26 октября 2017Академическая музыка
171

«Надо дать музыке говорить, а себя держать в руках»

Кристиан Тецлафф о 320-м исполнении концерта Бетховена, рыбе на блюде и игре на свистульках

текст: Илья Овчинников
Detailed_picture© Getty Images

В абонементе «Шедевры и премьеры» Московской филармонии принял участие всемирно известный скрипач Кристиан Тецлафф. C камерным оркестром Musica Viva он сыграл концерты Моцарта и Мендельсона, а еще два сочинения — «Просветленную ночь» Шёнберга и Симфонию № 80 Гайдна — провел нетипичным для гастролера образом, сев в оркестр за первый пульт. Свое расписание Тецлафф старается делить поровну между сольными выступлениями, игрой в струнном квартете и в фортепианном трио. Играя много барочной и современной музыки, он в то же время не игнорирует и хрестоматийные скрипичные концерты, как иные его коллеги. С маэстро поговорил Илья Овчинников.

— Последний раз вы выступали в России в 2011 году — с пианистом Ларсом Фогтом в Санкт-Петербурге. Какой это по счету ваш приезд к нам?

— По-видимому, четвертый: в 2003 году я приезжал записывать Скрипичный концерт Чайковского с Российским национальным оркестром, а до того выступал в Москве не меньше 17 лет назад, с Немецким симфоническим оркестром Берлина и Владимиром Ашкенази (концерт состоялся в мае 1996 года. — И.О.). С этим оркестром у меня и сейчас хорошие отношения; с нынешнего сезона его возглавляет Робин Тиччиати, один из любимых моих дирижеров. А вот с его предыдущим музыкальным руководителем у нас на сцене не возникло никакого контакта (речь о Тугане Сохиеве, главном дирижере Большого театра. — И.О.).

— Тем интереснее, что накануне выступления в Москве вы даете еще и концерт в Рязани, к тому же в двойном амплуа — солиста и дирижера.

— Кроме Москвы и Петербурга, я пока нигде в России не был. Приехать за столько лет ради одного концерта — это слишком мало, я хотел дать как минимум два. Обсуждались Петербург, Нижний Новгород, но в итоге возникла Рязань. Почему нет! Вот только не знаю, отчего на афишах написано «дирижер и солист», дирижировать я не собираюсь, просто сяду в оркестр за первый пульт, когда не выступаю как солист. Уверен, со скрипкой в руках я могу дать оркестру больше, чем если попытаюсь дирижировать. Сегодня есть чудесные дирижеры — Дэниел Хардинг, Владимир Юровский, Робина Тиччиати я уже называл; с ними у нас полностью совпадают понятия о том, для чего мы выходим на сцену и вообще занимаемся музыкой. А вот многие знаменитые маэстро старшего поколения нередко компенсировали нехватку музыкальности личностным давлением — например, Курт Мазур или даже Серджу Челибидаке. Уж не знаю, кому это пришло в голову, но однажды мне пришлось играть под управлением Челибидаке Скрипичный концерт Шёнберга... одно из самых неудачных моих выступлений. Так что мне и в голову не приходит дирижировать, в том числе оркестром Musica Viva, которому для этой программы дирижер не нужен.

— Кстати, с ним несколько раз выступал Роджер Норрингтон, еще один знаменитый маэстро старшего поколения. Интересно, что вы скажете о нем?

— Это совсем другое дело: с него, с Николауса Арнонкура началась совсем новая линия не только в дирижировании, но и в исполнительском искусстве вообще. Я с уважением отношусь к аутентичному, или «исторически информированному», исполнительству: оно научило нас очень многому, в первую очередь — безграничной широте выразительных средств и вниманию к тому, что написал композитор. В год моцартовского 250-летия мне довелось исполнять в Зальцбурге с Норрингтоном и Оркестром Елисейских Полей тот же концерт Моцарта, что я играю в Рязани и Москве, а также Рондо до мажор, и было просто отлично. Правда, сейчас такую программу я предпочел бы сыграть без дирижера.

Норрингтона слушается даже такой своевольный оркестр, как Венский филармонический: двадцать лет назад мы с ними исполняли Скрипичный концерт Берга, и получилось неплохо, по-моему. Позже, когда в 2011 году на зимний фестиваль в Зальцбурге не приехали Арнонкур и Гидон Кремер, я еще раз сыграл Берга с венскими филармониками и Гербертом Блумстедтом. Тогда ему было 83, сегодня 90, но удивительным образом он и сейчас полон сил.

Видите ли, сыграв около пятнадцати премьер, я совсем не все из них хотел бы повторить хоть раз.

— В том же году Кремер отказался приехать в Вербье — помните, он написал письмо о том, что фестиваль становится частью «вездесущей вакханалии, которая за последнее время охватила музыкальный рынок».

— Да, только тут есть одна тонкость: это было свойственно фестивалю в Вербье с самого начала. Я был там единственный раз и вспоминаю об этом не без ужаса. Ничего нового именно в 2011 году не случилось, Вербье изначально задуман как дорогой фестиваль с участием самых крупных имен, которые отлично сочетаются на афише, но совсем не всегда — на сцене. Концерту, где играет столько звезд, гарантированы хорошие продажи, и какая разница менеджменту, действительно ли он будет хорош?

На зимний фестиваль в Зальцбурге я приезжал с удовольствием, когда его возглавлял Штефан Паули; сыграть за одну неделю Скрипичный концерт Берга, два квинтета и Концертную симфонию Моцарта, Дуэты для скрипки и виолончели Видмана — чудесная возможность. Жаль, что теперь Паули не там, зато он не менее успешно руководит залом Alte Oper во Франкфурте, где я даю серию концертов в декабре. Что касается летнего Зальцбургского фестиваля, он немного ближе к «ярмарке тщеславия», но, когда за концертную афишу отвечал Маркус Хинтерхойзер, программы были фантастическими. Чего стоила одна возможность сыграть Трио Лигети с валторной в рамках цикла, посвященного Брамсу! Сейчас Маркус вернулся туда уже в новом качестве, как большой босс; тем приятнее приезжать в Зальцбург опять. Хотя я бывал там и в его отсутствие, играл Скрипичный концерт Бёртуисла. Это была австрийская премьера. Или даже европейская, если не считать английской (смеется).

— У вас в репертуаре много современных концертов?

— Видите ли, сыграв около пятнадцати премьер, я совсем не все из них хотел бы повторить хоть раз. Да, концерт Бёртуисла посвящен мне, и только в Америке я играл его пять раз, затем — в Лондоне с Дэвидом Робертсоном, еще через два года — в Зальцбурге, потом четыре года не играл и в самом начале этого сезона вновь исполнил в Лондоне, теперь уже с сэром Саймоном Рэттлом. Но это одно из исключений. Есть, пожалуй, два современных скрипичных концерта, которые я готов играть где и когда угодно, — Дьёрдя Лигети и Йорга Видмана. К счастью, сегодня мое положение позволяет предлагать их промоутерам, не опасаясь отказа.

— В вашем репертуаре также «Offertorium» Губайдулиной — вы исполняли его в Зальцбурге на открытии «Недели Моцарта» в 2008 году в присутствии автора. Довелось ли вам тогда пообщаться?

— Почти нет; Губайдулина присутствовала на репетициях, но говорила мало. Поверите ли, я его выучил ради одного-единственного исполнения! Это было приятно и не так трудно, как кажется, но случая сыграть его больше пока не представилось. Для этого нужен партнер, который был бы убежден в этом сочинении сильнее меня.

Я не обрадуюсь, если про мою запись Баха скажут: «Это Тецлафф». «Это Бах» — вот правильный ответ. Хотя... если кто-то скажет: «Это Бах, каким его видит Тецлафф», — мне будет приятно, чего уж скрывать.

— Возможно, Владимир Юровский? Вы регулярно выступаете с ним, и было бы здорово, пригласи он вас в Россию сыграть «Offertorium».

— Отличная мысль! Вот с ним мне было бы интересно вернуться к этому сочинению. Юровский — фантастический музыкант и один из моих любимых партнеров. Помню, меня потрясла его интерпретация Одиннадцатой симфонии Шостаковича («1905 год»): во второй части, в кульминации темы расстрела, он выглядел абсолютно невозмутимым, хотя в оркестре бушевала настоящая буря. Позже он объяснил: если дирижер отдается исполнению полностью — знаете, эти эффектные жесты, возбужденное лицо, что так хорошо смотрится на YouTube, — он фактически становится участником расправы, которую творит музыка. Поэтому надо дать ей говорить, а себя держать в руках, даже если у тебя в глазах стоят слезы. Это очень меня впечатлило; с радостью жду ноября, когда мы с Владимиром трижды сыграем в Праге концерт Брамса. Я исполню его примерно в 180-й раз. Или в 190-й, не помню точно, и готов сыграть еще столько же.

— Разве вы не предпочитаете играть Баха или музыку последнего столетия?

— Не сказал бы! Только барочное и современное сейчас многие играют, пропуская все, что между. А для меня наш базовый репертуар не менее важен, и вот вам еще одна цифра: совсем недавно я сыграл в 320-й раз концерт Бетховена! Это очень важный вызов — каждый вечер рассказывать публике определенную историю и убедить ее. Оттого, что эти концерты так популярны, они не становятся менее фантастическими произведениями человеческого гения. В каждом из них — поистине неисчерпаемые глубины, позволяющие каждый вечер открывать что-то новое. Без того, чтобы фокусничать или оригинальничать, — это попросту незачем. Если вдруг я вас не убедил, обратите внимание, скажем, на репертуар Томаса Цеэтмайра — он также играет и Баха, и совсем новую музыку, и романтические концерты.

— Нам довелось беседовать два года назад, когда он, как и вы, приезжал выступить с оркестром Musica Viva. У вас с ним много общего, верно?

— Рад, если так. Томас — из тех музыкантов, кто никогда не поставит себя на первое место перед композитором. Знаете, недавно я услышал по радио буквально четыре такта Скрипичного концерта Чайковского и сразу угадал, кто из наших современников играет. А что в этом хорошего? Верьте или нет, но я терпеть не могу разговоров о том, что раньше, дескать, мы по нескольким нотам узнавали, кто играет, а сегодня все звучат одинаково. Во-первых, все не могут звучать одинаково; во-вторых, что такого уж ценного в том, что я опознаю по звучанию, например, Ойстраха? Я хочу слышать не Ойстраха, а Шостаковича. Так же как и в театре хочу видеть на сцене, в первую очередь, Гамлета, а не, допустим, Ричарда Гира. Этот подход — «раньше мы узнавали исполнителя с первых нот» — приводит к застою; бывает, сегодня ко мне приходят показаться юные музыканты, и я с первых нот слышу, что их учили подражать тому или иному известному скрипачу прошлого. Им может быть лет восемнадцать, а переучить их уже почти невозможно! Поэтому я не обрадуюсь, если про мою запись Баха скажут: «Это Тецлафф». «Это Бах» — вот правильный ответ. Хотя... если кто-то скажет: «Это Бах, каким его видит Тецлафф», — мне будет приятно, чего уж скрывать.

Скрипачка лежит, как рыба на блюде, рядом в полурасстегнутой рубахе сидит пианист; остальные трое стоят на заднем плане, будто они — обслуживающий персонал.

— Сонаты и партиты Баха вы записывали дважды, не так ли?

— Недавно записал их в третий раз; предыдущие записи уже перестали меня удовлетворять. По ряду причин. В прежние годы я много их играл, потом сделал большой перерыв и понял, что, возможно, могу сказать о них что-то новое. Каждое их исполнение — серьезный интеллектуальный вызов, неизменная радость открытия и удовольствие от того, насколько по-скрипичному они написаны.

— Несколько лет назад журнал «Граммофон» выпустил обзор более чем сорока записей этого цикла; интерпретация Цеэтмайра там названа «революционной», две записи Тецлаффа — «выдающимися», но лучшей признана запись вашей ученицы Алины Ибрагимовой!

— Почему нет, я очень за нее рад. Из моих студентов она, пожалуй, самая известная, хотя я назвал бы еще американца Бенджамина Байлмана, который делает вполне серьезную карьеру. Официально у меня сегодня два студента в Кронбергской академии, хотя я даю и частные уроки. Обычно это происходит в туре: мне 51, у меня шестеро детей, младший совсем маленький, и дома я предпочитаю проводить время с семьей. Если же я на гастролях и ученики, как в свое время Алина, готовы ездить за мной, там гораздо легче найти время для занятий и радости от них больше. Только не спрашивайте меня про исполнительские конкурсы: когда я смотрю на их результаты, часто не могу понять, почему выиграл тот, а не другой. Мне конкурсы совсем не кажутся захватывающими, и членом жюри я никогда не был. Лауреаты отнюдь не всегда звучат убедительнее других участников, и для меня конкурсы — история про выносливость, но не про талант.

— Помимо успешной сольной деятельности вы много играете в трио и в квартете; как для них находится время в вашем расписании?

— Оно составлено так, чтобы это время найти непременно: моему струнному квартету почти 25 лет, нашему трио — ненамного меньше, и для меня они не менее важны, чем сольные выступления. В нашем квартете у каждого много детей, много своей работы, обычно в году мы делаем один или два тура; в этом сезоне — большой тур по Америке, восемь концертов в ноябре. Да, есть весь тот репертуар, о котором мы говорили, но, если ты скрипач, не играть квартеты Шуберта, Дворжака, Чайковского, «Лирическую сюиту» Берга было бы просто глупо. Без камерной музыки я не могу жить.

— Несмотря на многолетний кризис в индустрии звукозаписи, вы строите свою дискографию достаточно активно, выпуская две-три новые записи в год.

— Среди записей прежних лет я доволен далеко не всеми, но уже шестой год сотрудничаю с лейблом Ondine: с ними могу записывать то, что хочу, и за результат мне не стыдно. Да, когда-то я записывался для крупных лейблов, но то, что они делают сегодня, порой за рамками приличий: скажем, выходит запись квинтета «Форель» Шуберта, и что мы видим на обложке диска? Скрипачка лежит, как рыба на блюде, рядом в полурасстегнутой рубахе сидит пианист; остальные трое стоят на заднем плане, будто они — обслуживающий персонал. С этим я не хочу иметь ничего общего, это символ неверного пути, по которому давно идет вся индустрия. Именно от этого мы хотим уйти на фестивале камерной музыки в Хаймбахе; им руководит мой друг и постоянный партнер — пианист Ларс Фогт, с которым я надеюсь играть всегда, пока жив.


— Как раз хотел расспросить вас о фестивале, где сделаны многие из ваших лучших камерных записей, в том числе и не самого расхожего репертуара: Четвертая симфония Малера в обработке для ансамбля, Третий квартет Чайковского, Секстет для струнных Дворжака и не только.

— Фестиваль проводится с 1998 года в помещении бывшей электростанции. По духу он напоминает мне фестиваль в Вудстоке. Там играют музыканты мирового класса, но ни один не мыслит себя солистом, все приезжают поиграть в ансамбле. Никто не получает гонорара, программа тщательно репетируется в день концерта и вечером исполняется. Обычно фестиваль длится около недели, каждый концерт посещает около 600 человек. Программа объявляется в феврале, и билеты распродаются мгновенно, мест-то немного. А что касается нерасхожего репертуара, мы действительно играли немало раритетов вроде неоконченной Сонаты для десяти инструментов Хиндемита. Но вопрос в том, что считать раритетами! За эти годы мы переиграли много сочинений Дворжака, а так ли часто мы их слышим? Из квартетов у всех на слуху «Американский», а когда вы последний раз слышали «Славянский»? Или Квинтет соль мажор с контрабасом? Я уж не говорю о «Кипарисах» для струнного квартета, ставших большим открытием лично для меня. А ведь Дворжак — из самых известных композиторов.

Иногда на фестивале мы образуем камерный оркестр, и это лучший оркестр, о котором можно мечтать. Впрочем, хороших сегодня много: например, Камерный оркестр Европы или Немецкая камерная филармония — с ними я как дома. Труднее всего с самыми именитыми, например, с оркестрами «большой пятерки» в Америке. Если это Нью-Йоркский филармонический, пиши пропало: с ними я играл концерт Лигети, в составе которого есть четыре окарины — попросту говоря, свистульки. Предполагается, что на них играют гобоист, фаготист и два кларнетиста — в очередь со своими инструментами. Но на репетиции мне сказали, что в их контрактах окарины не прописаны; в результате специально наняли еще четырех исполнителей, можете себе представить? Вот что такое сегодня большие оркестры и большие дирижеры.

— Не могу не спросить про Пьера Булеза, с которым вы играли Первый скрипичный концерт Шимановского. Его поздний поворот к Яначеку и Шимановскому выглядел достаточно неожиданно; как это было?

— Раз уж мы заговорили о Шимановском: да, его Первый концерт — шедевр, полный очарования, эротизма, радости. Но примерно тогда же написана Фантазия для скрипки с оркестром Йозефа Сука, которую почти никто не знает, а для меня это точно такая же жемчужина нашего репертуара. Признаться, я вообще о ней не знал до недавних пор; мы записывали Скрипичный концерт Дворжака, и дирижер Юн Стургордс показал мне ноты Фантазии. «Неплохо», — подумал я, посмотрев в партитуру, но, как только начал играть, понял, что это шедевр.

Что касается Булеза, то боюсь вас разочаровать, но это было не так уж захватывающе. Музыка для меня — в первую очередь, общение исполнителей как между собой, так и с публикой, а он был очень закрытым человеком. Жаловаться не на что, ко мне он был очень внимателен, но в зал от него не исходило ничего. А ведь это самое важное свойство музыки — она учит нас сочувствовать друг другу, объединяться, не делить людей на своих и врагов... Тем более что это деление сегодня окружает нас буквально везде. Как ни странно, десять лет назад некоторые простые вещи были очевиднее: что люди должны быть вместе независимо от религии и цвета кожи, что главное — это любовь и сострадание... Именно поэтому я с благодарностью принял приглашение выступить в октябре в Тель-Авиве: это юбилейный концерт к 60-летию зала, где базируется Израильский филармонический оркестр. Блоха сыграет Миша Майский, Бетховена — Ефим Бронфман. То, что исполнить концерт Мендельсона позвали немца, мне показалось очень важным, я не мог отказаться.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Дни локальной жизниМолодая Россия
Дни локальной жизни 

«Говорят, что трех девушек из бара, забравшихся по старой памяти на стойку, наказали принудительными курсами Школы материнства». Рассказ Артема Сошникова

31 января 20221535
На кораблеМолодая Россия
На корабле 

«Ходят слухи, что в Центре генетики и биоинженерии грибов выращивают грибы размером с трехэтажные дома». Текст Дианы Турмасовой

27 января 20221579