Разговор c оставшимся
Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен
28 ноября 20244944Выход в город теперь сразу из салона самолета: кабинки, в которых раньше сидели пограничники, стоят пустые.
— Где найти работающий банкомат? — спрашиваю на остановке.
— Нигде, — с удивлением смотрят на меня симферопольцы, — вы же в Крым приехали.
Наличности у меня — железный пятак: водитель маршрутки веселится и разрешает доехать до железнодорожного вокзала.
Путь от вокзала продолжаю уже пешком.
Десять минут — и я на набережной Салгира.
Пять бутылок водки, десять пивных и несколько мешков с мусором разлагаются посередине речки прямо в центре города напротив парикмахерской «Волшебница». Перекрикивая дорожный шум, из речных мусорных куч отчаянно квакают еще живые лягушки.
Меджлис крымско-татарского народа, до которого я дохожу по набережной, — единственное, наверное, оставшееся в Симферополе здание, где по-прежнему висит украинский флаг.
В коридоре бурно спорят две женщины.
— Хотите узнать про акцию? Сейчас, сейчас, — женщина торопливо набирает телефонный номер. — Понимаете, мы сами ничего не знаем…Акцию же запретили, решения нет.
— Может быть, ничего не будет? — делаю предположение.
— Нет уж, — женщина меняет тон на решительный, — конечно, будет. Что значит — запретить День памяти? Они тут нашим уже штрафы выписали, кто Джемилева встречал. Только никто их платить не собирается.
Выясняю в итоге, что акция «Зажги огонек в своем сердце», проводящаяся двадцать три года в память о шестнадцати тысячах погибших, состоится в пять часов вечера на площади Ленина.
В прошлом году люди принесли к памятнику свечи и выложили из них слово «геноцид».
Мастер маникюра — любимые клиентки зовут ее Лориком — недовольна следом, который я намереваюсь оставить на русской земле.
— А чего это вы, московский журналист, и вдруг татар защищаете?
— Защищают тех, на кого нападают. На них, надеюсь, никто не собирается.
— Ну-ну, — острая пилочка в ее руках раскаляется от негодования, — защищайте. Вперед. А они у нас тут самозахваты делают. И еще я не понимаю одного: зачем собираться в центре города? Почему нельзя подальше от нас, чтобы мы не видели?
— Так у них, — объясняю, — цель такая — поближе к вам. Напомнить о депортации.
Ни на секунду при этом не забываю о том, что Лорик вооружена пилкой и очень опасна.
— Мы детей в этот день боимся на улицы выпускать! Они идут и «Аллах акбар» кричат! Знаете, как страшно? А еще знаете, сколько после этих шествий грязи?
— Ах вот, — говорю, — в чем дело! Теперь я хотя бы знаю, кто так Салгир замусорил!
Задохнувшись благородным шовинистическим негодованием, Лорик исступленно пилит ногти.
На улице Ленина перекрыто движение: там стоят полицейские машины, автобусы ОМОНа и БТР — прямо напротив «Сельпо», центрального городского универмага.
На площади вместо людей со свечами — бойцы ОМОНа с дубинками. Строятся в шеренги и бегают, задирая ноги, от Дома Советов к Украинскому театру и обратно.
— Какая еще акция «Зажги огонек»? — прищуривается на меня вежливый человек, снимающий происходящее на видеокамеру. — Здесь учения проходят. Чтобы Крым защищать. А вы не фотографируйте, нельзя, не положено.
— Что значит «убери камеру»? — возмущается в ответ омоновцу стоящий рядом фотокорреспондент Юрий. — И вообще, почему вы меня толкаете?
— Вы не знаете, как толкают, — вежливо говорит человек в шлеме и камуфляже.
Подальше от греха и лишних знаний о том, как толкают, мы с Юрием решаем прогуляться вглубь городского центра. На пересечении улиц Пушкина и Горького — несколько автобусов ОМОНа: бойцы стоят, прислонив щиты к цветочным клумбам.
Эти, впрочем, хотя бы оказываются действительно вежливыми.
— Вы считаете, акцию не должны были запрещать? — задают мне вопросы. — Но вы же должны понимать, в какое время живем. Еще кто-нибудь кинет коктейль Молотова. И будет как в Одессе. Кто защитит вас от провокаций? Мы здесь для вашей безопасности. Никакого разгона мирного шествия не будет.
— Шествие, — говорю, — уже запретили. А значит, те, кто пойдет, нарушат закон. А значит, в любой момент можно приказать разгонять демонстрантов. Будете бить безоружных людей дубинками?
— Я — ни за что не буду, — решительно говорит совсем юный омоновец. Двое других, постарше, стоят молча.
Доблестную оборону площади Ленина тем временем пытаются прорвать двое граждан славянской наружности.
— Пустите, — кричат, — у нас билет на Кипелова!
Замечаю вдруг, что на Украинском театре и в самом деле висят афиши, анонсирующие концерт.
— Концерт перенесен в музучилище, — в намерении не пускать на площадь омоновец сегодня толерантен в отношении любого этноса.
— Я Путина купила! — долгожданный крик, словно выстрел чеховского ружья.
Немолодая блондинка трясет перед лицом милиционера в штатском фотографией президента.
— Я россиянка коренная! Повешу дома, рядом с гербом и флагом! У меня на балконе уже висит один большой портрет. Теперь еще и в комнате будет!
— Как хорошо, — кивает на милиционера, — что эти люди, как колыбель, хранят Крым от этих киевских сук и бл*дей.
— А вы, — говорю, — зачем матом ругаетесь? А еще портрет президента нашего в руках держите. Стыдно!
— Я, — бьет себя в грудь, — актриса! Русского, между прочим, театра! Поэтому я эмоциональна! И иногда могу матом. А вот ты кто такая и откуда здесь взялась? Может, подстилка киевская?
— Почему нельзя свечку поставить? — к заграждению, возле которого надрывается наш с русской актрисой комический дуэт, подходит наконец героиня — крымская татарка лет сорока. — Почему народу поплакать не дают?
— Плакать — плачьте, — милиционер лузгает семечки из пакета. — А портить — не дадим.
Асфальт вокруг милиционера засыпан шелухой от семечек.
— А почему вы 9 Мая не отменяете? — взвивается вдруг татарка.
— Потому, — вразумляет ее милиционер, — что здесь готовили террористический акт. Ваши, между прочим, соотечественники.
— Мы это все от вас с сорок четвертого года слушаем! — плачет татарка. — Мой отец был депортирован ребенком. Мой дед пропал без вести на Великой Отечественной. Я хотела поставить свечи в память. Передайте вашему руководству, что насилием хороших отношений с народом не выстроишь!
— Ставьте свечку дома, — равнодушно отвечает милиционер, выплевывая очередную порцию шелухи на асфальт.
Соседний милиционер, охраняющий заграждение, оказывается крымским татарином.
— Езжайте в Ак-мечеть, — говорит, — там сегодня все будет. Акцию не отменили. Просто изменили место и время действия.
Перед тем как уехать в мечеть, зачем-то принимаюсь философствовать с юристом Сергеем, невозмутимо наблюдающим за происходящим с противоположного угла площади.
— Знаете, что такое свобода? — спрашивает меня Сергей строго.
— Ну-у-у, — теряюсь, — много ведь разных определений. Вам попробовать сформулировать, что я под свободой понимаю?
— Да вы просто книг не читали и ничего не знаете, — начитанный Сергей беспощаднее Лорика, — одно определение. Главное. Древнегреческое. Самый первый философ определил.
— Свобода — это осознанная необходимость, — глубокомысленно изрекает Сергей, сполна насладившись моим замешательством от приступа его эрудиции, — осознанная. Необходимость. Понимаете? Нельзя давать слишком много свободы тем, кто не в состоянии ее осознать, понимаете? Эх, да ничего вы не понимаете.
Google распознает в цитате Спинозу, растиражированного Энгельсом. Прощаюсь, время идти к Ак-мечети. Сергей остается стоять на углу площади статуей осознанной необходимости.
Из центра до пригородного района Ак-мечеть — минут сорок езды на маршрутке.
Людей возле мечети немного — человек двести. Те, с кем я пытаюсь заговорить, смотрят на меня с подозрением.
— Как мы относимся к тому, что нас не пустили на площадь? А как люди могут относиться к тому, что растоптали их память?
Из толпы вдруг вырастает высокий человек с украинским флагом.
К нему тут же бросаются: убери.
— Раскольники меджлиса мне не указ, — спокойно отвечает человек с флагом, — мой авторитет — Мустафа-ага.
— Мы, знаешь ли, вовсе не против украинского флага, — оправдываются наступающие, — но ты хотя бы отойди с ним в сторону. Не стой с нами.
На украинский флаг как на мед тут же, откуда ни возьмись, слетаются двое полицейских и еще два сотрудника МВД с нагрудными табличками.
— Ваше требование убрать украинский флаг — законное или эмоциональное? — спрашивает активист. — Если законное, скажите, какую статью я нарушаю? Почему украинский флаг? Потому что Украина скорбит о депортации крымско-татарского народа. Россия тоже скорбит. У меня просто нет с собой российского флага. Дадите российский флаг — подниму и его с удовольствием.
Сотрудники МВД Валерий Дмитриевич и Виктория удаляются ни с чем, исчерпав аргументы: в быстро темнеющем небе развевается желто-голубой украинский флаг.
— Да, мы сегодня не смогли зажечь свечи, как нам бы хотелось, — из громкоговорителя звучит голос одного из лидеров меджлиса Искендера Вариева, — но мы все равно смогли показать, что крымские татары умеют защищать свои права.
Два светловолосых, голубоглазых человека в толпе — Галина и Николай. Наконец-то правильная, красивая русская речь. Оба — театральные режиссеры. Друзья Олега Сенцова, кинорежиссера, обладателя наград международных фестивалей, которого на днях арестовали в Крыму и инкриминируют организацию террористического акта.
— Такой толерантности, одержимости в хорошем смысле, благородства, как у крымских татар, я не встречала ни в одной другой крымской среде, — говорит Галина.
В полночь звучит крымско-татарский гимн. Уставшие люди, отдавая дань памяти погибшим, наконец зажигают свечи.
— То, что случилось вчера, — вопиющее беззаконие, нарушение прав человека, — пожилая женщина вытирает платком глаза.
— Сегодня совсем мало людей пришло, — говорит девушка лет 18, — обычно бывает три-четыре тысячи. Боятся многие. Дома сидят.
Собравшиеся — их в сквере человек сто, не больше — встают на поминальную молитву вокруг памятника жертвам депортации.
Возле памятника — венки из цветов, обернутых триколор-лентами с надписью «Россия скорбит вместе с крымско-татарским народом».
За молитвой пристально наблюдают скорбящие поблизости милиционеры.
Неожиданно толпа самоорганизуется в колонну.
— Идем к Ак-мечети, — кричат те, что впереди.
На лицах милиционеров вдруг проявляется истинная скорбь. Они бегут вдоль колонны, крича что-то по рации.
— Отстаньте, работать мешаете, — это вместо ответа на вопрос, кого именно они вызывают. Ответ, впрочем, не заставляет ждать — улица Карла Маркса перекрыта живой цепью. Шлемы, щиты, дубинки: ОМОНа едва ли не больше, чем шествующих.
— Как не стыдно! — кричат в толпе.
— А это все потому, что с Западной Украины нехорошие люди приехали, — миролюбивый милиционер наспех проводит политинформацию.
Колонна продолжает шествие по Жуковского. Возле Центрального рынка «космонавты» вновь строятся и теснят шествующих. Над толпой низко-низко кружит военный вертолет.
Под проливным дождем, в сопровождении ОМОНа и испуганных, но решительно настроенных людей, я иду на мою первую крымскую акцию памяти — и думаю о том, что никогда прежде любимый Крым не казался мне таким беспросветно-мрачным.
— Позор! — снова раздается крик.
Бойцы ОМОНа валят на землю невысокого худого мальчика. Это репортер «Реальности.док» — отказался представиться полицейскому и открыть сумку. Четверо омоновцев за руки и за ноги несут его к машине, грубо заталкивая головой вперед на заднее сиденье.
У Ак-мечети — огромная толпа, несколько тысяч. Лидер меджлиса Рефат Чубаров говорит что-то на крымско-татарском. За ним слово берет Дилявер Акиев — по-русски: «Преступления, совершенные коммунистическим режимом против крымских татар, приравниваются к геноциду». Звучат имена Андрея Сахарова и Людмилы Алексеевой. Акиев рассказывает о том, как сегодня вежливые люди врываются в татарские дома с обысками. И запрещают мирные шествия. «Вопиющим беззаконием стал запрет на въезд в Крым Мустафы Джемилева».
— Мус-та-фа, Мус-та-фа, — кричит толпа.
— Путин! — раздается один нерешительный голос.
Смех в толпе.
Принимают резолюцию: будут требовать признания представительными органами курултая и меджлиса. И, конечно, немедленно прекратить дискриминацию и репрессии по отношению к крымским татарам по политическим, национальным и религиозным мотивам.
— Знаете, что такое свобода? — у меня за спиной дежавю, на этот раз женским голосом. — Свобода — это когда на мирных людей выходят с дубинками по приказу власти, а люди все равно делают то, что намеревались.
Кажется, это определение мне нравится больше.
— Да я понятия не имею, что там происходило у татар, — водитель, симпатичный парень лет тридцати, смеется в ответ на мой вопрос, — у них каждый раз какой-нибудь кипеж в этот их день депортации. От нас же это все далеко. Симферополь живет спокойно, и никого здесь не гоняют дубинками.
— А почему, — спрашиваю, — вы не пошли? Сами бы увидели.
— А что, — смеется в ответ, — я похож на татарина?
— Нет, — говорю, — не похожи. Но это же день памяти о жертвах депортации. 16 тысяч человек погибло. Они же ваши соседи, вам вместе жить. Вы не пойдете на похороны к соседу?
— Девушка, милая, вы там в Москве у себя будто с Луны свалились, — смеется кудрявый Иван, — да какое сочувствие? Депортация сто лет назад была. С тех пор они себе домов знаете каких настроили? А мы тут в однушках. И еще требование это, статус коренного народа. Да с какой стати? Почему-то, знаете, татары все время чего-то требуют. Мы вот молчим — а они требуют. На площадь Ленина им, видите ли, не дали выйти. Шли бы на Первомай, когда все разрешили, когда официально народ гулял. Запретили — значит, был повод запретить. Значит, надо так, понимаете? Им там, властям, виднее, что запрещать.
Решаю не продолжать разговор с Иваном о советской традиции первомайской демонстрации.
О миллионах граждан СССР, погибших только за довоенные годы советской власти.
О портретах Берии и Сталина, которые несли 1 мая в Москве.
У русских крымчан и крымских татар сегодня как никогда мало общего — разные праздники, разная историческая память, разные симпатии, разные слезы.
Но главная, пожалуй, разница — в понимании того, что такое свобода.
Призрак свободы бродит по новой российской территории рука об руку с призраком коммунизма.
Запрещенный рождественский хит и другие праздничные песни в специальном тесте и плейлисте COLTA.RU
11 марта 2022
14:52COLTA.RU заблокирована в России
3 марта 2022
17:48«Дождь» временно прекращает вещание
17:18Союз журналистов Карелии пожаловался на Роскомнадзор в Генпрокуратуру
16:32Сергей Абашин вышел из Ассоциации этнологов и антропологов России
15:36Генпрокуратура назвала экстремизмом участие в антивоенных митингах
Все новостиМария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен
28 ноября 20244944Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым
22 ноября 20246495Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах
14 октября 202413082Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается
20 августа 202419566Социолог Анна Лемиаль поговорила с поэтом Павлом Арсеньевым о поломках в коммуникации между «уехавшими» и «оставшимися», о кризисе речи и о том, зачем людям нужно слово «релокация»
9 августа 202420231Быть в России? Жить в эмиграции? Журналист Владимир Шведов нашел для себя третий путь
15 июля 202422879Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым
6 июля 202423639Философ, не покидавшая Россию с начала войны, поделилась с редакцией своим дневником за эти годы. На условиях анонимности
18 июня 202428815Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова
7 июня 202428942Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»
21 мая 202429596