«Как-то это все странно»

Этот разговор состоялся 25 января, почти через две недели после того, как стало известно, что актриса «Театра.doc» Анастасия Слонина обвинила Петра Павленского и Оксану Шалыгину в сексуальном насилии, а актер и режиссер того же театра Василий Березин — в нанесении побоев, после чего художник и его соратница взяли детей и уехали просить политического убежища во Францию.

Было бы правильно после беседы с Петром Павленским дать слово Анастасии Слониной, но она не общается с прессой (исключение было сделано для «Открытой России»).

В ближайшие дни COLTA.RU планирует опубликовать интервью Михаила Угарова, комментирующего ситуацию со стороны «Театра.doc».

— Повод для разговора довольно специфический…

— Не думаю, что он какой-то особо специфический; я всегда говорил, что личное — это политическое. То, что произошло… Ну, естественно, я не рад тому, что мне теперь никак не попасть на такую большую территорию, как Россия, но, как и раньше, сами эти события показали очень многое.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду — в какой связке некоторые якобы оппозиционные группы работают с силовыми структурами, с пропагандистскими СМИ, с «Единой Россией»; как это вообще все взаимодействует. Есть некие группы, прикрывающиеся популистским лозунгом «Мы не одобряем все плохое» (ну конечно, тебя любой поддержит, если ты не одобряешь все плохое!), которые, занимаясь какой-то деятельностью, по большому счету просто встраиваются в систему.

А кого-то, кто действительно непредсказуем, кого сложно контролировать, на кого сложно воздействовать (ну что у нас было — мы не связаны с образовательной системой, ни от кого не зависим материально; наши действия сложно прогнозировать, потому что я старался жить так, чтобы, когда я собираюсь делать акцию, меня не остановили, что называется, у двери), режим в итоге решает устранить.

— Как вы познакомились с Анастасией Слониной?

— С актрисой этой? На моей лекции. В первый раз я ее увидел на лекции, которая у меня была в «Театре.doc». Она сидела в первом ряду, после лекции подошла знакомиться, представилась. Потом я забыл про нее. А дальше мне нужно было уезжать из больницы — мне оперировали колено, у меня еще после истории в Мосгорсуде была серьезная травма, разорван мениск. Был один человек, который взялся подвезти на машине, но в итоге не смог, и тогда вызвалась помогать вот эта актриса. Она подвезла нас домой и пригласила к себе на спектакль. Хорошо, ладно, чудно: мы пошли из чувства благодарности. Посмотрели спектакль, который нам не понравился, вопросов было много. После спектакля сказали, что что-то мы не очень поняли, что там происходит, но, может, потом сформулируем и как-нибудь при встрече скажем.

Дальше она начала переписываться с Оксаной. Пыталась назначать встречи, чтобы обсудить спектакль, но никак не срасталось, мы постоянно откладывали. Уже потом, когда произошел инцидент с этим актером «Театра.doc» (Василием Березиным. — М.М.), она стала засыпать Оксану письмами со словами благодарности — мол, мы ей помогли, открыли глаза, она наконец поняла, кто рядом с ней работает, какие мрази вокруг.

А потом… Она говорила, что в театр приходили менты; спрашивала, что ей делать, как с ними общаться, — ее могли сделать «заказчицей» нападения на [Березина]. Мы тогда отвели ее в офис «Агоры» на Мясницкой. Это просто была короткая консультация. (По словам адвоката Ильнура Шарапова, он и Дмитрий Динзе действительно консультировали Петра Павленского и Анастасию Слонину в собственном офисе, выступая при этом не как сотрудники «Агоры». — М.М.) Она продолжала общаться с Оксаной — я, если честно, даже не в курсе, о чем, — вплоть до того дня, когда она вечером связалась с нами и приехала в гости. Мы провели вечер вместе, все обсудили, у нас были близкие отношения, потом она уехала.

Через два дня мы улетели в Варшаву. У нас были билеты на шестое [декабря]; мы спокойно собрались, детей оставили у близкого человека и вылетели из «Шереметьево». А восьмого числа был очень странный звонок. Этот человек, с которым мы детей оставили, сообщил, что ему звонила эта актриса — мол, она нас ищет с полицией, они сутки ждут у нашего дома, заявления какие-то…

Мы все это послушали, попросили его, чтобы он с ней связался, узнал подробности, потому что все это звучало как нагромождение бреда. Во-первых, мы не увидели причин для заявлений, а во-вторых — ну какое «сутки ждут у дома»! Я не первый год живу, я знаю, как уголовный розыск работает. Работает он так, как это произошло 14 января: есть сторожевой контроль, им вообще никакого труда не составляет спокойно, аккуратно, без лишних движений и шума, без всяких предупреждений просто встретить людей и задержать. Зачем «сидеть сутки, ждать у дома», когда известно — мы этого не скрывали, — что мы в Варшаве?

Этот человек попробовал с ней связаться, но она уже не брала трубку. Как-то странно, но мы тогда это просто проигнорировали. А 14 числа мы прилетаем, и нас принимают.

— Вас принимают и везут на допрос…

— Да, нас задерживают после прохождения паспортного контроля, везут в Следственный комитет на Болотниковской, мы узнаем, что есть заявление. Оказывается, нам инкриминируется 132-я статья. Это не 131-я статья — «изнасилование», когда есть телесные повреждения, на основании которых собирают доказательства; нет, это «насильственные действия сексуального характера». То есть вообще все, что человек, назвавшийся потерпевшим, обозначает по отношению к себе как «насильственные действия», и то, что как-то попадает в спектр сексуального характера, — все становится преступлением.

А это тяжкая статья. Заявление написано на нас двоих, то есть, получается, группа лиц — до десяти лет лишения свободы. И нам сразу становится все понятно.

Для нас — до десяти лет лишения свободы по грязной статье (по которой ты еще все десять лет каждому, с кем будешь встречаться где-то в лагере, будешь рассказывать, как стал жертвой оперативной разработки), а дети уезжают в детский дом.

— Ты раньше задумывался о такой ситуации? Тебя часто спрашивали, не боишься ли ты за детей — ты делаешь провокационные акции, тебя рано или поздно могут посадить. И ты каждый раз отвечал: нет, не боюсь, я найду способ обезопасить семью.

— Так оно и происходило — ну, закрыли меня, ну и хорошо, дети мне письма пишут, я им отвечаю; отдохнули от меня семь месяцев. Могли пару лет отдохнуть, могли побольше — ничего страшного, на самом деле.

Заранее об этом думать я себе не позволяю. Будет нужно — я найду возможность обезопасить детей, но заранее создать перед собой такую перспективу — это сделать детей инструментом власти. Я просто ничего не буду делать, буду говорить: «У меня же дети!»

В итоге как я говорил, так и произошло: создалась проблема — я ее решил. Конечно, мне позволили это сделать. Я размышляю и понимаю, что это в большой степени не моя заслуга — в том, что я имею возможность продолжать заниматься детьми. Видимо, тем, кто все это разрабатывал, показалось, что будет выгоднее дать нам уйти, чем десять лет кормить нас, за здоровьем следить… Ну, тонкая работа, да, не топорно, технично, аккуратно, без лишнего садизма. По крайней мере, мы сейчас вместе. Что, конечно, хорошо.

— Но зато ты теперь не находишься на той территории, с которой до сих пор было связано все, что ты делал в искусстве.

— Да, поэтому я признаю, что это хороший ход со стороны аппарата власти — и их пособников. Потому что это сделано аппаратом власти (и в интересах аппарата власти), но в значительной степени сделано пособниками.

Это не мои предположения — это факты. В одной связке помимо силовых структур и пропагандистских СМИ оказался представитель партии «Единая Россия» — это адвокат Юрий Лысенко. Когда я сказал на «Дожде», что этот адвокат является руководителем партийного проекта («Комфортная правовая среда»), он начал врать, что не имеет отношения к партии, просто когда-то давно участвовал в каком-то круглом столе; но заходишь на сайт «Единой России» — и вот он там! Его интервью, его язык — как он говорит, как мыслит… Выбор адвоката — взвешенное решение; откуда такой адвокат у актрисы, которая ходила с нами в «Агору»?

В той же связке администрация театра — для того, чтобы это увидеть, можно посмотреть, какими они начали говорить словами: у них язык перестал отличаться от языка психиатров и прокуроров, с которыми я встречался. Сценарист Лисовский (комиссар постановок «Театра.doc» Всеволод Лисовский . — М.М.) восхваляет МВД, говорит, что необходимо преодолевать недоверие к силовым структурам, правоохранительным органам, что нужно помогать, сотрудничать. Немного странно: не свойственно это режиссерам, сценаристам — они должны какими-то другими категориями мыслить.

Дальше — опять факты: в театре появляются менты, и вдруг якобы оппозиционный театр (а ведь он очень зависим от администрации района, от всяких там противопожарных, охранных и прочих служб) расширяется, открывает новую площадку на Электрозаводской (по словам художественного руководителя театра Михаила Угарова и директора Елены Греминой, площадка — «подарок» почитателя, который предоставил театру помещение. — М.М.). А 13 января театр получает доброжелательный сюжет на НТВ. Я не знаю, кем надо быть, чтобы не понимать, какую роль в государстве играет НТВ! Я видел сюжеты с собой, с другими художниками, а тут специально посмотрел — как реклама: «вот, посмотрите, это в России самый хороший и самый радикальный театр». Это что, просто так?

А кто это все курирует — я не знаю и никогда не узнаю, и никто из нас, думаю, в ближайшие десятки лет не узнает. Конечно, предположения остаются предположениями, потому что никакие бумаги, документы мне никто не показывал. Но когда совпадений так много, я думаю, что это все не просто так.

Есть еще один момент, который тоже может заставить задуматься…

— Какой?

— Актер этого театра (Василий Березин . — М.М.) избивал, бил головой об ванну, плевал в лицо, душил, резал, издевался над этой актрисой. Об этом знал весь театр; это стало одной из причин нашего с ним конфликта. Я с утра открываю мессенджер — а у меня там какая-то дрянь, какое-то хамло пишет мне, оскорбляет, обвиняет в том, что у меня отношения с его девушкой. И я понимаю, что это та актриса, только я ее видел вообще-то до этого три раза в жизни. Я ему говорю: ты, наверное, ошибаешься — он мне продолжает хамить, угрожать. Ну ладно, давай тогда встречаться, если ты так хочешь. Я приезжаю в театр, там актеры, я у них начинаю узнавать, что это за человек вообще такой. А они мне с ходу рассказывают, что он садист, что он актрису избивал. Оксана, с которой мы приехали, говорит: п….ц вообще какой-то. Она сразу сказала, что предельно плохо к этому относится.

Мы с ним встретились, он начал руками размахивать, ну… пришлось его побить немного. Ну, побил я его немного. Оксана потом даже потребовала, чтобы он попросил у всех женщин прощения. Потребовала, чтобы он пообещал, что не будет больше избивать женщин — пусть, по крайней мере, скажет, пусть произнесет это вслух. Он прощения попросил, пообещал, что избивать никого больше не будет. Вроде на этом и расстались. Для меня это было так: человек измывался над девушкой, которая слабее его, а теперь сам оказался побит немножко.

А потом сразу появляется этот Лисовский и начинает подтягивать правоохранительные органы. Ну, хорошо… Мы вообще с ментами не заинтересованы разговаривать, но найдут — так найдут, будем разговаривать, адвокаты у нас есть. Мы и актрису отвели к адвокатам, она нас после этого заваливала словами поддержки и признательности. И стала особенно настойчиво стремиться к какой-то встрече.

И вот вопрос: почему они там, в театре, так избирательны в моральной оценке? Если они такие моральные эксперты, если они за все хорошее и против всего плохого, почему они ничего не делали, когда рядом с ними такой садизм происходил, мужчина избивал женщину, которая слабее его физически? Где полиция? Где заявление? Ну, раз они так это любят. Нету! Это тоже странно. Они вроде как оппозиционный театр, у них одни проблемы от полиции, а тут они с ней сотрудничают. Я не понимаю, это какое-то противоречие!

— Можно вспомнить группу «Война», которая в 2012 году, несмотря на свое отношение к власти, обращалась в Мосгорсуд (иск к режиссеру Андрею Грязеву на 3 млн рублей ).

— Да, только посмотри на группу «Война» — они заняли откровенно прорежимную позицию. У них и Крым наш, и Юго-Восток Украины — часть России, и Путин — царь всея Земли.

— А стали они такими, как раз пожив в Европе…

— Тут дело не в том, что они пожили в Европе и у них изменился взгляд, — ничего подобного. «Война» и Воротников всегда идеологически ориентировались на Эдуарда Лимонова. Посмотри немного биографию Лимонова, его отношения с властью, вот это вот «Я, Эдичка». Жизнь Воротникова и Сокол — это калька с жизни Лимонова; по большому счету, «Война» — его эпигоны.

— Но тем не менее есть некая сермяжная правда в этом их разочаровании Европой, куда они бежали за свободой, а наткнулись на бюрократию. Ты не боишься, что тоже с этим столкнешься?

— Власть — везде власть. Иллюзий у меня нет.

— А как тогда ты видишь свои дальнейшие действия? Для того чтобы получить политическое убежище, тебе придется нарушить некоторые свои привычки. Например, сама процедура очень забюрократизирована, и тебе придется послушно участвовать в том, что ты сам называл «перемещением бумаг», — заполнении анкет, заявлений…

— Подожди, а чем я занимался в России все эти годы, кроме как бюрократическими процессами?

— Ты ведь занимался ими не ради получения каких-то выгод для себя. Насколько я понимаю, твоей целью было вскрывать бюрократические механизмы. Но если ты сейчас точно так же, как ты это делал в России, внедришься во французскую бюрократию и попытаешься ее хакнуть, не боишься ли ты, что пролетишь в итоге со своим убежищем?

— Нет, сейчас не буду внедряться в нее, как ты говоришь, и пытаться ее как-то взломать. Я просто расскажу историю, которая известна всем. То, что я уже рассказывал следователям, психиатрам, журналистам. Так же я встречусь с чиновниками и расскажу историю. Ну а дальше посмотрим, какое они примут решение. Я всегда открыт ко всем и ко всему.

— Тебе придется им доказывать, что тебя в России преследуют по политическим мотивам. Твой запрос должен быть обоснован, ты должен привести доказательства того, что тебе грозит опасность.

— А у меня что, не обоснован запрос? Да у меня, по-моему, предельно обоснован!

— В данный момент тебя преследуют?

— Мы столкнулись с оговором. За семь месяцев в тюрьме я видел много людей, которых оговаривали по 132-й статье. Этим часто пользуются мошенники и вымогатели, это довольно распространенная схема. Как только появляется такое заявление, к человеку приезжают домой, на него надевают наручники, его арестовывают и дальше начинают постепенно разбираться. По году, по полтора, по два разбираются, и оправдательных приговоров, условных сроков, домашних арестов — такого по этой статье не бывает. А нам дали спокойно улететь.

У нас нет регистрации в Москве, но они нас не арестовали, хотя когда ранее судья отправила меня в СИЗО, она ссылалась именно на отсутствие прописки. Мы ждем конвой, конвой не приезжает, а старший следователь нам говорит: мол, мне надо собрать все доказательства, торопиться нельзя, мне главное — быть объективным, а дело у вас сложное, поэтому все, я вас отпускаю. Не берут подписку о невыезде, просто «идите, но по первому звонку обязательная явка», с отеческой такой добротой. Не обследуют место происшествия, хотя должны.

— Должны, но очень не любят. Огромное количество дел о сексуальном насилии просто не доходит до суда, часто у потерпевших даже заявления принимать не хотят. Полиция не любит заниматься такими делами, об этом говорят многие правозащитники, работающие в этой сфере. Может быть, в этом дело?

— Я видел это с другой стороны, со стороны тюрьмы: я видел, сколько сидит людей, оговоренных по этой статье. Это не какие-то маньяки или реальные насильники — те отдельно содержатся, это такая специальная категория. Но там много тех, кого оговаривают. Может, где-то и не хотят брать заявления… Может, когда совсем уж вопиющий случай вымогательства. Я не знаю, как это происходит, но видел людей, у которых после таких заявлений настоящая беда.

— Это логично, потому что если ты хочешь оговорить человека, то ты не только подашь заявление, но и сделаешь все, чтобы дать делу ход. Многие мошенники работают в связке с полицейскими. Обычным же потерпевшим гораздо сложнее.

— У меня тогда вопрос: откуда это количество оговоренных, которых я встречал? Я видел другую ситуацию, находясь с другой стороны. Видел людей, которых эта машина пережевывает. Сидит человек в СИЗО, а ему конвоир говорит: я тут 20 лет уже, знаешь, работаю, у тебя дело бесперспективное, не будет тебе никаких смягчающих, ты по этой статье уедешь очень надолго.

Тут странная ситуация. Заявление [Слонина] подала только на следующий день. Перед этим еще спектакль отыграла (или репетицию, я уж не помню), потом вечером спокойно поехала в полицию…

— Ну почему «спокойно»? Мы этого не знаем.

— Можно все всем объяснить, но я говорю про факты. Сразу не поехала? Нет, не поехала. Почему не поехала?

— Это как раз у меня не вызывает вопросов. Многие боятся обращаться к полиции, не доверяют, что неудивительно. Сама процедура подачи заявления мучительна и унизительна: приходится вспоминать и пересказывать обстоятельства случившегося, это стресс.

— Хорошо. У меня тогда другой вопрос. Если мы так социально опасны, почему она сразу едет в гости тогда?

— А почему вы ее пригласили?

— Мы ее не просто пригласили. Я же говорил: она искала поддержки, дружбы, отношений. В какой-то момент она связалась с Оксаной, мы сказали: «Да, хорошо, приезжай». Она приехала.

Насилия не было. Я сразу сказал, чтобы не кормить вообще ничьих фантазий, — насилия не бы-ло! Не было ничего даже похожего, вот хотя бы приближающегося к насилию! Потому что я хорошо себе представляю, что такое насилие — когда ты заставляешь, когда ты запугиваешь, кого-то избиваешь… Мы расстались друзьями.

— Друзья Слониной утверждают, что она ушла от вас с порезами на руках и в разрезанной одежде.

— Ее руки были уже порезаны. Мне рассказывали актеры, что ее вот этот побитый молодой человек тоже резал. Я думаю, что она и сама режется, скорее всего… Она была вся порезанная. Мы списали на странности — ну, актриса.

У нее в фейсбуке висела фотография с порезанными руками. Сейчас ее уже нет, под ней был комментарий какого-то человека, что он видел это фото раньше, задолго до всей этой истории. На самом деле многие эту фотографию видели, но кто сейчас скажет как есть? Сейчас идет такая информационная кампания…

— Кстати, по поводу кампании. Случаи, когда власть использует сексуальные скандалы для борьбы с неугодными, известны. И у всех этих случаев есть одна общая черта: максимальная огласка, чтобы не только посадить, но и дискредитировать. Но ни Слонина, ни представители власти не афишировали случившееся. История произошла еще в декабре, а мы узнали о ней только сейчас, от тебя самого и Оксаны. Почему вы решили рассказать об этом?

— Потому что другую сторону устраивает ситуация, когда нас просто нет. Мы не можем вернуться на территорию, с которой у нас многое было связано, — а с той стороны такая удовлетворенная тишина. Мы даже не можем понять до конца, какие-то подробности узнать.

Я всегда действовал так: любую попытку зайти ко мне со стороны правоохранительных органов предавал огласке. Благодаря этому многое получалось. Они этого не любят, потому что, когда ситуация становится прозрачной, им надо что-то говорить. Сейчас произошло то, что происходило и прежде. И как интересно: в этой истории столько сторон — театр, силовые структуры, адвокат — все они ни разу не подали голос, и только сейчас выясняются подробности. То есть даже в этом видно, что их действия скоординированы. Почему силовики ничего не сказали?

— Действительно, почему?

— Возмущенная администрация театра ничего [не сказала]. Как же так?

— Может, они и не хотели выносить это на публику? Может, это действительно просто частное обвинение?

— Если это частное обвинение, почему мы спокойно выезжаем, приезжаем? А если доследственная проверка, почему же нас технично встретили и приняли в аэропорту? Зачем отвезли в Следственный комитет? А после спектакля в аэропорту (разыгранного вполне по их правилам!) нам потом дали уйти — и тишина! 12 января адвокат Ольга Динзе сама звонила следователю, спрашивала, что вообще происходит. Что это за доследственная проверка по тяжкой статье, которая длится месяцами? «Ну да, мы провели полиграф потерпевшей, вам, наверное, тоже скоро»!

Почему вдруг появляется у актрисы адвокат, который одновременно является руководителем проекта партии? Почему? Это, конечно, можно оспаривать, не соглашаться!

— Я просто задаю вопросы.

— А я говорю о фактах. Вот такие довольно странные факты.

— Для тебя важно общественное мнение? Ты намерен что-то делать, чтобы снять с себя подозрения в совершении этого преступления в глазах общества?

— Какого общества? Адаптантов? Мне их мнение, честно говоря, вообще… это какая-то масса полулюдей.

Вообще борьба за общественное мнение, «борьба за именование» — это то, чем я занимался всегда. Это процесс политического искусства, и он продолжается. Но всегда были те, кто разбирался в ситуации, и те, кто поддерживал слова власти. Говорили: «да, он преступник», «да, он сумасшедший», кто угодно, главное — не художник.

— Но есть и те, кто колеблется.

— Да пусть колеблются! Всегда кто-то колеблется. Часть процесса политического искусства — это артикуляция; я это делал, я это делаю. С тобой, например, сейчас разговариваю — мог бы вообще этого не делать, но для чего-то разговариваю. Я с этим — мнением — как работал, так и продолжаю работать.

Плохо то, что сейчас огромная территория и весь связанный с ней контекст оказались для нас закрыты. Хорошо — что многое стало понятно. Я всегда стремился к тому, чтобы действительность проявлялась и становилась видимой и понятной. И сейчас стала видна вот эта вот чудовищная часть действительности: часть группы, которая именует себя оппозицией, является пособником режима. Как КПРФ и ЛДПР, которые себя тоже называют оппозицией. Но только если КПРФ и ЛДПР я вообще не воспринимал, то к [несистемной] оппозиции относился более серьезно. И вот только сейчас мне стало окончательно ясно, чтó вообще происходит. Это чудовищная ситуация. По-настоящему.

Тех, кто принципиально не согласен с парадигмой режима, просто устраняют. Это как история про романтиков, которые хотят стать честными полицейскими; начитавшись детективов, идут работать в полицию, собираются приносить пользу обществу. Продержаться можно максимум год.

— Я спросила про общественное мнение вот почему. Одни считают, что какая бы информация о тебе ни распространялась, на качество и смысл твоих работ это не влияет. То есть либо «Павленский — хороший художник», либо «Павленский — плохой художник», либо «Павленский — не художник, а сумасшедший» независимо от того, изнасиловал ты кого-то или на тебя написали донос. А для других твои акции были очень прочно ассоциированы с твоим медийным образом, с тем, что ты говорил, и с тем, что о тебе было известно. Для них твоя жизнь — твоя борьба за свободу, твой быт, твои отношения — все это было как бы гарантом подлинности твоего искусства. И теперь, когда твое имя оказалось замешано в сексуальном скандале, восприятие твоих акций этой частью аудитории меняется.

— Есть текст «Героизмы», который я написал, находясь в Бутырке. Я слово «герой» считаю для художника оскорбительным. Героизация — это инструментализация. Павлик Морозов был героем — пока он был нужен Советскому Союзу. Я писал об этом еще год назад, мой текст публиковали, об этом было известно. А теперь начинается — «в наших глазах рушится герой». Какой герой? Некий инструмент, который ко мне отношения не имел?

Как и по каким принципам я живу — я об этом говорил и писал подробно. Есть тексты, которые издал Илья Данишевский (книга «О русском акционизме», АСТ, «Ангедония. Проект Данишевского», 2016 г. — М.М.), — там вообще в подробностях описан каждый шаг. Если интересно, как я живу, там все описано. У меня ничего не изменилось, как там описано, вот так я и живу. Никакого противоречия нет.

— То, как ты живешь, то, что о тебе известно, — важно для понимания твоего искусства?

— Это важно для понимания такой вещи — над которой я размышляю, с которой я работаю, — как расщепление. Люди расщеплены: на работе они одно, дома другое. То они борцы с капиталом и собственностью, то прицениваются, во что им лучше вложиться. С этой точки зрения — важно, но тут я ни на шаг не подвинулся.

Но если посмотреть историю искусства, я немного не понимаю, почему художник должен вдруг соответствовать какому-то морально-психологическому шаблону. Когда это вообще и где было? Караваджо, Франсуа Вийон… Я смеюсь над теми, кто [сейчас обо мне] говорит, что в их глазах рухнул герой. Что у них там рухнуло? У них могло рухнуть только то, что они сами себе напридумывали. Как бы я ни жил — это не может влиять на искусство, на само высказывание.

Какой-нибудь художник может жить буржуазно, как Люсьен Фрейд, но от этого его искусство не становится «плохим».

— А расщепления тут нет?

— Нет, это просто другое искусство.

— Хочу все же уточнить одну вещь. Ты утверждаешь, что в тот вечер, когда Анастасия Слонина была у вас в гостях, насилия не было…

— Отношения близкие были, насилия не было.

— Ты можешь допустить, что произошло что-то, что она восприняла как насилие, что для нее — было насилием?

— Нет. Нет. Если бы что-то было… Люди по-другому расстаются.

— Сейчас, в твоей текущей ситуации, насколько далеко вперед ты загадываешь, планируешь?

— Так же, как и раньше, я не строю никаких долгосрочных планов. Считаю, что это глупость, что это бессмысленно, потому что политическая ситуация меняется, в жизни тоже все меняется стремительно. В тюрьме я видел людей, у которых были огромные бизнесы и планы — и вот человек сидит, и ближайшие пять-десять-пятнадцать лет у него будет совсем другая жизнь. Моя собственная жизнь это подтверждает.

— То есть ты рассматриваешь вариант экстрадиции?

— Да какой угодно рассматриваю.

Понравился материал? Помоги сайту!