«Уберите из искусства протест — и останется дизайн интерьеров!»

Марат Гельман, покинувший Россию пять лет назад, похоже, снова возвращается в российское художественное пространство. Он дарит музеям работы из своей коллекции, открывает и планирует новые выставки. Почти 30 лет назад его галерея в Москве стала местом средоточия самого острого и актуального современного российского искусства. В его галерее Олег Кулик впервые предстал перед публикой в образе человека-собаки, здесь впервые российский зритель смог познакомиться с современным искусством Украины. А его проект PERMM не только заставил заговорить о «пермской культурной революции», но и сделал целый регион центром художественной мысли России. В 2014 году Гельман уехал в Черногорию, заявив о несогласии с тогдашней политикой российских властей. Но сейчас его имя снова замелькало в афишах и прессе: в Третьяковской галерее открыта выставка «Дар Марата», в Петербурге в рамках художественной ярмарки «Понаехали» прошла выставка «Украинский файл № 1», на которой представлено около 30 работ украинских художников из его коллекции. О том, что представляет собой современное российское искусство, о прошлом опыте и планах на будущее Марат Гельман рассказал COLTA.RU.

— Почему подарок именно Третьяковке? В 2003 году вы подарили Русскому музею значительное число работ; логичнее было бы следующую часть тоже передать в Русский, чтобы создать единую коллекцию…

— На тот момент этот музей был единственным в России, где существовал отдел новейших течений, а его заведующий Александр Боровский был единственным российским музейным бюрократом, который признавал современное искусство как явление. Прошло 20 лет, и сегодня Третьяковка имеет не только отдел новейших течений, но и активную стратегию роста, чего, на мой взгляд, нет у Русского музея. Ведь нам важно, как вещи будут выставляться, мы не хотим сдавать их на склад…

— Тем более что Третьяковская галерея за короткое время получила много новых площадей!

— Да, а в 2023 году она получит огромное открытое хранилище, и сейчас Третьяковка делает отдельный музей Ильи Кабакова и активно занимается международным сотрудничеством. В общем, я посчитал важным поощрить Третьяковку в этом движении. Кроме того, все делается ради художников, а не ради музейного начальства! Когда спрашиваешь авторов, где бы они хотели видеть свои работы, у одной половины на первом месте Третьяковка, у второй половины на первом месте Помпиду или Тейт, а на втором — Третьяковка. Русский музей сами художники не называют.

— Вы, насколько я знаю, и Центру Помпиду делали подарки?

— Да, подарил им шесть работ еще в 90-е годы, мы и сейчас с ним плотно сотрудничаем. Недавно обсуждали список украинских художников начиная с 70-х годов, чьи работы Помпиду хотел бы видеть у себя в коллекции, в том числе из моего собрания.

— Вы сами решаете дарить или музеи просят?

— Навязать подарок Третьяковке или Центру Помпиду невозможно, музей сам должен хотеть получить к себе в коллекцию эти работы! К тому же музеи не все принимают: подарок проходит музейную комиссию, которая тщательно отбирает. Из 300 предложенных мною работ они отобрали 72. Инсталляция «Синих носов» «Кухонный супрематизм» состоит из 22 предметов, Третьяковка посчитала ее одним объектом, и считается, что музей получил всего 50 работ.

— В вашей биографии была Пермь — очень важная и, на мой взгляд, в какой-то степени трагическая страница. Что же там все-таки произошло, почему музей был уничтожен?

— В 2012 году вернулся Путин! В тот же момент сняли губернатора Олега Чиркунова, а на следующий год сняли меня из-за цензурного скандала. Но на самом деле в тот момент страна перестала говорить о модернизации, а это был один из важнейших модернизационных проектов. До этого считалось, что все интересное в культуре происходит только в Москве и Петербурге, а в Перми громкое слово сказала провинция. Дмитрий Медведев, еще будучи президентом, сам говорил мне: губернаторы хотят познакомиться с вашим опытом, надо это развивать в регионах… Из Высшей школы экономики мне прислали фотографию страницы доклада кого-то из профессоров: страница поделена пополам, с одной стороны написано «Техническая модернизация», с другой — «Модернизация по Гельману». Это был гуманитарно-модернизационный проект. Но, когда вернулся Путин, модернизацию заменило возвращение к традициям.

— Пермь жалко, а ваш проект — особенно…

— Проект не сводился к одному музею, к одному городу: подобные проекты начались в Воронеже, Казани, других городах. Главное — было сломано предубеждение, и теперь современное российское искусство продолжает жить не только в Москве и Питере.

— Но ведь вопрос не только в музеях, главное — публика…

— Публика — самый важный вопрос, и пермскую публику действительно жалко. Москва — это публика, в Перми я это хорошо понял: восстановить культурный контент легко, а на воспитание публики требуются годы… За время моей деятельности в Перми появилась столичная публика, и не только моими усилиями, но и в том числе усилиями Олега Чиркунова, Курентзиса… Я верю, что все еще можно восстановить, и даже придерживаю часть своей коллекции специально для пермского музея — надеюсь, еще не все потеряно.

— Был еще такой замечательный эпизод вашей жизни под названием Украина. Вы — один из галеристов и кураторов, которые первыми начали продвигать украинское искусство, украинских художников. Они вас чем-то сильно поразили? Или это только бизнес?

— Искусство я начал собирать в 1986 году, в 1988-м случился первый «Сотбис» в Москве, столичные художники получили большие деньги и стали для меня недоступны. Начал ездить по стране, искать интересных авторов. Так получилось, что мои маршруты прошли по югу — Ростов-на-Дону, Киев. Первая выставка — «Южнорусская волна», где три четверти художников были украинскими, — прошла в 1990 году с большим успехом в Москве. Можно сказать, что моя карьера галериста и куратора началась именно с украинского искусства. Леонид Бажанов, Дмитрий Пригов впервые заговорили со мной как с коллегой именно с этой выставки. Когда открылась моя галерея, кто-то сказал, что ее за глаза называют «украинская мафия», потому что большая часть выставок состояла из работ украинских художников. Важен еще фактор возраста: столичные звезды были постарше меня, а южные художники были моего возраста, мы говорили с ними на равных, быстро становились друзьями, и это было прекрасно.

— Так это любовь или бизнес?

— Моя жизнь позволяет не разделять любовь и бизнес. Это и есть счастье. В 2000 году я открыл филиал своей галереи в Киеве. На тот момент там не было своей художественной ситуации.

— И как же вам удалось из бизнесмена Виктора Пинчука сделать мецената и спонсора современного искусства?

— Уточняю: я сделал спонсора искусства из спонсора политики. В тот момент я консультировал Леонида Кучму, на дочери которого женат Пинчук. Леонид Кучма выбирал преемника, и очень быстро стало понятно, что, скорее всего, им будет Янукович. Так и случилось. Пинчук разочаровался в политике, и я предложил: займись современным искусством! Он уже собирал искусство, в частности, работы Бурлюка. Я помог ему сделать первую коллекцию современного украинского искусства, потом он сам начал покупать за миллионы Дэмьена Херста и выставлять его. Так что, возможно, мое положительное влияние на ситуацию в Украине не меньше, чем в России.

— Ваш отъезд из России в Черногорию в 2014 году — побег, вынужденная мера, художественная акция или сознательный поворот винта? И как с этим связана политика?

— Моя политическая позиция очевидна: я всегда публично выступал против аннексии и военных действий. Об этом говорил и когда уезжал: моя страна начала агрессию, а я — человек искусства, поэтому уезжаю в нейтральную страну. К тому моменту в Москве украинское искусство как отрезало, а в Черногории получилось так, что почти половина художников, которые туда приезжают, — из Украины. Тогда же познакомился с Зенко Афтаназивом (создатель Zenko Foundation, поддерживающего и развивающего современное искусство и культуру Украины. — Ред.), обсудил с ним идею — в Центре Помпиду обязательно должна находиться коллекция украинского искусства.

— В чем, на ваш взгляд, разница между современным украинским и российским искусством?

— Различия существенные, и причины различий глубокие и системные, на мой взгляд. Одна из очевидных — север/юг, как в Италии. Там север — концептуальное искусство арте повера (Arte Povera — «бедное искусство». — Ред.), жесткое и холодное, на юге — эмоциональный трансавангард. Так же примерно и здесь: Россия — концептуальность, нарратив, сюжет, Украина — палитра, эмоции, витальность. Есть и другие различия. В Украине сохранились традиции и преемственность, там отцы сегодняшних современных художников — тоже художники советской эпохи соцреализма. В Москве и Питере официальное и неофициальное искусство — это реальный конфликт, два лагеря врагов, для них невозможно использовать язык врага. А в Украине отцы и дети ценят друг друга, поддерживают. Именно поэтому современное украинское искусство часто обращается к живописи, к языку классической школы. Сейчас очень заметное различие — Украина становится европейской территорией, где на одной площадке спокойно могут выставляться абсолютно разные работы диаметрально противоположных направлений, стилей, подходов: нет российской зажатости в тиски формулировок. Это связано с тем, что украинские художники легко находят каждый свою коммуникацию за пределами страны. Российские же художники приезжают в Европу в виде некоего корабля искусства, монолита. А это значит, что внутри процесса есть какие-то кураторы, которые определяют, каким должны в мире воспринимать российское искусство. Европа не такая застегнутая, здесь каждый для себя определяет, каким ему быть, с кем дружить, кому нравиться или нет.

— У меня такое впечатление, что современное российское искусство ушло в коммерцию и внутреннюю эмиграцию… Какое у вас впечатление от современного российского искусства? Последние украинские выставки потрясают мощью, актуальностью, а наши художники живут параллельно с реальностью, на мой взгляд.

— Когда в прошлом феврале я впервые за несколько лет приехал в Россию, в Москву, то обнаружил печальное зрелище в целом… Выделил для себя три проблемы и по каждой проблеме придумал выставку, какую хотел бы сделать. Первая проблема — примерно то, о чем вы говорите. Как только убрали протестное искусство, все современное российское искусство свелось к дизайну интерьеров. Общество стоит на четырех столпах: бизнес, политика, медиа, искусство. У бизнеса есть средства, у политики — власть, у медиа — аудитория. А у искусства есть право определять смысл происходящего — оно имеет право всех критиковать, у него есть свобода высказывания. Если у искусства отобрать свободу высказывания (или оно само от нее откажется), ему остается только функция обслуживания. Искусство — это боль общества, и, если его лишить права голоса, оно превращается в обслуживающий персонал, сводится к дизайну интерьеров. Вторая причина связана с изоляцией страны: рынок уменьшился, и место художника в современной России заняла институция, художник стал ее придатком. Если в 90-е говорили: о, Кулик сделал что-то — то сейчас говорят: «Гараж» сделал что-то. А институция — это всегда подгонка под формат...

— Не говоря уже о том, что институцией легче управлять…

— Вот именно, через финансирование это легко делать. Третья проблема — отсутствие анализа и дискуссии. За последнее время в одной только Москве появились как минимум пять обучающих школ современного искусства, они ежегодно выпускают десятки новых художников, но никто не отслеживает развитие процесса, никто не анализирует, что происходит. Нет площадок для дискуссий, пространств для обсуждений… Вот я, кстати, 5 марта делаю на «Фабрике» выставку «Живопись минус» — это такой холодный аналитический проект, постараюсь показать, что увидел в Москве в последнее время.

— Черногория — куда идет ваш проект, какие у него цели и перспективы?

— Мой проект называется Dukley European Art Community. В современном обществе не живут большие проекты, у которых одна цель. Как говорит Борис Гройс, современное общество — это не церковь, а вокзал, место, где у каждого своя дорога, свой путь, свои задачи, разные маршруты и цели. Вокзал как место, которое нужно и удобно для всех. И в моем проекте разные люди с разными задачами могут найти себе место и применение. Черногории нужно стать более известной, заметной, ей требуется расширение курортного сезона. У страны свои задачи, у художников свои. Есть грант, по которому я два раза в год приглашаю к себе кураторов и галеристов, которые могут на месте посмотреть работы художников. У художников есть возможность работать на нашей площадке, показывать свои работы и потом устраивать выставки в Европе. У меня своя завиральная идея — пытаюсь сформулировать принципы культурной институции нового типа.

— Но откуда на все это деньги?

— В Черногории мы с женой отдыхали перед тем, как принять окончательное решение. К нам тут же приехали сначала директор местного музея, потом министр культуры — и в результате я получил контракт на создание стратегии культурного развития страны. Это была моя профессия, которую я получил, работая в Перми, — развитие территорий через культуру. В Черногории эта профессия определила мое будущее. Сначала со мной заключили договор на год, потом продлили его на три года. Сейчас я уже один из попечителей этой институции. Второй год со «СловоНово» делаем проект «Форум русской культуры в Европе».

— Говорят, вы зачастили в последнее время в Украину. Это в связи с Зеленским, снова хотите что-нибудь замутить с политтехнологиями?

— С 2004 года никакими политтехнологиями не занимаюсь и не собираюсь! А в Украину зачастил, потому что вместе с Зенко-фондом мы планируем проект «Украинская коллекция в Помпиду». А еще помогаю местному бизнесу в Украине по своей профессии — развитие территорий через культуру. Есть люди, которые понимают проблему, готовы ее решать и двигаться дальше, понимают, как устроен мир, какова проблематика, и за счет того, что власть в Украине не так централизована, там проще бизнесу выстраивать отношения с властью…

— Для вас принципиально важно — «на Украине» или «в Украине»?

— Нет, но если моим украинским друзьям это важно, то о'кей — от меня не убудет. Мне это понятно.

Понравился материал? Помоги сайту!