Проживали ли вы на оккупированной коронавирусом территории?

Соблазнительно датировать начало нового века любым оглушающим мир событием или техническим изобретением. Это может быть появление телеграфа, интернета, начало Первой мировой войны, 11 сентября. Сейчас к этому прибавилась пандемия коронавируса. Чтобы провести демаркационную линию между веками — или десятилетиями, на которые тоже удобно делить эпоху, — сперва надо «определиться» с этой эпохой: чтó она для тебя? Иначе то и дело придется передвигать границы века, задним числом меняя его приметы. Когда бы мы ни́ жили, мы всегда современники века железного, века жестокого, века-волкодава, а с другой стороны — века невероятного технического прогресса. (Мы — это не я, мы — это они. Мы — это ад, в точности как их ад — это я. Прямого отношения к теме это не имеет — косвенное, по аналогии с сартровским «ад — это другие».) Я, лично я, если и сдвигаю границу девятнадцатого века вглубь восемнадцатого, потому лишь, что меряю время на свой музыкальный аршин. Пусть авторитетный музыковед скажет мне, что создателем сонатного аллегро является Иисус Христос, и я буду началом девятнадцатого века считать первый век нашей эры. Но я не готов считать некалендарным концом девятнадцатого века год 1913-й. Хотя именно в этот год Шенберг упразднил тональность с ее разрешением греха, разрешением диссонанса в консонанс, доминанты в тонику. Девятнадцатый век — это когда европейская музыка, по Гегелю — высшая стадия саморазвития Абсолютного Духа, на всех своих социальных этажах соединилась с христианской идеей спасения. Под визг тормозов девятнадцатый век на красный свет ворвался в новое столетие, но тормозной путь равнялся не тринадцати годам, а почти целому веку. Двадцатый век — это фикция, это проходной век, невидимкой проникший в некалендарную хронологию лишь на исходе шестидесятых, как Зевс под видом золотого дождя в лоно Данаи. Войны двадцатого века (и не взвивайтесь, пожалуйста) от войн девятнадцатого ничем не отличаются: все они отечественные. При тогдашнем европоцентризме наполеоновские войны — это та же мировая война под национальными знаменами, а не рыцарская, куража ради, где многотысячный штат слуг в ливреях с гербами королевских домов исполняет роль армии. Или полуторавековая религиозная война. Но религиозная «пря» наднациональна, религиозные войны, как и куртуазные войны, нельзя поставить в один ряд с теми, что ведут сыны отечества в девятнадцатом-двадцатом веках, отстаивая свой национальный дух — в смысле запах. Томас Манн, «аполитично» рассуждая о Великой войне, которая тогда еще не завершилась, называет ее войной между цивилизацией и культурой. Между англосаксонским меркантилизмом в союзе с французами, для которых музыка — это то, подо что задирают ноги, и немецкой духовностью, для которой музыка — высшая ступень богопознания. Для Томаса Манна за Мемелем кончалась Европа и начиналась задолжавшая Германии Скифия. Русские не носят белья и о чем-то спорят ночи напролет. Как у нас есть турки, так у англосаксов с французами есть русские, которым посулили кусочек лакомой для них Византии.

Томас Манн играл не по тем клавишам. Широко анонсируемый «закат Европы» — поражение культуры в войне с цивилизацией — предопределен самой физиологией человека. Хотя, казалось бы, гомоэротизм Томаса Манна (не говорить же «двустволка» о любимом человеке) обрекал его на нейтралитет в споре между цивилизацией и культурой. Имя этому спору — женщина. Почему, по мне, двадцатый век начинается не в 1885 году с первым автомобилем и не в 1914-м, вопреки Анне всея Руси и постановщику дивного «E la nave va», а в преддверии Великой студенческой революции, она же Великая сексуальная революция? Я не красного словца ради упомянул Данаю, окропляемую золотым дождем. Двадцатый век — это век женского контрацептива. Уравнивающий в половой раскованности мужчину и женщину, женский контрацептив — лицо столетия. «Планирование семьи» после Первой мировой положило конец многодетным семейным фотографиям, похожим на фотографии класса («цвейкиндерсистем» — слово, которое уже можно встретить в толковом словаре Ушакова 1935 года). Но только изготовление противозачаточных пилюль в масштабе жевательной резинки позволило женщине следовать «основному инстинкту» наравне с мужчиной. Цивилизация торжествует победу. Я уже писал, что в цивилизации есть место женщине, но нет места женственности; в культуре, продукте сугубо мужском, «вечно женственное» (ewige weibliche) изгоняет женщину. Даром что на Маконском соборе (585 г.) большинством в один голос постановили считать женщину человеком. Отцы собора рассудили так: Господь называет себя Сыном Человеческим, а быть им может лишь по материнской линии. Следовательно, женщина — человек. А еще в двадцатом веке отменяется институт прислуги. Отныне самообслуживание в быту мало сказать не обременительно, но делает его комфортабельнее и мобильнее. То, что нужда в служанках отпала, — серьезное подспорье сексуальному равенству. Культурные нормативы прошлого века со своими нравоучениями оказываются за бортом.

Двадцать первый век вступил в свои права до истечения двадцатого века. Преодоление расстояний — всегдашняя морковка перед мордой трусящего вперед человечества. Оно следует императиву делать далекое близким, не считаясь с тем, что это умножает печаль. Человек — копилка знаний. Безостановочно пропускает их через себя, перемещаясь в пространстве и оставляя позади отработанное время. Вдох — выдох, вдох — выдох. На прохождение пространства, на его заполнение расходуется горючее, оно же время. Относительно его относительности: время субъективно. Оно субъективно в том, что вырабатывается дыханием отдельной жизни. У каждого свой конец времен — обещанная ему замена энергоносителя. И вдруг!.. Пространство сплющивается в информационное поле. Двадцать первый век — это когда ослик исхитрился ухватить морковку, и более он не ослик, а сидит под своей смоковницей и возделывает свое информационное поле, которому нет ни конца ни края, и одновременно сообщается с каждым, кто, как и он, сидит под своей смоковницей и возделывает свое поле, которому тоже нет ни конца ни края.

Информационный взрыв. Он предшествует рождению мира, для моего кашляющего ума совсем уж какого-то потустороннего («Восхить к себе мой кашляющий ум...» — И. Бродский), куда старый человек скоро сойдет. Цифровое устройство мира представляется моему кашляющему уму прообразом телекинеза. Но тут неожиданный подарок судьбы: коронавирус. В отличие от столетней давности испанки, он исторически значим тем, что служит катализатором процессов, уже происходящих. Вместо двадцати четырех кадров в секунду — шестнадцать, все забегало, и до того, до чего ты бы не дожил, еще, глядишь, теперь доживешь. До чего же, спрашивается, я доживу? Ответа нет, есть вопросы. Сидишь под своей смоковницей — аллегория того, что ныне фамильярно зовется удаленкой. К этому все шло, но черепашьими темпами. Вначале было отчуждение в урбанистическом мире, скрежещущем, грохочущем и неоновом. Этот образ тиражировали экзистенциалисты, щекоча чувство личной обиды. Оно пришло на смену чувству голода, недавно объединявшему всех. Экзистенциалисты много курили, бросали в автомат двухфранковую монету и носили светлый плащ с поднятым воротником. И мужчины, и женщины — предвестие моды на unisex. Но что цивилизации здорово — например, женщина как биологическая особь, — то культуре смерть. Не работает и «одиночество в большом городе» среди реклам, автомобилей, чужого веселья и прочего ада, именуемого «другие» (Сартр был одним из корифеев экзистенциализма). Цивилизация не признает одиночества, не знает отчуждения, не знает расстояний. Каждый равен каждому. Давно у принца и у нищего во рту вкус McNuggets. Но теперь и «фото профиля» у них серийное, и обретаются оба в стандартной ячейке. Видеоконференция жалует «правом табурета» всех подряд: класс не встает перед учительницей, слуги народа — перед национальным лидером. Пандемия закончится, но не закончится удаленка — хоть имя дико, но мне ласкает слух оно. Полное и окончательное нахождение всех на удаленке куда больше содействует глобализации, чем сосредоточение всемирного текстильного главка в одной точке земного шара, а размещение командного пункта — в другой.

Парадокс дигитального века — это глобализация через обособленность, культ анонимной личности.

Вопрос, на который не имею ответа: во что конвертируется желание вызывать зависть? Выйти всем на зависть в белом фраке. («Мы сыграем свадебку, и все будут нам зави-ды-вать» — обрядовая песня.) Когда, где и в каком виде проводится ежегодная, ежемесячная, ежедневная ярмарка тщеславия — стимул из стимулов всяческой жизнедеятельности? С последним утверждением не согласен Фрейд: «Сладостное внимание женщин — почти единственная цель наших усилий». Практика отправляться с дамами на театр военных действий, проводить в их присутствии смотры, устраивать турниры стоила Европе половины войн. У войны как раз женское лицо. Тем не менее «сладостное внимание женщин» простимулирует желание «вызвать зависть». Ярмарка тщеславия неотделима от перекрестной кичливости полов, когда вечная женственность препоручает себя облаченному в панталоны успеху. Вот я и спрашиваю: чем будет ярмарка тщеславия в условиях глобальной цивилизации — столь любезной моему разуму и столь ненавистной моему сердцу?

С началом карантина я взял тайм-аут. Ход истории ускоряется.

Понравился материал? Помоги сайту!