14 августа 2018Академическая музыка
161

Скелет в кокошнике

Ханс Нойенфельс и Марис Янсонс поставили в Зальцбурге «Пиковую даму»

текст: Гюляра Садых-заде
Detailed_picture© Monika Rittershaus

Ханс Нойенфельс, выдумщик и провокатор 77 лет, вернулся в Зальцбург после 17-летнего перерыва. На излете интендантства Жерара Мортье он поставил здесь скандальную, обличительную «Летучую мышь», вызвавшую бурю возмущения. Нынешняя его «Пиковая дама» — спектакль удивительно стильный, умный, ничуть не вызывающий и прохладный по колориту. Смысловые акценты в нем расставлены предельно отчетливо, главная идея донесена выпукло и внятно, а меткие характеристики персонажей заставляют по-новому взглянуть на оперный шедевр Петра Ильича Чайковского.

Сдержанное сценическое решение всемерно поддержал Марис Янсонс, стоявший за пультом Венского филармонического оркестра: богатая оттеночная палитра, тонкая игра тембров, выразительный, но не патетический тон и поразительная прозрачность фактурных слоев. Особенно радовали поданные как на блюдечке многочисленные подголоски, которыми так богата партитура Чайковского. Любовно выплетаемые дирижером, они звучали так выпукло, что создавали внутри оперной драмы особый, чисто музыкальный сюжет. Янсонс и Нойенфельс, принадлежащие к одному поколению, встретились впервые — и, пожалуй, поладили.

«Пиковая дама», важнейший элемент пресловутого «петербургского текста», для немца Нойенфельса — повод поразмыслить на темы социального аутсайдерства Германа, социального бунтарства Лизы и щемящего одиночества, настигающего человека в старости. А еще он акцентирует, казалось бы, очевидную, но все равно важную мысль: ничто — ни власть, ни слава, ни богатство — не страхует от крушения любви и надежд. Это о князе Елецком (превосходно спетом и сыгранном Игорем Головатенко), роль которого в спектакле укрупнена. Вслед за братьями Чайковскими — Петром и Модестом — Нойенфельс представляет его как образец душевного благородства. Елецкий и Герман — антиподы во всем: в манере держаться, в отношении к Лизе, в мотивах поведения и жизненных целях.

© Monika Rittershaus

Очень важен момент объяснения Елецкого с Лизой. Пока он поет свою нежно-увещевательную арию, завершающуюся словами «О, милая, доверьтесь мне!», перед глазами Лизы встают картины ее будущей несбывшейся жизни. Выезжает обеденный стол, накрытый на пять персон. Князь усаживает ее во главе; выбегает девочка с косичками и зарывается лицом в ее юбку — словно молит Лизу дать ей жизнь, дать возможность родиться; за нею — вторая, меньшая, дочка и светловолосый мальчик в матросском костюмчике. Лиза в смятении, она начинает осознавать, от чего отказывается. Все чинно рассаживаются за столом, Елецкий дает знак прислуге подавать горячее. Входит няня с младенцем на руках. Это видение окончательно сокрушает дух Лизы, и она стремглав бежит от семейных радостей — навстречу бурям, Герману и злосчастной судьбе.

Стало общим местом, что Герман — это повзрослевший Ленский: каким тот мог бы стать, если бы его не убили на дуэли. Можно продолжить: Лиза — это более решительная Татьяна. Как и Татьяна, она задыхается в своем кругу, ей не хватает воздуха и воли. Но, в отличие от Татьяны, смирившейся и в конце концов выбравшей покойную жизнь с любящим и солидным мужем, Лиза не идет на компромисс — хотя знает, чем это ей грозит. И предпочитает бурную, рисковую любовь без будущего — обеспеченному и мирному существованию.

Не то у Германа. Любовь не имеет для него значения, ему важен социальный статус. Он выведен изгоем, странным и угрюмым, подавленным, подверженным внезапным вспышкам страсти, которые смешат и пугают его товарищей. Он гораздо беднее и ниже их по положению, и это неравенство мучает его. Во что бы то ни стало ему нужно выбиться в люди. В его облике нет ничего демонического. Но он разрушает жизни достойных и благородных людей. В его воспаленном сознании мир сжимается до масштабов игорного стола, крытого зеленым сукном, а люди становятся ирреальны, как карточные фигуры.

© Monika Rittershaus

Красный гусарский мундир с золотыми позументами метит его несхожесть с остальными. Только Герман и молодящаяся Графиня — в кокетливом кислотно-зеленом платье и с ярким рыжим париком на лысой голове — выбиваются из общей серо-бело-черной гаммы.

Но кто же правит бал в этом монохромном мире? Конечно, сама Смерть. В финале второго акта толпа гостей, внезапно лишившаяся плюмажей и засверкавшая голыми черепами, в ужасе, смешанном с восхищением, пятится назад: ждут правительницу. «Славься сим, Екатерина!» — поет хор, и четверо серых, безлицых прислужников торжественно выкатывают пьедестал, на котором стоит скелет в высоком кокошнике, воздевая костлявые руки.

Графиня, напротив, лишается привычных коннотаций, роднящих ее с дамой пик — повелительницей игры и предвестницей смерти. Графиню — перезревшую девочку — Нойенфельс помещает в стерильно-белый больничный бокс-спальню (роль гениально сыграла и спела Ханна Шварц, муза режиссера). Маленькая, жалкая, лысая, она спит в кресле, свесившись набок, как сломанная кукла. Она просыпается от осторожного прикосновения Германа; еще не рассмотрев толком, кто это, доверчиво тянется к незнакомцу. Ластится, гладит по лицу, пытается поцеловать. В этом любовном попрошайничестве столько мольбы и трогательной надежды, что сердце сжимается от жалости.

© Monika Rittershaus

Сценограф спектакля Кристиан Шмидт — тот самый, что в прошлом году оформлял «Аиду», поставленную Ширин Нешат, много работал с Кристофом Лоем, Андреасом Хомоки и самим Хансом Нойенфельсом. Он создал на огромной сцене Фестшпильхауса замкнутое пространство громадного кабинета, от сцены до колосников зашитого мягкими серыми подушечками. Такими обивают стены в комнатах для буйнопомешанных. В сущности, кем является Герман, как не помешанным?

Художник по костюмам Рейнхарт фон Траннен, неоднократно признававшийся дизайнером года журналом Opernwelt, работает с Нойенфельсом уже сорок лет. Поэтому в их совместных спектаклях постоянно возникают рифмы и повторы: Лиза, появляющаяся на балу в пышной белой юбке колоколом, напоминает Эльзу в их байройтском «Лоэнгрине». Впрочем, это не единственный ее костюм. Во всех ее нарядах художник подчеркнул благородную строгость силуэта. На Лизу в исполнении Евгении Муравьевой было приятно смотреть. И партию она спела достойно, по-настоящему искренне и драматично, сильным, гибким, ярким сопрано.

Владислав Сулимский в роли Томского блеснул в своих фривольных куплетах. Что же касается Брэндона Йовановича — Германа, то при всей силе, выносливости и отличных тембровых характеристиках его драматического тенора у певца есть весьма существенный недостаток: у него плоховато обстоят дела с чувством ритма и темпа. Заподозрить Янсонса в том, что он нечетко показывал вступления певцам, невозможно: все остальные пели как по струнке. И лишь Йованович то запаздывал, то забегал вперед, периодически проглатывая звуки и не умея ровно спеть три ноты подряд. А в сцене в Летнем саду — о ужас! — просто-напросто «пустил петуха» в важнейшей кульминации. К тому же его русский не стал лучше с прошлого лета, когда он пел Сергея в «Леди Макбет Мценского уезда». Так что в зальцбургском спектакле вместо Германа доминировала Лиза.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202320746
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325862