Толкование пробуждений, или Аналитика изолированной жизни

Отличие новой книги Аллы Горбуновой от ее предыдущих — в строгости отношений с пространством. Здесь уже нет фактуры фольклорной или разговорной, равно как и ярких красок иронии. Ирония в книге выступает как один из видов цитаты, а разговорные обороты, фольклорные мотивы, указания на киносюжеты — как возможность вступить сразу в середину действия, без предисловий и оговорок. Иногда это вступление сразу в мир вещей, минуя инвентарный учет и привычную расстановку, выглядит как высокий комизм метафизической поэзии, там, где Горбунова следует привычным ритмам:

Когда Ивана Кузьмича на кухне бутерброд
вверх колбасой на грязный пол торжественно упал
то стало всё наоборот и ангелов полёт
по кухне той сопровождал ликующий хорал

Ангелы Венички Ерофеева здесь явно позвали на помощь и все кухонное оборудование, барочный концерт ложек, звучащий чистой, звонкой музыкой над грязным полом. Но Горбунова не остается никогда в рамках барочных «концептов», готовой топики сожалений и экстазов, а сразу же переходит к большим сравнениям: Иван Кузьмич превращается в каббалиста, для которого звенят небесные светила, тончайшие их лучи, озаряя «потоки света на губах», лукавых и с трудом подражающих чистоте каббалистических букв. Алла Горбунова всегда занимается «психопатологией исключительной жизни», переиначивая фрейдовский заголовок, если под психопатологией понимать строжайшую науку аналитика, для которого так же мир сложен из рецептов, как для каббалиста мир сложен из букв.

У Горбуновой вступление в середину действия, in medias res, никогда не соотносит себя с «пейзажем» или «атмосферой», этим приближением и приблизительностью. В стихах книги «Пока догорает азбука» мы не найдем нигде желания противопоставить грубую реальность действия размышлениям и мечтаниям. Пейзаж, в котором мы хотим принять близь за даль, а даль за мечту, сразу вычитается.

Здесь нет столь нам знакомой по даже самым чистым образцам лирики настройки зрения, растворения чувства вдали и уверенности мысли вблизи предмета. Нет того предварительного рисунка, в котором после надлежит расположиться удачно схваченным переживаниям. Наоборот, здесь всегда с самого начала вещь оказывается пережитой, и множественность вещей гораздо важнее того, в какой последовательности они расположились и какой маршрут будет самым удобным:

сухие листья вязов
посыпались на веранду и летнюю кухню
падают в кастрюли и тарелки
все пять вязов в саду осыпаются и как будто
колокол с разрушенного монастыря звонит

Перед нами вроде бы пейзаж засушливой осени, вдруг оборачивающийся сновидением о разрушенном монастыре, треснувшем, как трескается земля во время засухи. Важно, что листья уже посыпались всюду, где открытое место: открыты веранда, кухня, кастрюля и тарелки. Все вещи открыты, как в триллере все вещи смотрят широко раскрытыми глазами. Здесь нет топосов, нет привычных и непривычных ландшафтов, но только кошмарная открытость самой реальности. И потому мнимый колокол — это единственное, что не позволяет вещам застыть в этом триллере, это первое движение, выступающее уже не критикой сновидческих вещей, а критикой действительных вещей. Все произошло наяву, и колокол — только способ сравнить и найти хоть какую-то точку, с которой видно, что происходит.

Горбунова не проделывает маршрутов среди созвездий, исходя из удобства; не протаптывает тропинку, обходя канавы. Она прямо соотносит нас с созвездиями множества вспыхнувших вещей, и единственное, как мы можем различать эти вещи, выделять вещи среди обманной хитрости событий, — признать их множественность.

лепестки жасмина плавающие
в чёрной смоляной воде ржавой бочки
куда выливает каждое утро ведро мочи
старуха живущая в этом ветхом доме
запах сладкий и мятые скомканные цветки
настежь распахнутый куст кровоточащие лепестки…

Перед нами не противопоставление грубого быта старухи и сентиментальной сладости жасмина. Это не усладительная фотография жасмина против стоящей за деревенским бытом суровой реальности. Это именно лепестки, уже сложившиеся в живое впечатление, множественность, уже оправдавшая себя тем, что она сбылась, сбылась в реальном кровотечении. А по каким путям ходит старуха — это ее хитрость, ее топосы, которые единичны и потому не участвуют в хорале, а только регулируют «ведром мочи» прозаическое время, прозаическую рамку, движение стрелки по циферблату.

Перед нами тот же эффект, который давала натурфилософская поэзия, от «Небесных явлений» Арата до символизма, но только здесь в основе такого ровного учета происходящего лежит не мифология, а, скорее, опыт «бытия», если бы это слово по-русски объединяло и философскую категорию, и существование, и быт. Нельзя сказать, что это опыт только сбывшегося, потому что Горбунова не меньше говорит о несбывшемся. Но это несбывшееся — не «несбывшееся» бытовых переживаний, не сломанные мечты, а несбывшееся физики или химии: очередное явление, не получившее еще формулы или экспериментальной проверки.

Если «голубые жигули в цветах едут в весну», нам уже не важно, в цветах сама весна или это цветная картинка, где «в цветах» должно усиливать впечатление не просто мемуарности, но готовой фиксации этих мемуаров. Когда «деревянные обручи катятся как шаровые молнии», опять же речь не о сравнении быстрого мелькающего движения со спонтанностью шаровых молний, как это было бы в развертывающемся пространстве, но о том, что обруч просто наступает, что он давит ободом, каждым своим моментом и потому катится как молния, как тот самый развернутый момент. Если в Эдемском саду «распад белизны, радужная дисперсия», то речь идет не о том, что какая-то призма стоит на пути нашего зрения к Эдемскому саду, а о том, что белизна не просто делится на цвета, но распадается, линяет, давая цветам выйти наружу после такого скрытого взрыва.

Взгляд у Горбуновой никогда не фиксирует просто события, никогда не измеряет данные, цифры и факты, но всегда скорее поддается событиям, показывает, насколько податливыми нас делает катастрофическое развитие событий. Податливыми — значит, прозревшими: но это не насильственная ломка, не разочарования, которые заставляют «прозреть», а, наоборот, мягкое испытание себя, позволяющее убедиться, что ты цел и у тебя цело и зрение.

Когда «пропавшие без вести не знают свои имена, но овражная тьма / шепчет им названия заброшенных деревень» — перед нами вовсе не рассказ о том, как необитаемый остров заполняется звуками. Это не романный эксперимент, прибытие в шум неясных и порой забытых имен. Но это и не невроз архаических намеков, когда забытое слишком напоминает нам о нашей собственной заброшенности. Когда Горбунова пишет «звери и птицы приходят тебя спросить / как ты мог и дети с глазами колодцев в земле / поют о стране которую мы не спасли», то это и об изолированности детского возраста от других образцов, и об изолированности взрослых от природы и от детей вкупе, и только с учетом обеих изоляций возможно какое-то движение сюжета, можно выйти из болота привычных слов.

Горбунова всегда проходит ровно по кромке страницы, между робинзонадой и фольклористикой, раскрывая до предела возможности того и другого. Если «в повадках этих чудищ всегда стоять неподвижно у окон сельских домов» — то фольклорист скажет слово «всегда» как условную часть описания, романист скажет «неподвижно» только как напыщенную метафору. У Горбуновой нет ни капли условности или напыщенности. Напротив, «всегда» означает, что мы не можем отвести глаз от этого чудища; а «неподвижно» — что мы взгляд можем отвести, раз уж нашему взгляду от природы не дано быть до конца неподвижным.

Поэтому чудище оказывается не просто с характером или мифологической ролью, но и с бесхарактерностью: «Его коричневая шерсть мешается в лесу с ветвями, / проглядывает в листве его круглая морда. Оно глупое / и живёт, словно в вязком тяжёлом сне. Оно медлительно». Описание, напоминающее раскадровку фильма, — это не цитата из фантастического кино или триллера (разве что кино стало поводом), но на самом деле это именно не о мифологическом или романном характере, а об отсутствии характера: это тот, кто проглядывает и подглядывает, при этом не способный никому нравиться. Это тот, кто медлит не потому, что подкарауливает нас, но потому, что медлительнее даже нашего сна о нем.

Хотя мы пробудимся от сна и будем соревноваться и с чудищами тоже: у Аллы Горбуновой пробуждение от сна к бодрствованию — никогда не пробуждение от неясности к ясности или от кошмаров к действительности. Нет, это пробуждение от мнимой победы над кошмарами, заключавшейся только в туповатом считывании времени, слежении за стрелкой, к настоящему соревнованию с кошмарами.

Одним из таких кошмаров в новой книге Горбуновой оказывается капитализм — но это не значит, что Горбунова стала писать «марксистскую» поэзию: означает только, что было выслежено чудище, действовавшее в древней истории времен глиняных табличек и законов Дракона, когда «любовь / правит богами ощеренной буквой закона» — не соединяет богов, но складывает слова законов, с которыми сталкиваются боги, потому что им приходится тоже пробудиться.

Слоги, тексты, намеки видны становятся не в сновидении, а в действительности — и только привычка к поиску подтекстов может заставить видеть в поэзии Горбуновой «толкование сновидений». Это толкование действительности — и только. Тогда «анти-эдип / выколотыми глазами в лицо закону глядит» — глядеть в глаза закону он не может, а глядит в лицо: тогда слепота — не кошмар мифологического возмездия, но единственная возможность отнестись к закону, когда ты пробудился от сна.

Ты понимаешь, что ты бессилен перед законом, но преодолеть мстительность закона можешь, пережив свое бодрствование как возмездие («юность — это возмездие», как мы все помним со школы), как мстительность и ярость нашего собственного текущего возраста. «Догорает азбука» нашей артикуляции мечты, сна или образов: чтобы уже не остаться на пепелище действительности, но чтобы и не рыть бессмысленную могилу себе в этой действительности. После того как азбука догорела, равно невозможны и сентиментальное переживание утрат, и «мы землю копали и рыли… далеко, за Якутией» — блуд труда.

Алла Горбунова. Пока догорает азбука. — М.: НЛО, 2016. 139 с.

Понравился материал? Помоги сайту!