«Ключевая задача театра — объяснять человеку устройство мира»

Пока отечественные театры неторопливо возвращаются к привычному ритму работы после праздничной спячки, мы продолжаем вспоминать о ключевых событиях, происшедших на драматической сцене под занавес минувшего года. Одним из них стала столичная гастроль нового спектакля Димитриса Папаиоанну — его «Великим укротителем», созданным афинским Культурным центром Онассиса в копродукции с Авиньонским фестивалем и другими престижными форумами, закрылся фестиваль «NET (Новый европейский театр)». Свою следующую премьеру с рабочим названием «The New Creation» Папаиоанну выпустит в мае 2018 года в легендарном Tanztheater Wuppertal Пины Бауш. Специально для COLTA.RU с выдающимся греческим режиссером и хореографом поговорила Кристина Матвиенко.

— В молодости вы учились contemporary dance в США у Эрика Хоукинса, супруга Марты Грэм, выдающегося танцовщика. Как этот опыт повлиял на то, чем вы занимаетесь сегодня, смешивая драматический театр, танец и визуальные искусства?

— Мне было тогда всего восемнадцать лет, и я только начинал открывать для себя мир современной хореографии — Хоукинс, конечно, сыграл в этом смысле важную роль, но едва ли не более значительным было влияние Эллен Стюарт, основательницы знаменитого экспериментального театра La MaMa. Она занималась тем, что можно назвать мультикультурным театром, собирая артистов из разных уголков мира — я, например, посещал ее классы по буто. В 1980-е годы Нью-Йорк был столицей перформативных искусств: Мерс Каннингем, Монти Блайнс, Адам Фишер — для меня, приехавшего из маленьких Афин, оказаться среди них было настоящим культурным шоком.

— Американские перформеры тех времен сломали границы между жанрами искусства, Эллен Стюарт — границы между разными культурами. Судя по вашим спектаклям, можно сказать, что на вас повлияли оба этих фактора.

— Пожалуй что так. Искусство США второй половины ХХ века испытывало сильнейшее влияние европейского авангарда — и в этом была его сила. Сейчас все очень сильно изменилось: Америка утратила свои лидирующие позиции, а центр мирового перформанса переместился на Восток, в Азию. Я пробыл в США шесть месяцев — и они, конечно, кардинально изменили мою жизнь. Но нужно понимать, что на тот момент я как художник уже довольно долго существовал в традиционной системе координат — холст, масло etc. Обращение к традиции авангарда было не имитацией моды, но попыткой найти путь к самому себе: чем дальше я шел в этом направлении, тем больше вспоминал о своих корнях, тем больше они проявлялись в моих работах. Так я понял: чтобы быть самым модным, нужно оставаться самим собой. Чтобы стать истинным космополитом, не нужно мимикрировать или пытаться изо всех сил быть современным; главное — найти себя. Хотя это, конечно, самое трудное для художника. Для меня в искусстве, к примеру, чрезвычайно важно актуализировать понятие гармонии — одной из древнейших греческих ценностей. В человеческой жизни все течет, все изменяется — и нужно понять, что такое гармония сегодня, какие метаморфозы произошли с этой категорией к концу ХХ — началу XXI века.

— Это очень неожиданная тема — особенно для искусства, присягающего на верность традициям авангарда с его попыткой осмыслить катастрофический опыт ХХ века.

— Я не верю в миф о гармонии, но я верю в саму возможность гармонии, какие бы противоречивые формы она ни принимала сегодня. Поясню свою мысль: с помощью лексикона классического балета, который многие века оставался метафорой гармонии, невозможно раскрыть темы и сюжеты, важные для современного человека. Значит, на поиски новой гармонии нужно бросить весь сложный инструментарий современного искусства — что я, собственно, и пытаюсь делать в своих спектаклях.

— Греция для нас — это, прежде всего, античность, с современным искусством вашей страны мы знакомы плохо, за исключением разве что пары-тройки имен. Насколько вы ощущаете свою принадлежность к греческой культуре?

— Нас формирует то, что нас окружает в первые годы после рождения, — природа, погода, люди, культура. В детстве я гулял среди мраморных руин, натыкаясь на фрагменты тел молодых людей в лучшие моменты их жизни, — и эти впечатления очень сильно на меня повлияли. Сегодня я работаю с похожими элементами, потому что раньше видел их чуть ли не каждый день.

Меня вдохновляет волшебство жизни, к которому я не имею ключа — и хочу его найти.

— Деконструкция тела, являющаяся обязательным аттракционом многих ваших спектаклей, — это тоже наследие греческого детства?

— Мы здесь работаем в двух направлениях: с одной стороны, пытаемся препарировать человеческое тело, разъять его на части, с другой — составить гибрид человека из разных элементов. Эти оптические иллюзии полностью отражают современное состояние человеческих бытия и сознания, утративших целостность, — и одновременно приближают нас к пониманию современной гармонии, складывающейся из самых разных человеческих переживаний, в том числе страхов и ужасов. Гармония невозможна без баланса тьмы и света.

— Может ли театр сегодня быть инструментом помощи человеку?

— Ключевая задача театра — объяснять человеку устройство мира — что сегодня, что две тысячи лет назад. В этом смысле театр — такая же необходимая институция, как больница: что может быть важнее, чем собрать людей вместе и дать им пищу для размышления? Поэтому античные авторы рассматривали в своих произведениях самые базовые вопросы, связанные с человеческим существованием, — что, скажем, делать, когда закон оказывается против тебя, как в «Антигоне».

— Вы работаете на стыке физического театра и театра художника, не требующих перевода и потому свободно конвертируемых. Это упрощает продвижение ваших спектаклей на мировом фестивальном рынке?

— На самом деле, «Великий укротитель» — мой первый опыт копродукции с крупными международными форумами, так что экстраординарной возможностью понять, что именно действительно конвертируется на современной сцене, а что нет, мне только предстоит воспользоваться. Я отнюдь не новичок в театральном бизнесе, у меня была собственная компания, но о том, что происходит в последние годы, я мечтал всю жизнь. Все-таки иметь возможность работать в лучших театрах Европы — великое удовольствие: одно дело — сочинять, сидя у себя в студии, и совсем другое — коммуницируя с разными сообществами людей в самых разных странах.

— Как вы сочиняете? Есть ли у вас привычная методология создания спектакля?

— Меня вдохновляет волшебство жизни, к которому я не имею ключа — и хочу его найти. Это если очень коротко.

Что касается самого процесса сочинения, то тут есть два пути. Первый — когда я отчетливо представляю себе и драматургию будущего спектакля, и его сценографию. Тогда остается просто нанять людей, чтоб они воплотили мой замысел, — так было, к примеру, с «Медеей». Другой путь — когда о будущей работе я не знаю ничего, когда известны только технические обстоятельства вроде бюджета и дедлайна. От этого зависит, какое количество артистов я смогу занять в спектакле и сколько потрачу на их работу. Людей я отбираю инстинктивно, главное тут — впечатление от каждой конкретной личности. Дальше я устраиваю воркшоп, по итогам которого отбираю понравившиеся идеи: моя функция тут сводится к тому, чтобы включить воображение артистов. Мы можем сочинять месяцами, прежде чем «банк моментов» будет собран. Дальше я приступаю собственно к репетициям — и только в самом конце понимаю, какие очертания приобретает спектакль, каково его послание. Не скрою, это мой любимый путь — работать, не зная, что выйдет: именно в зоне риска и отсутствия контроля можно найти что-то, по-настоящему интересное.

— То есть вы предпочитаете коллективный путь работы, несмотря на то что всегда сами сочиняете костюмы и сценографию?

— Да, безусловно.

— Делаете ли вы ежедневный класс?

— Хотел бы, если бы был танцовщиком такого уровня, как Каннингем, но я им не являюсь. Я занимаюсь йогой — просто для того, чтобы оставаться в форме. А вот мои танцовщики тренируются каждый день.

— Какие чувства у вас вызывают окружающая реальность и вообще нынешнее время?

— Главное впечатление — что везде стало опасно и что во многом так происходит из-за глупого мачизма, проникшего в бизнес и в политику. Я надеюсь умереть раньше, чем мир столкнется с последствиями этой глупости. Глупые мужчины повышают уровень глупости в мире, и трэш завоевывает власть. Это по-своему интересно и увлекательно, но с таким положением вещей нужно как-то выстраивать отношения, а как — я не понимаю.

Понравился материал? Помоги сайту!