Кирил Асс: «Пересмотреть вообще модель парка в городе»

— Вы давно были последний раз в Парке Горького?

— Последний раз я здесь был на открытии выставки в «Гараже», поэтому в Парке Горького — это условно говоря, только мимо прошел. А до этого — когда мы делали выставку в «Гараже» прошлой зимой, проводили здесь много времени ночами и днями, во время стройки, выбегая перекусить, пройтись и т.д. Так что нельзя сказать, что я проследил прямо все парковые новинки. Но исторически я себе представляю, как это развивалось за последние 20 лет.

— А вот то, что начали делать условно с 2011 года. Каково ваше мнение, насколько это было оправданно, нужно?

— Трудно сказать, потому что, на мой взгляд, произошла переориентация от одного сообщества к другому. Первоначально то сообщество, на которое парк был ориентирован в 1990-е годы, был рабочий класс: низкие доходы, простые развлечения. Более народная, прямо скажем, форма. А после 2011 года простые развлечения стали сменяться на «окультуренные», что было подчеркнуто уничтожением всех адреналиновых празднеств старого типа и заменой их на празднества нового типа, в том числе и адреналиновые. Плюс изменение визуальной культуры, которая, конечно, довольно странно интегрируется в существующий образ парка. Это интересно, потому что парк представлял собой страшную путаницу разных культурных влияний, сложившуюся за последние 70 лет, в течение которых он существует: наслоения, начиная от каких-то конструктивистских кунштюков через этот угар классицистических вещей и кончая вот этим (показывает на детскую карусель. — Ред.) постсоветским китайским ширпотребным миганием, которое еще осталось в уголке, весело блестит для детей. А на смену ему пришла эта новая суровая неомодернистская красота в исполнении Шапиро и компании.

— Все это было завязано на какие-то общественные изменения или это чисто эстетические предпочтения начальства?

— Это довольно многослойная игра: парк был задуман как своего рода репрезентация нового быта и обучение этому новому культурному быту — для массы населения, которая притекла в город в 1920-е, лишенная городской культуры. Была предложена форма образования типа «играй и учись». Плюс всякие вещи из раздела «общественные ясли» и все такое прочее. И это более-менее упало на благодатную почву, потому что это упрощенное городское окультуривание, которое в результате превратилось в своего рода заповедник. Приличное поведение в парке совершенно не вело к приличному поведению где-то еще. Это модельное пространство, в котором должно было происходить правильное поведение. И потом, когда сюда пришли шаурма, пиво, катание на американских горках и 2 августа — а Парк Культуры уже стал символом 2 августа, — сюда вообще перестали ходить культурные люди. И когда пришло новое руководство — Катя Кибовская и другие — и начался этот опыт по созданию новой культурной модели, по сути, технологически прием был ровно тот же самый, что и в 1920-е годы: опять у нас имеется огромное количество людей, любящих только адреналиновые развлечения с пивом, — давайте опять научим их, как надо себя вести. В результате, я так понял, произошла значительная перемена публики, которая сюда ходила: от адреналиновой к околокультурной.

— А вот та ситуация, про которую вы сказали в связи с 1920-ми, когда люди здесь учились вести себя прилично, что не означало, что они ведут себя прилично где-то в другом месте, — это справедливо и для сегодняшнего дня? Это место потребления культуры и некоей даже прививки культурой, как, в принципе, и заявляется, но работает это только тут, на территории парка, — или нет?

— Я не могу сказать, потому что для этого нужны более серьезные исследования, чем мой поверхностный взгляд и общее ощущение. С одной стороны, может быть, и да, а с другой, может быть, и нет, потому что в современной ситуации каналов передачи культурной информации гораздо больше, нежели было в 1920-е годы. У нас есть телевизор, радио, реклама, печатные издания, интернет, в конце концов; не зря тут сразу повсеместно сделали wi-fi. Человек сейчас воспринимает в разы, на порядки больше информационных потоков, чем в 1920-е годы. И часть публики, которая посещала это место, была к этому подготовлена и этого хотела, а другая часть сюда приходила по привычке и обнаружила, что все совершенно по-другому, и, возможно, она стала «конвертироваться». Потому что у парка к тому моменту уже была история, а вот на момент создания у него истории не было, это был просто public space per se, созданный из ничего — для формирования публики. Но у меня такое чувство, что вот этот визуальный и культурный язык, который здесь сейчас использован, восходит к совершенно другим моделям, нежели язык, использовавшийся в 1920-е, 1930-е, 1940-е и т.д. То есть если тот был языком, проецирующим модели поведения, то этот язык предполагает, что он есть порождение моделей поведения. Формально они ориентированы на запрос [публики], а технологически они выполняют проекцию. Понимаете, какая происходит штука.

В Парке Горького написано про необижание уточек, но это совершенно не имеет ничего общего с любой конторой госструктур.

— А насколько в руководстве парка это понимают?

— Судя по тому, что было в вашем интервью с Ольгой Захаровой, я бы не сказал, что это понимание прямо очевидно. Оно не следует из сказанного. Про это я недавно читал — забыл, правда, как звали эту девушку-конфликтолога, которая писала где-то у себя, что вся эта общая, не только парковая, но и вообще московская история про создание «паблик-спейса» — это такой своего рода карго-культ, потому что «паблик-спейсы», на которые он формально ориентируется в визуальном и житейском плане, возникают на Западе как результат потребности общества в таких местах. Здесь же эта потребность — за отсутствием общества — не может реализоваться просто потому, что некому это затребовать. Поэтому это государственное учреждение, а не частный какой-то проект, как Хай-Лайн в Нью-Йорке, который был основан, потому что часть общества этого захотела. Двигатель внутри самого общества, а не наоборот.

— В этом смысле в России же есть долгая традиция: многие общественные институты, которые в Европе, например, возникают снизу, здесь учреждаются сверху — наука и прочее.

— Теперь сверху насаждают только развлечения, правда. С наукой чего-то не очень, образование тоже не ахти.

Например, здесь реализован вот такой public friendliness (проходят мимо таблички «Не обижайте наших уточек». — Ред.), но он совершенно никак не проецируется на государственные органы. В Парке Горького написано про необижание уточек, но это совершенно не имеет ничего общего с любой конторой госструктур.

— Когда все это начиналось в 2011 году, была идея, что Парк Горького — это только первое место в целом ряду...

— …и понесется теперь. Да, это модельная история.

— Понеслось ли в других местах?

— В «Сокольниках» что-то делается, в Саду Баумана что-то делается. Это тоже пирамидальная система. Это главный парк, остальные подтягиваются, что-то пытаются сделать на эту тему, но они уже как бы не те: фонды не те, бюджеты не те, поэтому работают уже не совсем так. Получается немножечко послабее. Насколько мне известно, во всяком случае.

— Когда я беседовал с Захаровой, я понял из ее слов — не только тех, что попали в интервью, — что она очень сильно отстаивает состояние, которое я бы назвал автономией парка. То есть тут не должно быть ничего «лишнего»: не надо много памятников, к примеру, или строений, место не стоит слишком отягощать культурным или историческим содержанием. Мы должны просто создать в некотором смысле герметичное пространство, в котором людям комфортно, — вот и все.

— Боюсь, это очень противоречивая позиция и концепция, потому что тогда совершенно непонятно, в чем модельность. Если какая-то модель не распространяется на окружающую среду, то тогда нет смысла в этой модели. Либо это превращается в такой зоопарк культуры: мы выходим за ворота и там сразу получаем в лицо от прохожего, условно говоря. В этом смысле есть еще одна маленькая деталь: у этого парка, даже по сравнению с петербургскими парками, плотность развлечений на квадратный метр чудовищно высокая.

— Даже сейчас, когда это сократили, как они полагают?

— Это сокращение тут же уравновешивается появлением каких-то других вещей. Вместо катания на американских горках мы катаемся на велосипедах. Каждое пятнышко — здесь такая игрулька, здесь сякая игрулька, тут кафе.

— То есть скорее это следование новой моде, чем какие-то кардинальные изменения? В интервью Захарова говорит о том, что парк должен понимать, «куда идет рынок».

— Я бы сказал, и это тоже, и эта мода здесь задается, но фокус в том, что тут не остается собственно паркового… То есть парк — это же такое создание псевдоприроды в городской среде, по идее. А это по сути все равно развлекательный парк, а не природный. Там дальше — Нескучный сад, и уже там дальше это все превращается в природный парк. Смотрите: концентрация развлечений в этом конце, а в том направлении — постепенный упадок до полной дикости Воробьевых гор.

Была градостроительная концепция «зеленых клиньев», она сейчас постепенно разрушается. Это такая галлюцинация в стране, которая занята лесом чуть более, чем полностью, и в которой любая территория, оставленная без присмотра, зарастает к чертовой матери, а город тоже наполовину заполнен по сути дикорастущим лесом. Парк, в свою очередь, — это такое редкое явление: осмысленно посаженные растения. Здесь они обычно растут сами. Вообще проблема парка требует серьезного осмысления, проблема места природы в городской среде. Потому что в настоящее время не очень понятно, что является предметом парковости: на той стороне реки, например, мы видим просто деревья, которые выросли и растут. Даже если они посажены, они все равно представляют собой абсолютно неконтролируемое зеленое поле. Здесь происходит в значительной степени то же самое. Понимаете, в чем конфликт.

— Тогда можно создавать какой-то парк редких растений, например. Здесь это явно не делается.

— Это тоже. Просто парк — это специфическое место. Есть несколько моделей — городской парк, представляющий собой фрагмент осмысленной манифестации природы в городе. И есть загородный парк, если возвращаться к старым моделям, в которых природа каким-то образом структурируется. В городе он напоминает о существовании природы, за городом — является проекцией способности человека организовывать природное окружение. И вот здесь, в Парке Горького, постоянно оказывается что-то среднее. Это и недостаточно организованный проект, и недостаточно природная вещь — получается какая-то идеологическая каша, все время возникает какая-то противоречивость.

Вот мы здесь стоим, мы в парке. Обратите внимание, что мы стоим на огромном асфальтовом поле. У меня есть вопросы по этому поводу: что бы это асфальтовое поле ни значило и откуда бы оно ни взялось, оно вызывает некоторые сомнения. Потому что вот это наслоение многих лет освоения привело в результате к сумбурной схеме, которая к тому же имеет законодательные ограничения: каждое дерево должно быть на учете, поэтому его не тронь, а здесь у нас асфальт, потому что в 1932 году сказали, что должен быть асфальт, и т.д., и т.п. Тут особенно не развернешься в этом смысле.

— Руководство парка — еще и заложники ситуации?

— Разумеется. Я понимаю, что это была сумбурная попытка рассказать про растительность. Это вопрос, действительно требующий гораздо большего осмысления, чем то, которое может себе позволить руководство парка, потому что это вообще не в его компетенции, по большому счету. Это компетенция общих градоустроительных планов — для понимания, как вообще город должен развиваться, какие у него должны быть характеристики сочетания плотности застройки с плотностью домов, плотностью озеленения и т.п. И парк в этом смысле — какой-то кусочек этой территории, где он должен функционировать на тех основаниях, которые ему были даны. К нему в этом смысле претензий мало. Я говорю про зелень, потому что это, в общем, странный сюжет как таковой. Довольно странно ожидать от руководства парка какого-то понимания этой проблемы. Потому что у них в оперативном управлении этот кусок земли, и им надо управлять в соответствии с заданными правилами.

У этого парка, даже по сравнению с петербургскими парками, плотность развлечений на квадратный метр чудовищно высокая.

— Возможна ли здесь альтернативная модель парка?

— Вполне возможна, но она требует гораздо большего количества степеней свободы для тех людей, которые этим займутся. Планировочная структура этого парка наследует советской осевой модели, которая была придумана еще чуть ли не в 1920-е годы, потом в 1930-е дополнялась и переделывалась, а в 1970-е уточнялась и т.д. Но все равно это остается традиционной, французского происхождения историей — с тех пор в ней не появилось ничего нового. И, как это обычно бывает, формально это все памятник: каждая дорожка имеет какой-то охранный статус. Рисунок дорожек, статуя, ступенька — в каких-то бумагах зафиксировано, что это значимые вещи. Естественно, в результате этой штуковиной очень сложно манипулировать.

— То есть обстоятельства диктуют?

— Все эти диктаты обстоятельств, на мой взгляд, по сути являются решением принять их в таком виде, в каком они есть. Или не принять — и тогда диктата нет. Потому что обстоятельства представляют собой осмысление людьми многослойного пирога взаимоотношений, культурных и политических условностей и т.д. Но на самом деле никаких обстоятельств как таковых нет. Есть небо и земля — вот такие обстоятельства я понимаю. А все, что происходит между ними, — это то, как люди воспринимают ситуацию, какие люди имеют силу в этот момент и т.д. По сути это все конструкты сознания. Большое государство — это придуманный конструкт, маленькое государство — тоже придуманный конструкт, свобода — придуманный конструкт, несвобода — тоже. Их можно воспринимать и так, и эдак.

Мы все время говорим о разных слоях. Можно обсуждать слой законодательства, которое действует сейчас в данном государстве и к которому привязаны мы, вот эта мраморная или гранитная облицовка, — это один сюжет. А когда мы говорим про то, что у нас есть отношения человека, общества и пространства, это вообще совершенно другой сюжет, и они между собой плохо связаны, потому что это очень многоступенчатая, отчасти иерархическая, отчасти неиерархическая система.

Вот мы здесь стоим, мы в парке. Обратите внимание, что мы стоим на огромном асфальтовом поле.

То есть если взяться за этот парк всерьез, то можно было бы пересмотреть не только набор развлечений и дизайн павильонов, а вообще модель парка в городе, полностью его перепланировать, найти новые формы внедрения природы в город, новые способы ее репрезентации, внести туда новые жанры жизнедеятельности и т.д. Это большой проект, в том числе и философский. Но это проект не для дирекции существующего парка, это проект, требующий совершенно других полномочий.

По сути мы должны рассматривать парк на нескольких слоях. Есть метафизический слой, есть практический слой, есть проектный слой, есть идеологический слой. И все они между собой связаны, но, с другой стороны, находятся на таких расстояниях, что их трудно совместить в одном разговоре.

— Если коснуться идеологического слоя: вот это знаменитое сражение на страницах «Афиши» Капкова и Гессен. Вкратце Гессен упрекала Капкова, что он создал не парк развлечений, а прекрасный фасад, в котором все можно, а вокруг ничего нельзя.

— Насчет «все можно» я бы тоже поспорил, кстати.

— Ну, условно.

— Такое вот условное «все можно». Ну и что из этого следует для нас?

— Капков просто сказал, что ему важно, чтобы было безопасно и комфортно. Очень часто говорят, что создали такую витрину, как вы сказали — карго-культ. Они очень гордятся тем, что попадают во все топы. В прошлом году это был топ Фейсбука, сейчас — топ Инстаграма. Парк Горького держится в лидерах как одно из самых популярных мест по количеству геотегов.

— Тут опять много слагаемых. Вообще любая концепция рейтинга мне кажется абсолютно нерелевантной к ценности предмета, начнем с этого. Как человек маргинальных вкусов, я как-то несколько побаиваюсь мест, пользующихся большим успехом у любителей геотегинга. С другой стороны, я не удивлен, потому что это место предназначено для той публики, которая занимается геотегингом. Если бы здесь был настолько же нарядный парк, но сделанный для людей, которые любят кататься на американских горках и пить пиво, то тогда бы он не был на первом месте по геотегингу — не потому, что он был бы хуже, а потому, что эти люди не пользуются геотегингом.

Все эти диктаты обстоятельств, на мой взгляд, по сути являются решением принять их в таком виде, в каком они есть. Или не принять — и тогда диктата нет.

— То есть, грубо говоря, геотегинг заложен в концепцию этого парка? Он предполагает попадание в подобные топы?

— Не думаю, чтобы это прямо имелось в виду, но, конечно, это большой бонус для административного разговора, в конце концов: «а дайте нам еще денег, потому что мы хотим сделать еще то-то и то-то, потому что мы уже и так вот какие хорошие». Администрация парка, создавшая условия для референтной группы, выражающей себя через геотегинг, вполне может рассчитывать на поддержку высшей администрации, которой можно представить удовлетворение этой референтной группы как значимый успех в работе. Вполне разумная ситуация. В петровское время такой референтной группой был Петр Великий, который говорил: «Да, это хорошо, быть по сему. А это нехорошо, такого быть не должно». Вот и вся разница. Другой вопрос, является ли конкретно эта референтная группа заслуживающей того, чтобы именно для нее был создан парк, — не знаю. Во всяком случае, ею не исчерпывается население Москвы. Я к тому, что эти количественные измерения не являются сколько-нибудь гамбургским счетом. Это не окончательный расчет. Это вообще никак не значит, что этот парк станет памятником культуры первой величины через 200 лет. И должен ли — это следующий вопрос.

— Но какую-то объективную оценку можно дать только через некоторое время? Как все эти классические исследователи городов вроде Джейн Джекобс, говорившие уже по итогам некоторого развития...

— ...и наличия определенных социальных изменений, к которым приводит та или иная градостроительная политика. Потому что по сути все это упирается как раз в базовую идеологию, зачем все это делается.

(Внезапно на набережной замечает строительство напротив парка. — Ред.) Мне кажется, что я там вижу два каких-то новых корпуса у Министерства обороны. Это новинка? Это они Руднева так незаметно изуродовали? Нарядно получилось. Я хочу сфотографировать, потому что это памятник чудовищного презрения. Мой дедушка участвовал в проектировании этой штуки, еще когда он в Ленинграде жил. Его делала мастерская Руднева. А теперь — два гигантских корпуса (видимо, для нужд новой организации под названием НЦУОГ. — Ред.), новая добавка, полностью уничтожившая торжественность этого здания. Удивительное преступление. Невероятно, как такое грандиозное сооружение можно было совершенно уничтожить двумя башнями, превратив его в какую-то сомнительную ширму. При том что это была немыслимой торжественности вещь.

Возвращаясь к нашему разговору: я, честно говоря, не уверен в существовании объективной оценки как таковой. С какой точки зрения мы можем вообще рассматривать что бы то ни было как хорошее или плохое? Это требует фундирования какой-то философской точки зрения для начала: общечеловеческое что-то нам там ценно, или высококультурное, или еще что-то? Можем ли мы вообще об этом говорить? В условиях настоящего этого государства, с имеющейся в распоряжении публикой, можем предполагать, что этот парк очень хороший в тех рамках, которые для него заданы. Он работает так, как должен работать, и все, собственно, хорошо. Остальные наши реакции вызваны, например, тем, что мне не хватает в Москве пейзажного парка высокого художественного качества. Извините, этот парк таковым, увы, не является. В Москве вообще таких парков нет, может быть, к ним можно отчасти отнести Архангельское. Поддержание проекции правильного поведения на некоторое количество людей при помощи парковой архитектуры — ну не знаю, мне кажется, это на другом уровне вообще происходит. Хотелось бы, чтобы у нас школьное образование было построено на других принципах, и тогда бы парк сам собой получился хорошим. И не надо было бы делать это через силу — знаете, как организация Роберта Лея задом наперед: не сила через радость, а радость через силу. Я все время ее вижу, эту радость через силу. Мы изо всех сил пытаемся изобразить счастливое бытование нынешнего момента, которое — стоит пересечь некую невидимую границу — заканчивается, и начинается какой-то чудовищный трэш. Я ходил рядом, тут есть небольшие бары с той стороны, за забором, и там прямо щель настоящего ада: какие-то стройки, гаражи, авторазборки, грузовики. Это происходит в 50 метрах отсюда. Чего мы добились этим суперпарком, если у нас в соседнем переулке только что не убивают каждого второго? Почему-то никто не озаботился этим вопросом.

Вообще любая концепция рейтинга мне кажется абсолютно нерелевантной к ценности предмета.

— А вот на все это новое парковое строительство была еще ресентиментная реакция. Люди вполне себе образованные, из той самой культурной целевой группы, говорили: были в Парке Горького, не понравилось, вот сходили в «Сокольники», где еще не было тогда никаких особых изменений...

— ...и отдохнули душой.

— Говорили, что хочется дикости, потому что организованности и в городе выше крыши.

— Вообще в представлениях публики организованность города явно преувеличена. Москва отличается немыслимой неорганизованностью во всех отношениях. То, что в ней организованно, в общем-то, работает так себе, с городской точки зрения. То, что эта часть города организованна, — скорее случайность. Есть такая странная привычка: большая часть московской публики любит этот лесопарковый стиль. Меня, честно говоря, это пугает, потому что лесопарк называется парком, только чтобы не признаваться, что это лес.

Все озеленение новых районов точно так же происходит. И в общем-то большинство тех районов, которые построены в конце 1960-х годов, тоже озеленено явочным порядком. Что выросло, то выросло. И вот эта страсть к зелени в городе. Москва — чудовищно зеленый город, если посмотреть на ее план: это просто лес с отдельно стоящими домами.

— При этом все время возникают жалобы, что у нас мало зеленых насаждений. Они оправданны или нет?

— Честно говоря, я затрудняюсь ответить. По-моему, неоправданны. Это, скорее, вопрос: откуда взялся этот культ зелени?

— Не только в России культ зелени. В Германии есть культ леса, но там все равно же нашли при этом способы создавать и парки, и городское пространство.

— Там есть культ леса, несомненно. Но там также есть четкое разграничение между лесом, парком и озеленением в городской среде. Там посадка дерева — это событие. Когда в Москве вырос какой-то тополь не пойми где — это не событие, он просто вырос. Он не обработан, на него не выделено внимание, он просто вырос, так получилось. Это вызывает некоторое сомнение в осмысленности этой страсти.

У меня большие сомнения, что в Москве не хватает зелени. Уж чего-чего, а зелени полно. Другой вопрос, что среда в целом чрезвычайно низкого качества. И в том числе потому, что она тотально неосмысленна. Предположение, что пусть растет лес, а в нем стоят красивые белые дома в духе Лучезарного города, вызывает сомнения. С одной стороны, оно уже немножечко démodé. А с другой, оно позволило вообще плюнуть на проблему городского зеленого ландшафта и оставить все зарастать, как оно зарастает.

(Подходим к границе Парка Горького и Нескучного сада. — Ред.) Тут был забор. Хорошо, что открыли отсюда дорогу дальше, это правильно. Исчезновение звука нам сигнализирует о том, что дальше кончается культурная программа и начинается программа лесная. Вот это занятно тоже. Звуковое сопровождение — не конкретное, а вообще — вызывает у меня отдельные вопросы. В городе мы и так перенасыщены звуковым сопровождением, и хотелось бы в парке тишины и покоя.

Лесопарк называется парком, только чтобы не признаваться, что это лес.

— В принципе, это действительно парк для широкой аудитории, а не для абсолютного монарха или чиновников?

— Это делание в обе стороны одновременно. Ходынка была устроена для народа и для чиновников одновременно. Получилось то, что получилось. Я беру сразу такой аргумент ad Hitlerum, чтобы было понятно, что имеется в виду. Это и для отчетности, и для публики: наличие публики формирует отчетность.

— Тут, может быть, и получается, что публика достойна своих чиновников?

— Это отдельный разговор. Трудно себе представить, чтобы парк был бойкотирован, потому что он не понравился публике. С трудом себе представляю такую картину. Хотя, по сути, так и происходит иногда в каких-то других местах. Я вполне себе представляю парки, которые не предоставляют такого количества развлечений и плотности обращения внимания на квадратный метр территории, как раз лесопаркового типа. Они в отчетности выглядят не очень — как минимум потому, что невозможно посчитать, сколько народу в них бывает. Вообще это, конечно, очень интересная история, какое вообще значение эта зеленая территория имеет в городе, какой за ней скрывается идеологический подтекст и как он многослойно нарастает и переплетается.

— А что с «Гаражом» в этом парке?

— Он просто есть. Он абсолютно независим, это действительно так. Единственно, есть какие-то вещи, которые «Гараж» согласовывает с парком, насколько мне известно, я уже не помню, какие точно.

— Я даже не организационно, а по факту попадания сюда. Они как-то влияют вообще друг на друга?

— Не знаю, по-моему, нет. «Гараж» просто есть.

— Довольно условное расположение получается.

— Мне кажется, это никогда не было осмыслено как жест, что именно это заведение находится здесь. Максимум — в том смысле, что и это культура, и это культура, давайте их вместе посадим. Это новая культура и это новая культура — о'кей, давайте они будут рядом и друг друга как-то поддерживать. Но фактически они просто сосуществуют на одной территории, в том числе потому, что «Гараж» — это совершенно частное предприятие, а парк — государственное.

— Говорить о государственном характере парка, мне кажется, тоже достаточно проблематично. Есть большое количество проектов, которые создаются на спонсорские деньги, и понятно, что это общая политика, чтобы привлекать внешние источники финансирования, не только бюджет. Мы видим сейчас огромное количество территорий, формально, юридически государственных, но по содержанию они абсолютно частные. Захарова сказала в интервью: «Мы даем им аудиторию, а они получают промо для своего продукта. И все счастливы».

— Тут есть, конечно, некая хитринка. Меня, честно говоря, это место в интервью задело, потому что я представляю себе как архитектор затраты на реализацию какого-то объекта в парке. Если людям дают аренду на год, в которую они вкладывается, они должны свои затраты, естественно, каким-то образом вернуть. И понятно, к чему это приводит. Это, мне кажется, какие-то слишком краткосрочные планы. Меня вообще очень беспокоит в целом эта имеющаяся в стране тенденция к краткосрочности всех мероприятий, потому что это наследие и продолжающееся отсутствие действительного священного права собственности. Сохранившаяся абсолютистская история. Парк наш, а вы там, ну ладно, так уж и быть, немножечко пошуршите в уголке.

— НЭП?

— Ну, вроде того. Знаете, в «Орландо» Салли Поттер есть такая сцена. Елизавета приплывает к отцу Орландо в гости, и он говорит: «All what is mine is here for your pleasure». На что королева отвечает: «Everything you call yours is mine already». В Англии это так и есть: человек просто поставлен управлять определенной территорией, она передается по наследству. Это территориальное управление остается его наследственным правом, но не более того. Люди обязаны следить за королевским лесом в течение 400 лет — они и следят, получают с него доходы, но все равно лес должен быть готов к приезду его или ее величества для охоты в любой момент в течение этих 400 лет. При том что короли могут и не воспользоваться своим правом для приезда на охоту — никогда. В общем, примерно такое же отношение просвечивает и у нас. Это понимание государства не как общности людей, а как некоей автономной единицы, которая позволяет людям на своей территории что-то делать. Мне очень не понравилось вот это место, потому что оно у меня вызывает сомнения в правильности выбранного курса в целом. Не конкретно в парке, а вообще. Не правильности выбранного курса, а правильности осознания и восприятия вещей в целом.

Понравился материал? Помоги сайту!