А у меня всего-то температура была высокая. Я не верю, что он жениться поехал.

Мама радуется, а я все плачу. Увижу узбека на улице и плачу. Подруги смирились и говорят: «Ну, хоть любовь у тебя была!»

Понравился материал? Помоги сайту!