В защиту книг. Всяких

В последние месяцы заговорили о возрождении «бумажной книги». В англоязычном мире обсуждают нежданные успехи больших книготорговых сетей вроде Waterstones, которые еще недавно были на грани разорения, а теперь не только сводят концы с концами, но даже имеют небольшую прибыль. Осенью 2015-го появилось сообщение, что Waterstones убирает с некоторых стратегически важных витрин электронные ридеры и выставляет вместо них hard copies; ряд экспертов, осмелев, заявил о неизбежной смерти электронных книг. Наверняка дело обстоит гораздо сложнее, хотя на данный момент тенденция, похоже, именно такова. Меня в этой медийной шумихе заинтересовала лишь одна деталь, которую, кажется, никто не заметил. Даже не деталь, а интонация. Злорадство. Будто публика — включая и тех, кто ежедневно смотрит в матовые экраны киндлов или бликующие четырехугольники айпадов, — только и ждет момента, когда можно будет выкинуть подальше свой любимый девайс и с наслаждением раскрыть старую добрую бумажную книгу. Вот я и подумал: а что мешает всем им/нам сделать это прямо сейчас, не дожидаясь смены глобального тренда?

Нет-нет, у меня нет никакого желания читать мораль и обвинять публику в лицемерии. Пусть этим займутся публицисты. Меня интересует другое — происхождение этого злорадства, которое на самом деле является совершенно неотрефлексированным, стихийным. А это значит, что внутренний конфликт с электронной книгой глубок и даже отчасти утоплен в коллективном подсознании. Более того, мне представляется, что с самого начала факт использования электронных читалок вызывал у немалой части публики нечто вроде угрызений совести, подавляемых, вытесняемых голосом здравого смысла, экономической и экологической целесообразности — но тем не менее эти угрызения совести были! И вот сейчас они вдруг вышли наружу, обернувшись злорадством. Мол, знаем мы эти электронные книжки — они же ненастоящие.

Естественно, вопрос «бумажного ренессанса» активно обсуждается, особенно левой интеллигентской прессой. Британская «Гардиан» опубликовала эссе Роберта Маккрама (Robert McCrum), который пытается увязать возвращение хард-копий с новым расцветом — казалось бы, уже многократно погребенного — «серьезного романа» и даже с наступлением эпохи модернизма версии 3.0. «Сто лет назад разбитая на загадочно-параллельные элементы литературная среда (упадок викторианского романа, телеграфная и телефонная революции, стремительное развитие печати, особенно журнальной) вдохновила новый тип сознания и — в конце концов — новый подход к воображению. Этот феномен станет потом известным как “модернизм”, литературными дивидендами которого будут “Улисс”, “Бесплодная земля”, “Миссис Дэллоуэй” и целая библиотека, составленная из трудов литературных изобретателей от Фолкнера до Беккета». Рассуждение неловкое, я бы сказал, логически неопрятное. Каким образом телеграф с телефоном могли привести к упадку викторианского романа и повлиять на переход Джойса от эстетики «Дублинцев» к эстетике «Улисса» — сказать невозможно. Возможно другое — проследить тонкие линии зависимостей, поговорить об изменении цайтгайста или даже попытаться по-марксистски объяснить все вышеперечисленное переходом от классического капитализма времен «свободной торговли» к государственно-монополистической стадии. Но делать это осторожно, пытаясь действительно выяснить, что же ты именно хочешь сказать, и ни в коем случае не перемешивая появление конвейера с изобретением литературного «потока сознания». Кстати, журналистская всеядность колумниста, вынужденного кормиться еженедельной поденщиной, — она ведь тоже часть нынешней «литературной среды», которая, по мысли Роберта Маккрама, на наших глазах порождает модернизм 3.0. И особенность этой среды — в отличие от того, что происходило сто лет назад, — во всеобщей связанности, в том, что от одного можно легко, пользуясь чисто техническими, внешними методами, переходить к другому. И так до бесконечности. Отмечу также священную веру Маккрама в исторические аналогии. Если в начале прошлого века некие технические и социокультурные изменения должны были породить модернизм 1.0, то сегодня еще более революционные изменения непременно сделают модернизм 3.0. Итак, все взаимосвязано и все напоминает все. Такова нынешняя среда — и она обязательно вернет спрос на бумажные книги. А как же иначе? В конце невнятного эссе Маккрама можно прочесть забавное дополнение от редакции. В нем говорится, что в текст уже после первой электронной публикации были внесены изменения, так как автор назвал нашумевший в 2015-м роман Марлона Джеймса не «A Brief History of Seven Killings», а «A Short History of Seven Killings». В бумажной версии «Гардиан» ошибка, естественно, сохранилась. На бумаге историю не исправить.

А за пару недель до этой статьи я прочел сборник небольших эссе итальянца Роберто Калассо. Калассо — один из самых действительно интересных писателей сегодняшнего мира; его книги о Кафке, Бодлере и французской живописи, его необычная, сложная, выстроенная с помощью индуистской философии апология Талейрана и еще кое-какие труды украшают мою скромную (бумажную) библиотеку. Читать Калассо действительно трудно — оттого лучше делать это с бумажной страницы, а не с экрана, так как всегда есть опасность уснуть, а pocketbook, выпав из ослабевших рук, бьет не так больно, как айпад. Последняя книга 74-летнего Калассо не похожа на предыдущие. Это коллекция случайных текстов разного времени, посвященных книгоизданию и редакторскому делу: Роберто Калассо работает в знаменитом Adelphi Edizioni с самого его основания в 1962 году, начав трудиться редактором, а сейчас он — председатель правления компании. Книга называется «The Art of the Publisher», я читал ее, конечно, в английском переводе Ричарда Диксона, так как итальянского, увы, не знаю. Книга издана британским Penguin Books безукоризненно — карманное издание в мягкой желтовато-белой обложке, на которой красным выдавлены имя и название. Идеальный почерк на разлиновке; похоже на божественные прописи.

Так вот, два самых интересных эссе в этой книге — «Singular Books» и «A Letter to a Stranger». Там Калассо рассказывает, как создавалось Adelphi Edizioni, описывает издательскую — и вообще культурно-политическую — среду в Италии рубежа 1950—1960-х, объясняет, как не спеша, ощупью был найден главный принцип — принцип отдельности каждой издаваемой книги, singularity. В какие бы серии книги ни объединялись, в какие бы отделы их потом ни ставили в книжных магазинах, каждая должна быть самодостаточной, отдельной вещью, феноменом, заключенным в — неважно, твердую или мягкую — обложку с фирменным лого Adelphi. Каждый томик — будь то роман любимого Калассо Йозефа Рота или древнее тибетское жизнеописание Миларепы — не только есть книга в своем (и только своем!) роде: она имеет свою собственную историю. Историю написания, историю прочтения и — добавим мы от себя — историю жизни уже после того, как она покинула типографию или книжную лавку. Развивая мысль Калассо: «сингулярность» книги есть даже не столько следствие ее некоего «художественного» или «культурного» «качества» (или даже «значения»); нет, она отдельная, если обладает собственной историей — и эта история связана с другими историями и с общей историей. Важно, чтобы такая связь была неповторимой и исходила от особого к общему, а не наоборот. Рассказав вкратце историю Adelphi, Калассо переходит к полемике с Кевином Келли (Kevin Kelly), основателем знаменитого журнала Wired, одним из главных гуру нашей Google-эпохи. Келли — безграничный электронный оптимист, он мечтает о временах, когда все книги в мире будут оцифрованы и выложены — бесплатно! — в сеть. Тогда с помощью бесчисленных гиперссылок все книги в мире будут соединены между собой. Даже не соединены, а просто будут плавно перетекать одна в другую — на середине, в начале, в конце, вне зависимости от их реального содержания, повинуясь только прихотливой воле электронного редактора и электронного читателя. То есть это будет Одна Книга. Калассо не может себе представить ничего ужаснее.

Казалось бы, надо только радоваться. Все Знание Мира — вот оно, перед тобой, на экране, на расстоянии одного клика мышкой, одного прикосновения к экрану смартфона. Утопия реализовалась — ну или реализуется, не сегодня, так послезавтра. Все сразу и в одной упаковке. Увы, на самом деле все это совершенно не нужно. Ибо неинтересно.

Я не стану, конечно, защищать идиотское законодательство о копирайте, из-за которого, к примеру, до недавнего времени специалист по «Улиссу» не имел права процитировать в своем исследовании необходимый ему пассаж из исследуемого романа, пока академический издатель не заплатит приличную сумму наследникам Джойса (кстати, детей у писателя — кроме сошедшей с ума бездетной дочери — не было). Знание должно быть доступно — как и образование. Но оно должно быть доступно только тому, кто знает, что именно он хочет и зачем, — и соответственно понимает ценность желаемого. А ценность вырастает из истории, из пересечения разнообразных контекстов. Если же вы в ленивых поисках чтива натыкаетесь в сети на «Марш Радецкого» Рота, пробегаете глазами пару электронных страниц, а затем по гиперссылке идете вслед за словом «сливовица» на сайт винокуров, после чего, соблазненные выставленным там фото богемских лесов, бродите по Google map, чтобы потом, пытаясь понять происхождение слова Bohemia, провести пару минут в Wiki и завершить surfing прослушиванием «Bohemian Rhapsody» группы Queen на YouTube, — то вы не получаете ровным счетом никакого знания. Наоборот, бессмысленно тратя время и энергию, вы совершаете очевидное преступление перед собой и человечеством. Самое же ужасное — вы обессмысливаете то, чего едва касаетесь в своем онлайн-скольжении. «Марш Радецкого» глохнет, сливовица ваша безвкусна, богемские леса забиты мусором, а Фредди Меркьюри вообще выглядит как Филипп Киркоров. Все испорчено навсегда — по крайней мере, для вас.

И все потому, что вышеперечисленное теряет свою отдельность, оно теперь связано горизонтально — на плоском экране, а не вертикально — с помощью истории. Смысл ведь — штука иерархичная и имеет период собственного скрытого развития до того, как явится городу и миру. И книга тоже. Любая книга существует на пересечении нескольких историй — истории автора, истории интенции автора, истории написания, истории (не)публикации, истории читательской рецепции, коммерческой истории продаж, бесчисленных персональных историй отдельных экземпляров, их перипетий, перипетий жизней их владельцев и так далее до бесконечности. Всего этого электронная книга лишена, конечно. Отсюда и неуверенное злорадство, выказываемое публикой, узнавшей о грядущем возвращении бумажной книги. Злорадство, так как мы (имею в виду европейцев, а не расхристанных неоскифов из бывших омоновцев) по-прежнему хотим жить в истории — и иметь возможность индивидуально воспринимать смыслы. Пусть не все смыслы, но хоть что-то. Что касается некоторой стыдливости в проявлении злорадства, то это тоже понятно, ибо в европейской, западной культуре привыкли: знание есть сила и благо, соответственно нехорошо препятствовать его распространению. Плюс, конечно, соображения как бытовые, так и общественно полезные. В наших скромных жилищах мало места для книг. В нашем маленьком мире слишком мало осталось лесов. Так что лучше смотреть в экран пластмассовой штуки, в плоском корпусе которой загадочным образом хранится мудрость всех веков.

Модернизма 3.0, конечно, не будет, так как вообще ничто никогда не повторяется. Мышление по исторической аналогии — очень скверное мышление, предупреждал Мамардашвили: в нем все, что сравнивается, теряет собственное значение. В каком-то смысле это, может быть, даже и неплохо с чисто буддийской точки зрения — увидеть пустоту и несуществование отдельных дхарм. Но ведь для этого надо уметь именно увидеть — а что, как не отдельные книги и серьезная концентрация на их отдельности, научит этому? И вот мы оборачиваемся и берем с полки потрепанный томик. Ахтунг! Это не значит, что мы одновременно выключаем лэптоп. Мы всего лишь на пересечении вертикального смысла и горизонтальной информации. Никаких угрызений совести.

Понравился материал? Помоги сайту!