Угаров.doc

Завтра в Москве прощаются с Михаилом Угаровым. По просьбе COLTA.RU выдающегося режиссера, драматурга и театрального подвижника вспоминают те, кто в разные годы строил с ним «Театр.doc», «Любимовку» и «Новую драму», — и те, кто был постоянным зрителем созданных им институтов.

Марина Разбежкина
Ольга Шакина
Иван Вырыпаев
Виктор Рыжаков
Любовь Мульменко
Елена Ковальская
Кристина Матвиенко
Алена Карась
Евгения Шерменева
Екатерина Бондаренко
Антон Хитров
Евгений Казачков

 

Марина Разбежкина

режиссер, руководитель Школы документального кино и театра

К списку

Totus умер

Впервые о Мише Угарове я услышала в начале 2000-х.

Кто-то сказал: «Сходи на спектакль “Облом off”. Какой-то Угаров».

Я не любила театр. И не люблю его до сих пор. Это моя личная стыдная история — культурные же люди… Но тут Гончаров. Лучший писатель XIX века. А может быть, вообще лучший. И против него, его героев — разночинные трактовки Обломова, эта добролюбовская усмешка… Я нежно любила Обломова — героя и человека. Его привязанность к дивану, еде не казалась мне смешной. Русский человек вообще хорош, когда он в неге. Штольц же был мне абсолютно ненавистен. Он был не враг. Он был во мне, и я его в себе не любила. А тут название: «Облом off». То ли метафора — не люблю, то ли аллегория — ненавижу, то ли постмодернизм — мама, у меня болит живот, можно я уйду после первого действия?

И какой-то Угаров — автор пьесы и режиссер спектакля.

Я не знаю, в какую минуту он взял меня за горло, дал под дых — я скривилась, застыла и так и просидела в одной позе весь спектакль. Мне не дали ни минуты на сопротивление. Там, на сцене, текла жизнь, так похожая на жизнь, и одновременно это был театр — я же не идиотка — вот она, рампа. Илья Ильич тосковал и должен был умереть — книжку я знала наизусть. Ему было не избежать смерти, и все это происходило передо мной, в реальности, в ритме реального человека, который жевал, зевал, почесывался, отмахивался от несносной мухи. И никто там над ним не насмешничал. Я даже подумала, что Обломова играет сам автор пьесы и режиссер и он не может позволить над собой издеваться. Это оказалось почти правдой. После спектакля мне показали Угарова. Он был похож на Володю Скворцова, исполнителя главной роли, как будто под себя «шил» актера. На нем был пиджак, наверное, вельветовый, хотя казался бархатным. Настоящим сибаритам не нужны дорогие вещи, чтобы выглядеть по-царски.

Я вернулась домой и выпила стакан водки. Я не пила водку до того уже лет пять, но тут почему-то потребовалось, чтобы пережить восторг и возбуждение. Штольц во мне строго сказал: это твой человек, ты должна с ним познакомиться. И мы познакомились. И стали вместе делать Школу.

Помню, в самом начале я рассказала ему про свою нелюбовь к театру. И он спросил: а что бы вы хотели увидеть? Я: хотела бы смотреть и смотреть, как два человека сидят за столом и пьют чай. Просто пьют, не разговаривая.

Мы даже пробовали с каким-то, еще доугаровским, курсом это все снять. Как наблюдение за реальными людьми. Стол, двое, а там чай, кофе или водка — не важно. Несколько работ получилось. От них не оторваться. Угаров сказал: «А дальше мы понимаем, что они ненавидят друг друга». Я: «Или влюблены». Он: «Нет, лучше ненавидят, в этом больше энергии».

Потом были девять лет нашей общей Школы. Последний год был сложным. Нарастало раздражение. Он был болен, его скрутила эта ситуация с театром и вообще с жизнью. В ней нельзя было оставаться Обломовым.

Я открыла сегодня пьесу.

«Аркадий. Ваша болезнь называется — TOTUS.

Обломов. Что это значит?

Аркадий. Это редкая болезнь, с нею уж никого почти не осталось. Наверное, вы один и есть. Все остальные — pele-mele, tutti-frutti, смесь, ни то ни се. Но это и позволяет им выжить. Я должен сказать вам прямо, ведь мы с вами старые друзья… Мужайтесь, Илья Ильич… Ваш диагноз несовместим с жизнью, и прогноз практически нулевой… Вы скоро умрете.

Обломов. Как, вы говорите, она называется? Эта болезнь? Totus? Заморочили вы меня своей латынью… Непонятно мне. Что есть — Totus?

Аркадий. Целый. Целый человек. Такой жить не может.

Обломов (после паузы). Понятно. Спасибо. Хорошо, что не врете. Так лучше. И эти глупости с врачебной тайной... Хорошо, что не соблюдаете. Тоже спасибо. (Пауза. Усмехнулся.) Значит, Pele-mele — жить будет? И Tutti-frutti — тоже? Полчеловека, четверть человека, осьмушка и одна шестнадцатая — все живы… А бедный Totus — нет?

Аркадий. Нет».

Я не успела ему написать письмо о следующем наборе в Школу и традиционно спросить: вы с нами, Миша?

Вернулась с океана. Сакура набирала цвет. Открыла Фейсбук и прочитала: Totus умер.

Ольга Шакина

кино- и театральный критик

К списку

В подвал в Трехпрудном я попала по приглашению артистки Саши Ребенок: только что начали показывать сериал «Школа» с ее участием, и она сообщила, что играет еще и в спектакле — «но там так много ма-ата». Я пришла на постановку Угарова и Марата Гацалова «Жизнь удалась» (через год она получит первую в истории «Театра.doc» «Золотую маску») и была потрясена буквально всем — актерской скороговоркой, алгебраической режиссурой, парадоксальной драматургией Павла Пряжко.

Оказалось, что в этом подвале проводится целый фестиваль новой драмы, и я пошла туда в надежде услышать сто пьес ста таких же Пряжко. Увы, большей частью все это показалось мне адовой графоманией — что не мешало Угарову после читок, выходя на сцену и начиная обсуждение со зрителями, пафосно называть решительно всех хрен знает откуда взявшихся авторов драматургами. С его смешной округлой манерой произношения: он каждую гласную как будто снежный ком с горки своего горла скатывал — получалось «друаматвург». Меня все это жутко бесило. Ну вон та табуретка тогда еще тоже драматург, вы ее тоже, Михаил Юрьевич, друаматвургом назовите. Особенно врезался в память текст «Алконовеллы» — разные люди рассказывают, как и что бухают, а друаматвург это за ними записывает. Я сидела и скрипела зубами. Через пару лет автор «Алконовелл» Любовь Мульменко напишет «Еще один год», «Как меня зовут» и «Комбинат “Надежда”», став главным сценаристом нового российского кино. И так было сплошь и рядом: вокруг скрипели зубы, а Угаров спокойно создавал то, чего нет.

Мне казалось, он дает детям, записавшим на диктофон лай соседей по общаге или набросавшим пару нескладных предложений о том, как они задумчиво смотрят в зеркало, слишком большой аванс. Потом в споре о методах преподавания в театральных вузах он внезапно из либерального родителя перекидывался в адепта педагогической тирании («да, мордой в говно и об стол, ну и что?»). В отрицании театральных догм оказывался самым страшным догматиком («декорации нельзя, костюмы нельзя»), но при случае спокойно пренебрегал своими догмами («если очень хочется, то можно»). В общем, ему был неведом филистерский страх противоречий. Он не любил, чтобы все было гладко.

Видно было, что Угарову не преуспеть, не получить богатого гостеатра, не чокаться шампанским со спонсорами, а чокаться пластиковым стаканчиком с водкой со своими артистами в комнатке за сценой. Деловито нахмурившись, после спектакля он предлагал: «Пойдемте есть хачапури-лодочку» — и, если у команды было на всех сто рублей, говорил: «Я куплю вам хачапури». Его стихией были — не вечеринка, не коктейль, не лаунж, простите, пати, а гулянка, посиделки, сабантуй и какие там еще есть приятно старомодные обозначения комфортно-разгульных домашних мероприятий. В нем не было лоска. Он был как старший научный сотрудник: очки, рубашка, вытянутый на животе свитер. На этом животе он складывал руки и своим округлым голосом говорил: эта пьеса такая хорошая, что даже плохая, мне это подозрительно, мне это не нравится. Его было легко передразнивать, я часто и с удовольствием это делала — и не только я. Как же это слишком хорошее может быть плохим? По какому такому закону безупречность должна быть небезупречной?

Последняя наша беседа в Фейсбуке была про игрушечного медведя — мы с режиссером Женей Беркович подарили ему антикварного плюшевого мишку с американской гаражной распродажи. «Оля, — написал он мне неожиданно в финале какого-то едкого спора. — Ваш медведик со мной, он теперь играет в спектакле Дока». Медведик закрывал постановку на недавнем шестнадцатилетии театра. Маскотом Михаила Юрьевича был медведь, но он был похож скорее уж на птицу. Лицо у него было одновременно беззащитное и недовольное. Плюшевая плавность форм — и нервная птичья пластика, взъерошенность, втянутость головы в плечи. Нахохлившаяся птица в карнавальном костюме мишки сняла накладную ушастую голову и держит ее в лапах, в руках.

Он велел своим артистам говорить не гро-о-о-омко и ме-е-едленно, а тихо и быстро.

А себе зачем-то велел тихо и быстро уходить.

Иван Вырыпаев

драматург

К списку

Однажды мы с Михаилом Юрьевичем были в ссоре. Точнее, не то чтобы прямо в ссоре, просто было недопонимание из-за ухода спектакля «Кислород» из «Театра.doc» в театр «Практика».

И вот мы оказались вместе на каком-то фестивале, не помню точно, на каком именно, — но помню, что встретились мы в баре. И да, мы были выпивши. Ну, слегка. Точно помню, что слегка, потому что вообще-то я все это очень хорошо помню.

И вот там я решил, что Михаил Юрьевич — родной мне человек. Не в смысле, что мы — друзья (мы никогда не были особенно близки), но именно родной — в том смысле, что вместе делали что-то очень важное для нас, что я многим, очень многим ему обязан, да и вообще… Короче говоря, я встал на колени и поцеловал его ботинок. Он, кстати, спокойно отреагировал — как будто так и должно было быть, может, чуть-чуть удивился, но в общем-то нормально. Потом посмотрел на меня — и все понял. Мы обнялись!

Дорогой Михаил Юрьевич, целую ваши ноги. Спасибо за все.

Виктор Рыжаков

режиссер, художественный руководитель Центра им. Мейерхольда

К списку

…Угаров Михаил Юрьевич… Михаил Юрьевич... «А он, мятежный, просит бури, / Как будто в бурях есть покой!»

Знакомые до боли рифмы… Рифмы времени… Как же странно время оставляет свои особые отметины, обозначая окончание одной эпохи и начало новой. В один день вышла книга Павла Руднева «Драма памяти. Очерки истории российской драматургии. 1950—2010-е» и не стало одного из главных действующих лиц этого времени.

М.Ю. — это отчетливый знак уходящего времени, названный театроведческим языком «новая драма». Не будучи человеком этой эпохи, он кропотливо, каждодневно ее творил, изменял, переделывал, созидал, селекционно прививая всем нам новое отношение к театральной действительности, добиваясь качественных изменений в восприятии этического и эстетического.

Не обладая никакой пугающе значимой должностью, он стал безусловным авторитетом целого театрального поколения. Открывал, опровергал, нарушал, обнажал, фиксировал, бунтовал, отрицал, переворачивал, потрясал, воссоздавал, поддерживал, разрушал, прививал, отбирал, ниспровергал — не счесть глаголов, определявших его целеустремленное созидательное действие.

Мастерски и невероятным образом возвращенные в сегодняшнюю реальность тексты Гончарова, Чехова, Толстого… Беспрецедентно и бескомпромиссно поставленное театральное дело в «Театрe.doc»; лаборатории в Ясной Поляне, собирающие драматургов и молодую режиссуру из разных уголков России; фестивали «Любимовка» и «Новая драма», без пафоса и эпатажа положившие начало новому формату представления драматургического текста; оригинальные образовательные программы с Мариной Разбежкиной; спектакли в ЦДР, МХТ, «Театрe.doc», сотканные из жестокого, звенящего за окнами времени.

Бесконечное профессиональное общение и наставничество — без высокомерия и только на равных, толпы учеников и страждущих именно такого театрального опыта… Начинать с «ноль-позиции» — это введенное в процесс работы над драматургическим текстом понятие стало определяющим для новой генерации режиссеров и артистов, делающих свои первые театральные шаги в специально созданном для этого Угаровым и Греминой театре.

Драматург может вырасти только в театре — но в таком театре, где все вернулось к своим истокам, где отношение к тексту теперь имеет главенствующее значение. Аскеза и погружение в документ времени, попытка услышать «сегодня», не искажая и не нарушая его интонации. «Новый театр — это новая коммуникация, новый язык ищут в реальности ничем не прикрытой жизни, в самом ее эпицентре…»

В 2002 году в театральном подвале в центре Москвы мы с Иваном, Ариной и Ирой (Вырыпаев, Маракулина, Родионова) оклеивали стены черным флизелином и выпускали свой первый спектакль «Кислород», не задумываясь над тем, что этому месту уже тогда была уготована судьба стать «мятежным форпостом новой театральной эпохи», важнейшей частью великой истории русского театра.

М.Ю. как будто это знал, поэтому жил вопреки, поперек, уже тогда готовый изменять наше театральное бытие. Он этого добился. Мы все, каждый по-своему, проживали одну очень непростую и очень счастливую жизнь, задуманную и воплощенную этим особенным Человеком.

Тишина.

Любовь Мульменко

драматург, сценарист

К списку

Угаров был постоянно окружен влюбленными в него людьми. Влюбленными — и довольно неуклюже это скрывающими. Просто с М.Ю. как-то особенно стыдно было сентиментальничать. Все трепетные чувства приходилось упаковывать в игровую форму, в иронию, ну и хорошо — потому что неупакованный, весь этот колоссальный объем любви просто растекся бы в бессмысленное сопливое наводнение. Зачем топить дорогого профессора? Профессора надо беречь.

Профессором мы с Сашей Денисовой прозвали Угарова после того, как он сыграл профессора Тирса в курочкинском «Классе Бенто Бончева». Роль ему невероятно шла. Я так и не отстала от М.Ю. с этим «профессором», хотя он противился и ворчал — все девять лет. Может, кокетничал, а может, и правда не нравилось.

Меня — да и всех, думаю — страшно радовало любое его внимание: не важно, похвалил или отругал. Тем более ругался он гениально. Я не знаю никого, кто был бы так очарователен в гневе. Есть люди, которые всю жизнь живут как бы при комнатной температуре, не холодно и не горячо, а М.Ю. — наоборот, вне умеренности. Он в принципе умеренность презирал. Стерильность, правильность, осторожность. Травоядность. Скуку. Сердечную лень. Отсутствие любопытства и темперамента. Презирал — и успешно боролся, просто самими фактом, способом и интонацией своего существования. Просто зашел в комнату — и это больше не скучная комната. Зашел в твою жизнь — и это больше не скучная жизнь.

Елена Ковальская

театральный критик, арт-директор Центра им. Мейерхольда

К списку

Вспоминать об Угарове рано. Он еще не забыт, чтобы его вспоминать. Пытаюсь сейчас охватить взглядом его дела, которые меня так вдохновляли все двадцать лет нашего знакомства, пытаюсь найти определение ему — и, как всегда, безуспешно.

В «новой драме» — главном событии в театре эпохи перемен — Угаров играл все роли разом. Причем играл исключительно. Угаров для «новой драмы» был отец родной, драматург, постановщик, организатор, теоретик, педагог. Постмодернист и критик постмодерна, критик власти и строитель неформальных институтов. Их с Еленой Греминой «Театр.doc» стал точкой в Москве, где встречались и общались люди общих интересов — художники, совершающие перемены, и требующая перемен публика. Он был одержим переменами.

В декабре 2011-го, когда «Театр.doc» гастролировал в Италии, а в Москве прошли первые митинги, он пишет в своем ЖЖ: «Вот уж попал так попал… В Москве происходят события, а я сижу во Флоренции. Микеланджело осмотрен бегом. Основную часть дня провожу за плохим интернетом, а за окном — мост Понте-Веккьо».

И три дня спустя:

«Сегодня получил премию Московской Хельсинкской группы в области защиты прав человека за 2011 год. Моя номинация — “защита прав человека средствами культуры и искусства”. Подарили белые розы — в честь белых ленточек. Я говорил о том, что искусство должно воспитывать в человеке потребность и готовность к свободе, потому что не у каждого они есть и просто так они не даются».

На этой церемонии ему, скорее всего, было неловко. Ему не о чем было говорить с ровесниками. Его компанией были люди вдвое младше. Он задушевно дружил с интеллектуалом и парадоксалистом Максом Курочкиным. На «Любимовке» они остроумно пикировались на людях, а Слава Дурненков за их спиной объяснял молодым драматургам из глубинки, почему дневник Угарова называется «Общество спектакля» и кто такой Ги Дебор. Но однажды я послушала, о чем Угаров смеется с артистом Стамом... Он звучал, мягко говоря, как мальчишка.

Искать для Угарова определение — не по-угаровски. «Главная интеллектуальная задача — удержаться от концепции». В художниках-собеседниках у него не было недостатка. Но ему не хватало отклика снаружи. Критика с этим не справлялась.

Он говорил, что «новой драме» не хватает Кеннета Тайнена, — и совершенно справедливо. Тайнен — британский критик и блестящий литератор, который назначил «рассерженных молодых» гениями своего времени — 50-х — 60-х, а потом объяснил, в чем там дело.

Мы, российские критики, оказались для «новой драмы» слишком нормативными, необразованными и опасливыми. Дико ядовито и точно он смеется над нами в своем ЖЖ. Подпись под фотографией группы критиков: «Вот он, момент! Поиски коллективного бессознательного. Что писать? Как не попасть в дураки? А! Какая напряженка!»

Что правда, то правда, Миша. Ваше дело, ваши пьесы и взгляды нам еще предстоит изучать. Вы, Миша, всегда были впереди. Теперь вы вырвались вперед окончательно.

Кристина Матвиенко

театровед, куратор, арт-директор фестиваля «Новая драма»

К списку

В 2000 году Олег Лоевский отправил меня вместо себя в командировку в Сибирь — на фестиваль Sib-Altera, который делала Виктория Холодова: в театрах и в подвалах показывали странные, дикие спектакли по новым текстам. Я была «питерская», а костяк делегации составляли «москвичи» — как раз во главе с Угаровым. Это была замечательная компания, лишенная театральной игривости, но очень легкая и серьезная одновременно. Наталья Ворожбит, Максим Курочкин, Иван Угаров, Мария Кузьмина, Александр Родионов издевались надо мной как над театроведкой и объясняли, почему пьеса, написанная никому не известным автором против законов и канонов, — это важно как живое свидетельство, как знание о времени.

Мы исходили вдоль и поперек Красноярск, Новосибирск и Омск. Я поняла, что Угаров — мотор «новой драмы», а значит, «новой драме» как движению обеспечены риски и нонконформизм. Тогда я совершила самый важный выбор в своей жизни — абсолютно по любви.

Потом вместе мы сделали очень и очень многое — в том числе и в самых непогодных условиях. Но я всегда знала: если в «делегации» есть Миша, все получится — «порвем» Пермь, Киров и даже Питер. Ценой крови, приводов в милицию, скандальных текстов в местной прессе, избитого Клавдиева — но и драгоценного вещества искусства: «новая драма» стоила на тот момент всего остального театра.

Угаров повернул руль театрального процесса в другую сторону, заразив всех духом свободы и поиска. Невозможно поверить в то, что будущее — без него.

Алена Карась

театральный критик

К списку

Я знала Мишу давно, еще со времен «Городского романса», да нет — даже раньше, наверное. Мне казалось — всегда. Но вместе с «Новой драмой», лабораториями Royal Court и, конечно, «Театром.doc» сопротивляться его харизме уже не могла. Поэтому, когда Миша и Лена Ковальская предложили мне поехать в Ясную Поляну на лабораторию, — была счастлива.

Какое же это было счастье! Такой язвительный, ироничный, очень жестко порой экспериментировавший над людьми, Миша создавал мощное поле человеческого и интеллектуального общения. Никогда не забуду, как, приехав в Ясную ближе к ночи, застала во дворе перед гостиницей кружком сидящих людей с Мишей во главе. Он как-то очень горячо спорил с Пашей Пряжко. Во всем этом был Миша, человек, который, бесконечно откладывая собственные замыслы, поддерживал, увлекал, инициировал, провоцировал, восхищался и в итоге — создал вокруг себя мир свободы и правды. Это и есть наш мир — и вся наша жизнь.

Евгения Шерменева

театральный продюсер

К списку

За последние дни так много написано важного и необходимого про Михаила Угарова, что трудно снова подбирать слова.

Для меня самым главным в том, что сделал Михаил Юрьевич, стало строительство — не зданий, не стен, а новой структуры, основанной на доверии, общей любви к театру и несомненном интересе к человеку.

Угаров — абсолютный человек нового времени, времени горизонтальных связей, обмена опытом и информацией, свободы и знания. Он опередил эти новые тенденции, пока не пришедшие в повседневную жизнь, — но создал вокруг себя и «Театра.doc», который он придумал вместе со своей семьей, собственную вселенную, где эти правила действовали.

Он писал, ставил и снимал, читал лекции, разговаривал с актерами, режиссерами, критиками. Разъяснял свои правила жизни публично, никогда не отказываясь выступать на радио, телевидении, перед любой аудиторией.

Могло показаться, что «Театр.doc» и идеи Угарова проигрывали, что их вытесняли шаг за шагом из разных мест — начиная с Центра драматургии и режиссуры и заканчивая сменой подвалов «Театра.doc», но это не так. Просто у большого, талантливого человека больше сил и идей, чтобы находить новые пути, а те, кому нечего предъявить будущему, используют чужие места и мысли — и все равно губят захваченное.

Михаил Юрьевич был большим, талантливым человеком. Он был учителем и экспериментатором — не только в искусстве, но и в обычной жизни. Поэтому рядом с ним, в его поле влияния выросло так много необыкновенных людей. Все это поколение.doc — несомненная основа ответственного, яркого, открытого общества, которым станет когда-нибудь вся страна, где родился Михаил Угаров.

Екатерина Бондаренко

драматург, в 2012—2013 гг. — заместитель художественного руководителя «Театра.doc», в 2013—2016 гг. — шеф-драматург Новой сцены Александринского театра

К списку

Благодаря Угарову я начала заниматься театром. В 2012 году меня, еще работавшую в журнале The New Times, пригласили принять участие в сборе документального материала для спектакля «Час восемнадцать». Так состоялась первая встреча с «Театром.doc» — удивительно открытой структурой, горизонтальной средой, которая впитывала в себя всех — и никого не считала чужаками. Было не так уж важно, кто ты по образованию и по профессии, — важна была твоя зажженность тем, что ты делаешь. Взаимодействие с Угаровым изменило меня кардинально — появилась возможность остановиться и сфокусироваться на том, чем я по-настоящему хотела заниматься в жизни.

Когда я переехала в Петербург, Угаров страшно на меня обиделся — я была и остаюсь «человеком из подвала», но он очень ценил верность «Театру.doc». Помню, как он сказал мне со своей характерной интонацией: «Катя, никогда не думал, что вы настолько женщина». А потом театр приехал на большие гастроли в Петербург, мы впервые увиделись с Михаилом Юрьевичем после долгого перерыва — и тогда у меня возникло абсолютное ощущение встречи с семьей, с родными.

Теперь его нет — и наша жизнь как будто лишилась несущей стены.

Он был настоящим рулевым. Человеком, который всегда будет за тебя, несмотря ни на что.

Антон Хитров

театральный критик

К списку

На самом деле никаких законченных историй про Угарова у меня нет, хотя воспоминаний — много. Не только спектакли, читки, дискуссии, но и отдельные его посты, замечания, наблюдения. Я завидовал его способности найти проблему — театральную, социальную, психологическую — и точно, лаконично описать ее. По натуре он был независимым наблюдателем, исследователем, всегда снаружи, всегда со стороны. Если подумать, на меня влияли не столько его спектакли (хотя я считаю его блестящим, важным и на сто процентов современным режиссером), сколько вот эти его критичные посты в Фейсбуке. Он умудрялся быть одновременно очень крутым и очень трогательным. Мечтал завести собаку. Любил медведей. Не любил котов. Злился, что все зовут его не Михаил, а Михаил Юрьевич.

Я помню, мы как-то были на лаборатории в Суздале, которую организовала Аня Саррэ. Лаборатория была на тему «труд», и он ворчал, что все режиссеры заходят с одной и той же стороны — через советскую идеологию, все увлечены формой, самовыражением, никто не занимается самой проблемой. Он был весь в этом — в убежденности, что художник должен интересоваться миром, а не репрезентацией себя.

Евгений Казачков

драматург, член арт-дирекции фестиваля «Любимовка»

К списку

Я познакомился с Михаилом Юрьевичем в сентябре 2006 года, когда моя первая пьеса попала в программу фестиваля «Любимовка». Угаров произвел на меня впечатление добродушного лукавого весельчака, требующего от тебя, в первую очередь, искренности. Потом были еще «Любимовки», были лаборатории в Никольском-Вяземском, где Угаров знакомил и соединял драматургов и режиссеров, были поездки в Польшу и Финляндию, где мы работали с местными авторами над общими проектами. Присутствие Угарова всегда вдохновляло, его направляющая рука никогда не была диктатом, во всем ощущались игра и дух свободы. Он говорил: «Позвольте себе наконец делать полную *** (ерунду. — Ред.). Иначе ничего не получится».

Всегда казалось, что мы в долгу перед Михаилом Юрьевичем. Но отдавать этот долг нужно не ему, а среде, которую он создает вокруг себя. Когда «Любимовку» передали новой команде — Анне Банасюкевич, Михаилу Дурненкову и мне, мы как будто приняли одну из лучинок, которая стала ярче гореть в руках Угарова. А «Театр.doc» стал настоящим домом с открытыми дверями для стольких людей, что два вынужденных переезда оказались общим делом, сплотившим нас еще сильнее.

Фраза «ушла эпоха» неприменима к Угарову. Он не был персоналистским лидером, замыкавшим на себе все процессы. Он не хранил в секрете никаких технологий. Он не пользовался тайными каналами связи с сильными мира сего. Он подавал каждому пример независимости и умения объединяться на добровольных началах. Его дело, его идеи, его пьесы, его спектакли, его кино, его дух, его энергия, его ученики — здесь. Его эпоха продолжается.

Понравился материал? Помоги сайту!