«Все, чем увлекаются неофиты, я прошел»

COLTA.RU продолжает публиковать цикл автобиографий современных поэтов, сделанных ЛИНОР ГОРАЛИК. Первый том проекта «Частные лица: биографии поэтов, рассказанные ими самими» вышел в «Новом издательстве» в начале 2013 года. В него вошли автобиографии Михаила Айзенберга, Натальи Горбаневской, Елены Фанайловой, Александра Скидана, Бориса Херсонского, Сергея Завьялова, Федора Сваровского и других поэтов. Второй том проекта планируется к выходу в начале 2014 года. В него войдут, среди прочих, автобиографии Льва Рубинштейна, Дмитрия Воденникова, Николая Звягинцева, Сергея Круглова, Ивана Ахметьева, Евгении Лавут и Гали-Даны Зингер.

— Расскажите, если можно, про вашу семью до вас.

— Я родился в Сибири, там все были ссыльные-пересыльные, родословную своих предков шибко-то никто не знает. Знаю, что у меня были — где-то далеко — краковские поляки, были цыгане, были русские. Ближайшие мои предки со стороны мамы, бабушка и дедушка, приехали с Урала, то есть были крестьяне, вот там где-то как раз и были поляки с цыганами. Я рассматривал фотографии 20—30-х годов — мои деды, здоровые такие, кудрявые, как артист Николай Сличенко... Они перебрались в Сибирь с Урала. Дед, которого я помню, Тихон Иванович, был тоже видный партиец, военком Омской области. Моя бабушка, которая, собственно, меня и вырастила, бабушка Фаина (она уже давно умерла), была просто домохозяйкой. Жили они довольно скудно — дед отличался честным и нетерпимым характером Павки Корчагина... Однажды, это было в войну (мама моя была еще маленькая), бабушка попыталась воспользоваться партийным спецраспределителем, так дед ее чуть не убил после этого. Благодаря тому, что бабушка хорошо шила всю жизнь, как-то они жили. Ну, кроме того, был огород, дед сам любил возиться в огороде — разводил знаменитые помидоры. Огромные — вот такие — в три кулака помидоры, которые в моем детстве еще сохранялись, долго после его смерти…

Часть детства моего прошла на Ангаре, в суровых климатических условиях, но даже там бабушке удавалось продолжать выращивать эти дедовские помидоры. Деда Тихона я помню довольно хорошо, я вообще помню довольно хорошо свою жизнь — ну не с пренатального, конечно, периода, но, скажем так, примерно от рождения. Мама никогда не могла в это поверить, говорила: «Ты все выдумываешь, не может ребенок себя помнить всю жизнь!» — но когда я начинал приводить примеры всякие, описывал обстановку или события, она поняла, что это так и есть. Вот поэтому деда я помню. Он умер, когда мне было, наверное, года два. Он вышел на пенсию, страдал сердечными заболеваниями всякими, что неудивительно для человека с такой биографией. Как рассказывает мой отец, последнее событие, которое на деда сильно повлияло и довело его до инфаркта, — он стал на пенсии слушать «Голос Америки» и однажды услышал, как по «Голосу Америки» демонстративно поздравили с днем рождения директора одного сибирского военного закрытого завода, дескать, знаем мы все ваши советские военные тайны. На деда это произвело гнетущее впечатление: «За что боролись?!» — и был инфаркт, который он не пережил... В силу мягкосердечности и кротости моего отца он был тем человеком, который должен был все это от деда выслушивать. Они по утрам ходили на рыбалку, брали с собой авоську, в которую клали бутылки «Агдама», и там, на берегу реки, обсуждали текущие события.

Мы жили тогда в поселке Березовка под Красноярском…

В Красноярске я и родился, в 1966 году. И вот там мы жили первые годы моей жизни, потом уже переехали на Ангару, то есть на север. Красноярский край — большой, Ангара — на севере…

Вот это мои ближайшие предки со стороны мамы.

Со стороны отца (они разошлись, когда мне было восемь лет) была бабушка, она умерла в прошлом году, в возрасте 92 лет. Жила в Красноярске, там у меня живет отец… А вот с дедом со стороны отца, то есть его отцом, связана история романтическая. Человек, который его воспитывал, как он узнал уже в зрелом возрасте, был не его отец. Он был начальником зоны в Канске, бывший питерский интеллигент, который волею судьбы попал в органы. Пил сильно, но при этом сохранил какую-то часть своей интеллигентности. А настоящий отец моего отца, как мы с ним узнали гораздо позже, был польский офицер, который во время войны по каким-то делам оказался в Сибири, там встретился с бабушкой — она женщина была видная, яркая, они полюбили друг друга. И вот так образовался мой отец. Это было в 1943 году. Затем этот офицер ее оставил, «дан приказ: ему на запад, ей в другую сторону»… И вот страстно и безответно любивший начальник зоны взял ее в жены. У них был еще один ребенок, младший брат моего отца. Вот такая трагедия неразделенной любви.

— Это долгая история была, выходит?

— Да, это продлилось достаточно долго. Но в конце концов она его выгнала, потому что он сильно пил от этой самой безответной любви… А работала она юристом в тех самых Богучанах, на Ангаре, куда она впоследствии затащила моих родителей, она была районным судьей. Был один замечательный случай. В 88-м году я женился, и одно время мы снимали какой-то угол там в Красноярске с женой. И вот обыкновенная такая квартира, хрущевская распашонка небольшая, хозяйка — такая простонародная тетя. Однажды ночью вышел покурить на кухню, тут смотрю — гости: откинулся сын этой тетки, с зоны пришел. Встреча, конечно, выпивают сидят, ну и я тут. Разговорились, этот человек стал рассказывать, как водится, всякие легенды: «Сидел, мол, вот я там-то и так-то, жизнь моя блатная-злая, а сел-то я в Богучанах, а судья там — лютая, ты, пацан, даже не представляешь, какие судьи бывают…» Говорю: «Почему не представляю? Это моя бабушка». У этого разрисованного человека задрожали руки, челюсть отвисла… Грозной славой пользовалась в наших краях бабушка Елена!.. : )

Никаких упоминаний о Боге, о Церкви со стороны моих бабушек и родителей никогда не было. Детские мои религиозные воспоминания связаны разве что с какими-то фильмами и книжками, где рассказывалось о злых старухах, которые заманивали пионеров в церковь. Это целая область литературы была — атеистической… Помню, в нашем советском быту были такие коробейники, которые часто косили под глухонемых, они продавали подпольный ширпотреб: раскрашенные от руки фотографии котят, певиц каких-то, знаменитого югославского индейца Гойко Митича, порнографические карты… Среди всего этого были иконки, и к иконкам этим отношение было как к чему-то стыдному, запретному. Ощущение Бога при этом было, устойчивое, но неоформленное, ощущение присутствия Кого-то в самой сердцевине красоты и пряности мира, такой пантеизм, присущий, думаю, каждому ребенку... Да и любовь Божью я ощущал — через любовь близких. Особенно бабушки Фаи, маминой мамы… Когда мои родители разошлись, бабушка Фая меня воспитывала.

— Она была молодой тогда?

— Когда я родился, ей было пятьдесят шесть. А через два года умер дед Тихон, и всю ту любовь, которая у нее осталась, бабушка переложила на меня... Она была не только бабушкой, но и верным другом, учила меня массе вещей, делала мне рогатки, самострелы и так далее. Ну и воспитывала меня. У нее была замечательная речь (а все образование — только церковно-приходская школа), она знала наизусть массу стихов (дед Тихон был заядлый читатель, она приучилась к книгам через него), знала кучу всяких пословиц, поговорок, потешек, песенок и так далее, изрядную часть из которых, кстати, не то что пятилетнему ребенку не след слушать, а и у взрослого могут уши повянуть!.. Видите ли, отношение к матерному слову, метко вставленному в частушку или поговорку, в русской крестьянской среде все-таки было особенным: в разговоре мат считался «гнилым словом», а облагороженный мелодией и обрамленный текстом, был приемлем. До сих пор я помню многое из спетого и рассказанного ею.

— Мне хочется не пропустить момент вашего рождения. Где, когда, как?

— 26 июля 1966 года срочно мою маму повезли в роддом в Красноярск. Из Березовки, где моя мама была врачом, а папа ездил в Красноярск, он там работал на заводе, там очень много заводов (черная, цветная металлургия), он металлург по образованию — учился в свое время и на врача, и на юриста, а окончил Красноярский институт цветных металлов… Папа мой — вообще человек уникальный, замечательно рисовал, играл на баяне, думаю, что некоторую тонкость художественного восприятия мира я унаследовал от него, больше, чем от мамы (хотя и она — натура незаурядная и тоже с художественными способностями: будучи врачом, сама рисовала стенгазеты для больницы).

Итак, маму повезли в роддом в Красноярск, это был знаменитый шестой роддом при двадцатой городской больнице, роддом для патологий. Маму повезли туда, потому что думали, что у нее двойня. А оказался я один, родился весом 6,100, огромный такой… Вообще был увесистый ребенок. Где-то класса до третьего меня в школе дразнили «бочкой», потому что у меня были перетяжки на руках : ).

— Мир вашего детства был какой?

— Замечательный. Яркий, пряный. Я часто боялся каких-то вещей: сочетания теней на стене, узоров на ковре, существа, которое лежит под кроватью и может так на меня поглядеть оттуда, боялся, когда мои родные — мама, бабушка — скандалят между собой, я был уверен, что как-то виноват в этом, меня мучила своей красотой и томила музыка… Как и у всех детей, этот мир был полон страхами, но они были потрясающими, объемными, они несли в себе весть. Только теперь я понимаю, о чем эта весть… И еще — все основное, что я знаю о людях, я узнал и понял именно тогда, не словами, но сочетанием зрения, слуха и чутья (о мнемонической силе запахов написано и сказано много), в течение всей следующей жизни, даже тогда, когда я стал священником, к этому знанию добавлялись разве что частности.

Конечно, это был и мир книг. Вот те страсти, которые меня рано стали терзать, — это красота окружающего мира, женская красота и книги. Первые две с возрастом как-то вошли в свои рамки, а книги… Научившись читать в четыре года, я так и не остановился. Что прочел первым? Какое-то детское стихотворение «Угомон», хорошо помню сиреневые и желтоватые тона картинок в этой книжке. Потом — Чуковского и сказки Пушкина, потом — в пять лет — «Героя нашего времени» и «Демона», потом все подряд… Иногда до сих пор у меня одни и те же сны: я попадаю в библиотеку или в книжный магазин, где я могу выбирать все что угодно, — свобода и объедение!.. Я, конечно, был записан во все детские библиотеки, ходил туда опять же с бабушкой, потому что это были вечные проблемы: библиотекари полагали, что ребенку пяти-шести лет нельзя читать того или этого, «взрослого». И бабушка ставила их на место.

В советское время книги были дефицитом, который надо было где-то доставать, поэтому детских книг дома было немного. Я помню, как врачебные книги моей матери (Большая медицинская энциклопедия, пособия по офтальмологии) я раскладывал и мечтал, что это — «Незнайка», это — «Чиполлино», это — «Буратино». Они были куклами настоящих книг… А каким счастьем были диафильмы! Зеленоватый проектор, похожий на танк, запах нагретого металла и целлулоида, скрип колесика, волшебная простыня на стене, пыль, танцующая в луче… Желаннее диафильмов были разве что мультфильмы — черно-белый телевизор редко, но выдавал их ребенку, опять же не без технической помощи бабушки Фаи: как сейчас к телевизору прилагается пульт, так к старому «Рекорду» у нас прилагались плоскогубцы — переключать каналы, потому что ручка отвалилась, и тонкая палочка — чтоб проникать сквозь решетку и пошевеливать вечно отходящую лампу : ) …

Из всего этого я построил вокруг себя стену и рано научился жить сам по себе, внутри себя… А внешне — благодаря не в последнюю очередь участию моей бабушки — я был огражден от многих вещей.

— То есть не было садика, например?

— По-моему, один месяц я ходил в садик. Это было уже позже, когда мы переехали в Богучаны, перед самой школой. Мне было лет шесть… Из детского садика я помню только вкус гречневой каши с молоком, помню, как я там сидел в углу с игрушками, стесняясь познакомиться с другими детьми. Потом это все как-то утряслось, и даже было интересно. Например, однажды, придя забирать меня из этого самого садика (такое большое старое деревенское здание, большой барак, окруженный штакетником), отец увидел, что воспитательницы молоденькие что-то там себе болтают, курят в стороне, сидит Сережа с книжкой в руках, вокруг дети, и он им читает вслух. Они меня посадили читать книжку, а сами пошли на перекур. Что мы еще делали в садике? Как-то играли… А, еще мы ходили, например, на помойку сливать остатки вина из бутылок.

— Из разных бутылок в одну?

— Да-да. И хорошо помню острое чувство одиночества, причем одиночество было горьким и одновременно как-то нравилось, потому что я понимал, что оно останется навсегда. Особенно остро это было, когда я пошел в школу. Это был последний день перед первым сентября. Мы тогда жили в поселке, который назывался Манзя. По-тунгусски означает — «яма»...

Родители мои были на вечеринке, в каких-то гостях. Меня привели в эти гости, в прихожей была целая куча пальто. На следующий день мне надо было идти в первый класс, и я весь вечер тщетно пытался утащить их домой, весь вечер рыдал и обливал слезами и соплями кучу пальто в прихожей от острого чувства покинутости... Потом я как-то научился с этим жить — сам по себе. В 16 лет уехал из дому — и…

— Давайте немножко назад вернемся. Вам вообще хотелось идти в школу? Чего вы от нее ждали?

— Конечно, хотелось! Новые учебники, деревянный пахучий пенал, черный тугой глянцевый ранец, парты в классе — с крышками и вырезанными в столешнице углублениями под перо и чернильницу… О начальной школе у меня самые теплые воспоминания. «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой»… Яркое, синее сентябрьское небо сквозь золото берез за окном, новые друзья… Первая моя оценка была — тогда ставили оценки в первом классе — тройка, чем я очень гордился.

— По какому предмету?

— Не помню, то ли по письму, то ли еще по чему-то. Я был очень разочарован тем, как хмуро мать это восприняла: «Что это такое, почему тройка?» А что, тройка хорошая оценка, не двойка же.

Помню, на чтении, когда все сели, раскрыли буквари и стали послушно читать по слогам, я тоже стал читать по слогам. Моя первая учительница Нина Тихоновна, зная меня, сказала: «Сережа, читай нормально». И я стал читать нормально, потому что читал я к тому времени уже хорошо. Читал и дома много, часто — по три-пять книг одновременно, они валялись вокруг меня раскрытые на полу… Вообще читал всегда бессистемно совершенно, от детских книг до взрослой классики и всяких советских романов типа «Кавалер Золотой звезды» и «Десница великого мастера»... Элиас Канетти правильно заметил: «Без беспорядочного чтения нет поэта». Так и должно быть, наверное. Я до сих пор помню: мама где-то достала «Декамерон» Боккаччо, она принесла, но не стала читать, ушла на работу. Я с радостью начал читать и уже полкниги заглотил. И когда она пришла с работы, я стал делиться впечатлениями и был очень обижен, когда она у меня книгу отобрала и запретила читать, я лежал под кроватью и ревел от злости.

Книги… В пятом классе я одно время воровал книги в библиотеке. Причем делал это совершенно талантливо. У меня было полки две книг, которые были оттуда натасканы. Сейчас я понимаю, что библиотека вполне могла без них обойтись. Кто там читал, например, «Калевалу» издания 50-х годов, увесистый том в ледериновой обложке, или какие-нибудь описания путешествий Кука или Лаперуза с вклеенными картами, такие издавал Географгиз!.. Эти книги пылились в поселковой библиотеке годами.

— Я страшно хотела несколько раз украсть библиотечную книжку, строила планы, но так и не рискнула.

— Я рискнул, ибо охота пуще неволи. Но один раз меня все-таки поймали. По моей же глупости. Это, конечно, была страшная трагедия для матери и все такое. Потом уже, по прошествии лет, где-то я вычитал, что на Арабском Востоке кража книги не считалась преступлением, и на этом успокоился. Сам себя оправдал, потому что самооправдание всегда было моим любимым занятием. Только впоследствии уже, должно было пройти много всего, в последние годы жизни я понял, что самооправдание — вещь очень опасная.

— Хочется вернуться к разговору про первый класс.

— Да. Замечательная деревенская школа. Туалет типа сортир во дворе, гулкий спортзал с резиновым запахом мячей, изгнание с урока пения за то, что мы с другом дурачились и искажали песню про перепелочку...

— Сколько человек было в классе? Вообще — как была тогда устроена деревенская школа?

— В классе было, наверное, около двух десятков человек, не больше. В параллели было всего два класса — «А» и «Б», сам по себе поселок был небольшой. И школа, я так понимаю, образование давала неплохое. Конечно, сразу определились мои наклонности, то есть стало понятно, что я гуманитарий, который ни с какими точными науками не дружит. Причем я был гуманитарий довольно-таки ленивый, и если бы меня не понуждали старшие, то и в гуманитарных предметах бы отставал. Я помню, я очень долго страдал оттого, что у меня не было даже своего почерка — тот почерк, который у меня был все основное время жизни, был скопирован с почерка моего товарища только в восьмом классе. Тому товарищу я страшно завидовал, он хорошо рисовал. Рисовал, кстати, и я с самого детства, никогда этому не учился, просто любил срисовывать картинки из книг и рисовать свое. А систематически учиться чему-то мне всегда было страшно лень, я испытывал тоску.

— Были же еще важные вещи в эти три первых школьных года (помимо учебы)? Друзья?

— Конечно. Были друзья, правда, не такие, как мушкетеры у Дюма или как, знаете, в книгах Крапивина. Я всегда себя чувствовал каким-то отдельным человеком, была какая-то грань. В зрелом возрасте я называл это «умением держать дистанцию»… По-настоящему у меня за всю жизнь друзей, может быть, было двое. Один из них уже умер, а второй, кстати, тяжко болен в этот самый момент, он живет в Красноярске. То есть полноценной такой, воспетой в песнях, дружбы как-то никогда не было. Причем люди ко мне всегда тянулись, самые разные. С этими людьми в детстве сообща проделано было многое, начиная от классических выходок: например, поджигание больничной помойки, потому что там были пузырьки, нам нравилось смотреть, как они взрываются; бросание в костер шифера, добывание карбида (что такое карбид в соединении с водой — всем известно), бесконечные часы на берегу Ангары — все было. Анекдоты и страшные истории знаменитые (я в качестве таковых пересказывал товарищам Мериме и Гоголя…). И игры были всяческие, начиная от солдатиков, кончая шумными и безобразными вроде перестрелок пульками из самострела и т.д.

— То есть вы были бодрый такой мальчик, несмотря на книги?

— Конечно. Я очень много времени проводил на улице, тем более бабушка никогда этому не препятствовала.

— Было что-нибудь, что вас заставляли делать помимо школы? Кружки, все вот это?

— Нет. Систематические занятия спортом и всякие кружки (тем более такие, в которые меня заставляли бы ходить — попробуй заставь!) меня как-то миновали. Разве что в старших классах — недолгое увлечение народным театром, была когда-то такая форма народного досуга, игрывал, помню, в «Ревизоре» то ли Добчинского, то ли Бобчинского…

— До третьего класса вела одна учительница, а с четвертого начинались разные учителя?

— Да, с четвертого класса начинались разные учителя. Мне это легко далось все, тем более что мальчик-то я был умный, на меня всегда возлагали надежды, которые не оправдывались по большей части. Чем еще была наполнена жизнь? А, ну разумеется, начиная, по-моему, лет с четырех все школьные годы были наполнены всякими любвями, само собой.

Вспоминаю один из первых опытов любви, когда я понял, что существует ответственность за другого, что вообще есть другой мир, не только твой. Причинять боль человеку — это действительно страшно... Была во втором классе у нас девочка, которой я нравился, и она мне. Она была библиотекарем в классе, и ей выговаривали, что она всегда Круглову хорошие книжки дает без очереди. Девочка была замечательная. А мы, мальчики, — как часто проявляли свои чувства? Дико, конечно, как дикобразы, лупили портфелями и так далее, это ужасное дело. Вот этот ее взгляд, полный безответной нежности и в то же время обиды, и собственный раздрай, мучительное ощущение гадости самого себя и мутных страстей, противоречивых, поднимающихся впервые со дна, — это потом мучило совесть...

И еще одно переживание мучительное, это связано с тем, что мы говорили о друзьях. То есть действительно люди как-то тянулись, и мне сейчас кажется, что они были чисты и замечательны, а я никогда не мог ответить им — не то что даже взаимностью, а просто... честно и на их языке, чтоб поняли. Вот это очень мучительное переживание. Как там у Лермонтова: «Делись со мною тем, что знаешь, — и благодарен буду я. А ты мне душу предлагаешь, на кой мне черт душа твоя?» Вот как-то так. Постоянное подспудное чувство вины перед всеми…

— У вас в то время, в десять лет, было какое-то представление о том, кем вы будете, когда вырастете? Ребенка же примерно с десяти лет и начинают донимать этим вопросом.

— Меня как-то не донимали, но какие-то мечты и помыслы были. В пятом классе у нас начинался иностранный язык. И вот классу предлагалось разделиться, кто пойдет на английский, кто на немецкий. У меня вдруг почему-то возник помысел, что я хочу быть ветеринаром, хочу лечить животных. Откуда взялось это у ребенка, я совершенно не помню (хотя во взрослом возрасте книги, скажем, Джеймса Хэрриота стали одними из любимых). И почему-то я считал, что для ветеринарства надо учить немецкий язык : ). Поэтому я стал учить немецкий, который, собственно говоря, в жизни мне никоим образом не пригодился. И второй был помысел у меня, что я хочу иллюстрировать детские книги, рисовать я всегда любил. Вот были какие-то такие у меня помыслы в раннесреднем школьном возрасте, а так, чтобы кто-то донимал, кем ты хочешь быть, — особо не было. И всякие разные анкеты уже были позже, в старших классах.

— Есть ощущение момента, когда жизнь постепенно начала становиться взрослой?

— Да, примерно в 12 лет. До того мы жили, я говорил, в поселке под названием Манзя, потом мы переехали, появился отчим. Замечательный, кстати, человек, его зовут Диомид Александрович, он местный, коренной чалдон, охотник, рыбак, всю жизнь работавший на дороге, он строил дороги в Богучанском районе. Потом родилась моя младшая сестра... После этого мы жили в маленьком поселке, который назывался Невонка, примерно такого же размера и габаритов, что и Манзя, классический ангарский леспромхоз, где отчим работал дорожным мастером, а мама снова была главным врачом. А потом мы уехали и оттуда, мы переехали в районный центр Богучаны. Это было путешествие в центр мира… Богучаны — большое такое село старинное на берегу Ангары. И вот это ощущение, что я покидаю что-то навсегда, — первое острое ощущение перемен и взрослости. Мне часто снились потом эти поселки, этот крутой берег Ангары, сосны на нем. Очень часто мне снилась фраза «Мороз и солнце, день чудесный», белая, замерзшая Ангара, ярко-синее небо. Это была потеря детства, все менялось необратимо. Детский рай еще не ушел, но изменился… У Михаила Яснова есть стихотворение такое:

Рембо в двенадцать лет. Рисунок Берришона.
Верлен в тринадцать лет. Дагерротип Тилье.
Они еще глядят по-детски отрешенно.
Они еще в семье. Они еще в тепле.

Что в детстве кроется, что в юности таится,
мы можем подсказать и знаем наперед.
И только отрочество — тайная страница,
где все замарано, и оторопь берет.

Один вонзился в нас тяжелым детским взглядом.
Другой, наряженный, уставился за край
бумажного листа… И все, что станет адом,
еще лежит у ног и ластится, как рай.

— Какой она оказалась, эта взрослеющая жизнь? Каким был этот подросток?

— Жизнь продолжала быть замечательной, но подросток, конечно, был с кучей комплексов, весь прыщавый и все такое. Но тем не менее все равно жизнь была и есть прекрасна.

— Каково было в новой школе и на новом месте?

— Нормально. Первое время в Богучанах я учился в восьмилетней школе. Новые товарищи, новая девочка в классе, новые увлечения. Никакого стресса не было по этому поводу. Замечательно проводили время, вполне по-пацански… Делали, например, пугачи — медная трубка, боек из гвоздя, резина, спичечные головки утрамбованные, разные поджиги из разных материалов. У наших отцов много всего было, это же таежные места, все отцы — охотники, у них таскали патроны, капсюли, порох. Однажды такую бомбочку бросили с обрыва вниз: школа стояла на берегу Ангары, над обрывом, а внизу на льду сидели рыбаки. И какому-то рыбаку прилетело… Потом вся школа стояла во дворе по стойке «смирно», директор выяснял, кто : ). Невинные детские игрища, принятые социумом как канон… Я во всем этом участвовал, но было ощущение, что я играю в спектакле…

— Работаю своим парнем.

— Да. Вот я работал своим парнем. А по-настоящему я — не отсюда.

— Не было никого, кто бы давал вам ощущение, что вы «отсюда»? Никого, кто был бы похож на вас?

— Нет, из людей — нет. Только книги. Музыка и кино в какой-то степени. И еще давало такое ощущение одно место… Богучаны — это такое длинное село, оно вытянуто в длину по берегу Ангары, а в ширину — поднимается в сопку, такую большую гору, заросшую тайгой. Мы как раз жили на краю села, у нас прямо за огородом начиналась лесовозная дорога и тайга, по лесовозной дороге я зимой иногда хаживал на лыжах. А во дворе стоял гараж, с него был вид на село и реку. Это было мое любимое место, особенно по вечерам. Я забирался на эту крышу… Это место таких острых густых запахов таежных, которых нет больше нигде, и звезды ночью — с кулак. Оттуда была видна Ангара, за ней дальше — другая сопка и горизонт. И вот там, я знал, за той дальней сопкой и выше — там лежит моя жизнь. Вот это место было моим другом. И потом, когда я уже окончил школу, я, приезжая в гости, продолжал залезать на этот гараж — с бутылкой коньяка, например, и сигаретой…

Начитавшись биографий поэтов, заранее вписываешь себя в какой-то сценарий.

— Что важного происходило в последних классах школы?

— Примерно классе в седьмом я написал свой первый сборник стихов. Буквально сборник. Я не помню, были ли у меня до этого какие-то опыты стихосложения, были опыты написания романов (каждый из которых не был написан далее одной-двух глав). Все темы я испробовал: фантастические, про индейцев, про мушкетеров — про все. В раннем детстве писал сказки всякие длинные… Обычно страницы три-четыре было исписано, потом мне это надоедало. Причем я всегда писал в разных тетрадях, и то, чем пишу, имело огромное значение, я любил канцелярские предметы разные. Фломастеры, карандаши, ручки…

Итак, первый сборник стихов. С картинками. Я уж не помню, было ли у него название… Там был целый ряд стихотворений. Причем там были стихи если не порнографического, то ярко выраженного эротического характера. Такие довольно складные, насколько я понимаю, потому что учителя у меня были хорошие, книг я читал много. Уже тогда я каким-то образом чувствовал, что такое плохо написанное стихотворение, и понимал, что если вот сюда не найти и не вставить нужное слово, то все остальное замечательно построенное можно выбросить на помойку… Я принес его в школу, и этой тетрадью зачитался весь класс, культовая была тетрадь. Потом ее нашла мать, был страшный скандал, тетрадь сгорела в печке. Вот такой был опыт. Мало того: я смутно понимал, что куда-то в эту сторону моя жизнь и должна пойти. В сторону творчества.

— Сборник был с иллюстрациями?

— Да, там были какие-то мушкетеры, цветы, корабли...

— Как этот сборник писался вообще? Сел и решил: сейчас я напишу книгу стихов? Быстро, медленно?

— Этого момента я не помню. Судя по всему, эти стихи были написаны по отдельности, а потом уже были собраны в эту самую тетрадь. Их было там, может, десять.

— А дальше что? Можно представить себе, что семиклассник, чьи стихи читают и хвалят сверстники, должен испытывать потребность немедленно писать дальше.

— Не, я не стал особо сильно писать дальше. Следующие стихи, которые я помню, были написаны то ли классе в десятом, то ли сразу после окончания школы. Но это уже были стихи. Больше стихи, чем те, которые сгорели в печке. Тем не менее я как-то естественным образом знал, что это теперь никогда не кончится, что это будет продолжаться.

— Подросток, который так устроен, часто же делает еще что-то в подобном духе. Вы не сочиняли музыку, песни?

— Нет, музыку я, конечно, любил всегда, но не сочинял. То есть я никогда не делал то, что мне неинтересно. Это одна из бед моей жизни. В частности, у меня нет никакого законченного образования, кроме среднего.

— Сколько классов тогда оканчивали?

— Десять.

— Соответственно вам надо было решать, куда поступать.

— Да. Это было в десятом классе, ближе к его окончанию вопрос о поступлении в вуз наконец-таки встал передо мной. Мать, конечно, какие-то усилия прилагала. Было понятно, что это будет какая-то словесная область.

— Близкие вас не подталкивали к какой-нибудь профессии?

— Мать, конечно, высказывала пожелания, чтобы я пошел в медицину, но я прекрасно понимал, что быть человеком в белом халате далеко не просто, да и не мое это. Нет, филологическое. Я узнал, что в Красноярском университете есть филологический факультет, там только что, в 1983 году, открыли новое отделение — журналистики. Я написал туда, мне прислали какие-то проспекты, и в конце десятого класса я уже знал, что поеду в Красноярск.

— То есть вы знали, что вы поедете, но вам еще предстояло поступать?

— Да. Потом был десятый класс замечательный, выпускные экзамены, на которых меня поймали со шпорой по химии. В результате этого у меня есть, например, пятерка по астрономии (чем я очень горжусь), естественно, пятерки по гуманитарным предметам, есть хорошая четверка по физике, которой я тоже горжусь, и есть единственная тройка по химии, потому что ума-то не было: дали шпору, ну так и шел бы к доске с этой шпорой, а я взялся переписывать своим почерком в другую бумажку, меня и поймали.

Да, еще в друзьях у меня все мое детство были домашние животные. Собаки и коты. (Однажды было мать завела волнистых попугайчиков, но они не прижились.) До сих пор вспоминаю характерную примету — поцарапанные руки. Дома коты, в ограде — собаки. Поскольку отчим был охотником, он все время держал собак, с ними ходил на охоту. А дома были коты разнообразные. Вот с ними я как-то так возрос.

Итак, десятый класс, выпускной, и потом поездка в Красноярск, в который я со страстью вырвался.

— Вы до этого там не бывали?

— Бывал пару раз. Ездил к отцу в гости… Ну вот, поехал в Красноярск. Мать меня, конечно, поехала сопровождать, потому что она должна же контролировать процесс и переживать. А я все время старался от нее избавиться. Я ей запрещал ходить со мной на экзамены, но она все равно пробиралась под двери. На воспоминание об этих экзаменах наложилось ощущение освобождения… Например, первое, что я сделал, выйдя из школы, — закурил, до этого я не курил. Как-то это вышло спокойно и легко, люди рассказывают, как испытывают какие-то тошноты, кашли, ломки, а я делал это с удовольствием, в то время, помню, у меня всегда были набиты карманы: в одном кармане лежали сигареты с фильтром, в другом без фильтра, в третьем папиросы. В состоянии поиска был.

— Поступать было трудно?

— Было, конечно, волнение и все такое, но экзамены я сдал хорошо. Один из всего потока написал сочинение на пятерку. Потом ходили легенды: там какой-то Круглов написал сочинение в стихах...

— Вы написали сочинение в стихах?

— Нет, конечно. На самом деле я просто был хитрый и понял, что в двух первых темах сочинений типа «Образ Базарова» и так далее трудно что-нибудь изобрести, а третья тема была свободная. А поскольку я приехал с севера, то, конечно, очень приветствовалось, чтобы сочинение было на «местную» тему. И я написал такое эссе про Богучаны: лодки на берегу Ангары, волна, которая бьет в бок, и пятое-десятое, что могущество наше будет прирастать Сибирью, в частности, нашими родными Богучанами, бла-бла, что-то такое. Получил пятерку и поступил : ).

— Как была устроена жизнь с момента поступления? Общага, друзья, знакомые, семья?

— Да, в принципе общага, мы жили на съемной квартире. Жизнь была великолепная, только я не помню, какое время из всех этих двух лет я проучился в буквальном смысле этого слова. Там было все: выпуск студенческого журнала, какие-то вечеринки, всякие отношения, студенческий театр — было все что угодно, только не учеба. При этом как-то удавалось сдавать сессию.

— Давайте сперва про студенческий театр.

— Ну, во-первых, я начну с того, что там я встретил друга (слово «друг» для меня имеет достаточно серьезный смысл, я не могу многих называть «друзьями»...). Друг мой Игорь поступал вместе со мной, тоже поступил, мы с ним близки до сих пор. Он сейчас тяжело болен, живет в Красноярске. Замечательный человек и, кстати, замечательный драматург. Которому, к сожалению, как-то не повезло в жизни. Он никак не может нигде свои пьесы пристроить, причем они где-то ставились, имели успех, но все проходило мимо него, бывает и такое...

Вся студенческая наша жизнь происходила так: я жил в этой съемной квартире рядом с университетом, в центре Красноярска, на улице Маерчака. Знаменитый некогда треугольник — университет-тюрьма-баня: первые два места — понятно, почему знамениты, а баня, как говорят, была местом тусовки геев со всего города… Время от времени посещал занятия. Журнал мы издавали свой…

— Какой?

— «Клумба» — студенческий журнал, изданный на мощной немецкой трофейной машинке «Рейнметалл» в количестве нескольких экземпляров. Его до сих пор помнят в универе. У меня кроме стихов там была опубликована еще и повесть «Синяя Борода» — про Синюю Бороду.

— В каком ключе?

— В ключе, натурально, синем, в духе пьес Гельдерода. Осень, красоты всякие, психологическое состояние жен, мистический скрип двери в потайную комнату… Классно вышло, но в один прекрасный момент я понял, что не знаю, как ее закончить, поэтому она мне надоела. Я опубликовал ее с надписью: «Окончание следует» : ). И до сих пор люди, которые меня знали в университете и держали в руках «Клумбу», преследуют вопросами: «А что там было дальше?..»

— Вот сейчас взять и дописать — будет сильный ход.

— Это уже будет предсмертный ход : ).

А студенческий театр… Единственное, что я из него помню, — это своего друга Игоря, который изображал статую Командора: ему физиономию залепили фольгой, дали в руки рапиру, поставили на стол. По иронии судьбы, уже гораздо позже статую Командора мне пришлось изображать самому, только на сцене профессионального театра.

— То есть вы, как и многие поэты, были в какой-то момент рабочим сцены?

— Рабочим сцены, монтировщиком, бутафором. В театре кукол в Красноярске, в Минусинске — в драмтеатре. Как пахнут кулисы, что такое ночь перед премьерой, что такое утро после бессонной ночи, когда ты выходишь на балкон, видишь готовую сцену, созданные тобой декорации — и все внутри дрожит в предвкушении, что такое театральный коллектив, атмосфера творчества, беспорядочных любовных связей и змеиных интриг — знаю не понаслышке…

— Но ведь вы не окончили Красноярский университет, да? Как это получилось?

— Очень просто — я ушел в армию, вернее, меня мама отправила в армию, чтоб я не женился.

— Ничего себе.

— С предполагаемой невестой, моей однокурсницей, мы познакомились во время фольклорной практики в деревне Большой Арбай. Что такое фольклорная практика — филологу объяснять не надо… Не знаю, кто как, но я, отпетый лентяй, бабушек не пытал насчет устных форм народного творчества, не до того было, тут личная жизнь в разгаре, а просто в конце практики накатал в тетрадь из головы пару десятков частушек. Некоторые из них потом вошли в университетский сборник… А что, решил я, творчество — народное, а я что, не народ?

Ну, а когда мать узнала, что я и на втором курсе толком не учусь и вообще собрался жениться, она приехала в Красноярск, пошла к военкому, упала в ноги и упросила забрать меня в армию. Меня вообще-то не должны были брать из-за сильной близорукости, но раз такое дело… А с невестой моей мы расстались позже, в письмах, уже когда я был в армии, так уж получилось.

Так что образования я толком никакого не получил, по своей же вине — кто балбесу не давал учиться… Помню экзамен по латыни. У нас была замечательная преподавательница, которая часто ездила к своему мужу во Львов, и для этого ей нужны были какие-то проездные документы. И ко мне она благоволила, потому что я печать на этих документах подделывал чернильной ручкой. Преподавательница эта вообще была лояльна ко всем проявлениям студенческого гаудеамус-игитура, но на экзамене она сняла с меня три шкуры. Помню, просидел там весь день, заходил четыре раза, пытался сдавать — она говорит: нет, вы ничего не знаете, выйдите и зайдите еще раз. Я сидел в коридоре, и уже к вечеру вдруг у меня щелкнуло в голове — и вся система латинской грамматики выстроилась в единое целое. Я написал ее на нескольких двойных листах, зашел, показал: так? Она говорит: вот теперь так. Четыре… Или, скажем, иностранная литература. Была краевая библиотека, куда все студенты ходили начитывать материал. Студенты прилежно сидели в читальном зале, обложившись книгами, и читали. Один раз пришел туда и я. А там тишина, тихо шумят вентиляторы, и сразу страшно хочется спать… Я открыл том Данте, прочитал только: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины…», вынул спички из слипающихся глаз, плюнул, закрыл это все дело и ушел. И вот на экзамене замечательная преподавательница, в самом деле чрезвычайно любящая свой предмет и известная своей восторженностью и сентиментальностью, меня экзаменует. И, разумеется, я вытягиваю билет, в котором «Божественная комедия» и «Новая жизнь»... Настроившись ей в унисон, я говорю: знаете, у меня — Данте!.. «Данте!» — воскликнула она, схватившись за сердце, и слезы выступили у нее на глазах. Я говорю — да! Земную, говорю, жизнь пройдя до середины! «Я очутился в сумрачном лесу!» — продолжила она. И мы хором закончили: утратив правый путь во тьме долины!.. Она мне поставила пятерку, и я ушел. Или тот же злосчастный немецкий, из которого я помню только одну фразу: «Дер винтер ист ДАААА!..»

— Как вы уходили в армию?

— Трагически!.. Во-первых, я был наголо стрижен, это страшное дело. Я спал даже в кепочке, чтоб никто не видел...

В армии я служил в железнодорожных войсках, что, в принципе, по статусу ничем не отличается от стройбата, только мы иногда стреляли из автоматов. А так — все то же самое. Служил я на БАМе, от Тынды до Комсомольска-на-Амуре, это так называемый восточный участок трассы. И как я сейчас понимаю, этот опыт стал замечательным в плане понимания мира и познания самого себя. Как сказал Григорий Померанц: «Лагерь не меняет человека, не делает его ни лучше, ни хуже, но он выявляет то, что в человеке есть». Вот примерно так со мной в армии и было, как бы я сейчас сказал, промыслительно.

Конечно, было и тяжело. Я там насмотрелся помимо прочего, например, на национализм, на уродливый результат советского эксперимента по выращиванию интернационального «человека новой формации». По трассе батальоны так и назывались — чеченский, калмыцкий, казахский, по тому, кто держал там верх… Не было только русского батальона. И еще: к представителям титульной нации относились с презрением еще и за то, что они — неверующие, без религии и традиции, это было очень заметно.

В армии я встретил немало уникальных, интересных людей. И, кроме того, вынужден был научиться художественно-оформительскому делу, которое потом мне и в дальнейшем пригодилось. Был художником в армейском клубе. Как говорится, «жизнь заставит — будешь и сопливых целовать». Про одно только армейское народное искусство — дембельские альбомы, татуировки, про армейскую моду — можно трактат написать. В общем, кто не был, тот будет, кто был — не забудет 730 дней в сапогах… Потом в восемьдесят седьмом году был дембель, замечательная весна, возвращение домой…

Никаких проблем с курением в самолете не было: стоял какой-то азербайджанец возле туалета, собирал по 50 рублей — и курите на здоровье.

— Можно хотя бы вот этот кусок, год после дембеля. Вы вернулись? Это же вопросы, где вы жили, что вы делали, что было с работой?

— Да, год между дембелем и женитьбой я провел в Богучанах. И, как я недавно совсем, пересматривая свою трудовую книжку, обнаружил, работал даже. На должности руководителя кружка, на самом деле будучи художником-оформителем при той же самой школе, которую я окончил. Единственное, что я из этого периода вспомнил, — это что я в кабинете истории рисовал наглядные пособия. Там был шкаф с пятью дверками, я на них нарисовал пять общественно-экономических формаций, начиная от первобытнообщинной. Жутко вспоминать!.. Потом произошло знакомство с моей женой Галей. Собственно, знакомство произошло еще раньше, в первый год моей учебы в университете. Мы познакомились в театре. А в восемьдесят восьмом году произошла женитьба, причем очень быстро. Я, придя из армии, написал ей письмо в Красноярск, послал какие-то стихи, она мне ответила, завязалась переписка. Это происходило в январе, в апреле мы впервые увиделись, а в мае была свадьба.

— В армии, после института, — что происходило у вас с текстами?

— Тексты были, да. Они были постоянно. Другое дело, что от них мало что осталось в памяти, но это были тексты, это уже были стихи. Настоящие стихи начались с восемьдесят восьмого года, это я тоже хорошо помню, причем даже некоторые из тех, которые потом приглянулись Диме Кузьмину и «Вавилону»… В ту пору мне казалось, установка смысловая такая внутри была, что мне суждено быть поэтом, что вот это — дело всей моей жизни.

— Что это означало — буквально, в плане повседневной жизни?

— Ну, это означало жить, конечно, как-нибудь работая, но при этом так, чтоб меньше всего тратить на работу сил и времени. А все посвящать стихам.

Начитавшись биографий поэтов, заранее вписываешь себя в какой-то сценарий… Нимало не представляя себе, что жизнь больше, неожиданнее и подлиннее любых сценариев. Еще бы. Что мог знать молодой сопляк!.. Знаете, многие тоскуют, мол, вернуть бы юность. Мне эта тоска совершенно чужда. В жизни только раз бывает восемнадцать лет, и слава Богу, я считаю.

— Вы познакомились со своей нынешней женой и женились. Жизнь поэта с женой — это не то же самое, что жизнь поэта без жены. Как стала устроена жизнь?

— Да, валтасарова фраза «Поэты не приносят женам счастья» у многих стихотворцев горит на стене… Жена моя Галя окончила пединститут в Красноярске. Причем она перед этим окончила музыкальное училище в Норильске, откуда она приехала. Она очень любит музыку, у нее замечательный голос. И она хотела и дальше продолжать то же самое, но тут встал выбор. Как всегда бывает: три дороги, камень, на камне ничего не написано, а надо идти куда-то… Она поступала в Красноярский институт искусств, но у нее не вышло. Решив, что лучше синица в руках, она поступила в пединститут, а потом преподавала в школе английский язык и до сих пор владеет им, она, кстати, очень хороший педагог, основательный.

— Она тогда продолжала жить в Красноярске?

— Да, студенческой жизнью своей. Но такой уже довольно основательной, все-таки человек была уже самостоятельный, взрослый. Она достаточно крепко стояла на ногах.

Свадьба была в Богучанах. Приехала ее старшая сестра. Были мои одноклассники, друг мой был свидетелем на свадьбе, бил бокал из-под шампанского, долго и безуспешно, о деревянный тротуар… И после того мы уехали в Красноярск. Как-то само собой подразумевалось, я понимал, что ни в коем случае не надо жить ни с какими родителями.

Мы жили в Красноярске. Снимали комнату. Из имущества у нас был матрас. И первое приобретение семейное — мы приобрели два книжных шкафчика, чтоб туда можно было многочисленные книги поставить. Это было прекрасное время. Я Гале читал вслух, прочел «Мастера и Маргариту», «Барьер» Вежинова, «Крейцерову сонату» Толстого. Она мне открыла романы Мердок, Кафку, еще что-то, то есть вещи, которых я не знал. И, конечно, это было время стихов.

Стихи были всегда, вне зависимости от состояния. Были попытки, одна или две, где-то эти стихи издать. Мы пришли в журнал «Енисей», такой солидный красноярский журнал. Друг меня заставил набрать стихов и туда притащил. Редактор почитал стихи и там что-то говорил, что «вот он Вознесенскому подражает — у него слово “Бог” встречается…». Так ничем это дело и не кончилось, да я и не жалею.

— Это был год примерно 86-й?

— Да, где-то так.

— А было представление, что хотелось бы публиковаться и вообще «быть поэтом» — то есть принять определенную социальную роль?

— Было, конечно, но оно не было прямо-таки первостепенным. Я просто ждал. Я знал, что когда-нибудь, рано или поздно, что-то такое произойдет, где-то это все будет. Ждал, может быть, мечтал о чем-то, но каких-то таких попыток, что я вот это все сейчас брошу и побегу распихивать стихи и приобретать статус в литсреде, не было. У меня было много других вещей, которыми я занимался.

Естественно, семью надо было как-то содержать. Я пошел работать. Пошел я работать в театр кукол. Меня туда приняли монтировщиком. Там была прекрасная творческая атмосфера, замечательный коллектив и художников, и режиссеров, и кукловодов. Первый спектакль, который мы монтировали, был потрясающим. Приехал режиссер из Омска Борис Саламчев, он поставил «Снежную королеву». Технически спектакль был навороченный до ужаса, то есть там были практически все разновидности кукол, которые только можно представить. Были ростовые куклы, они изображали тех самых троллей, которые разбили зеркало. Но по характеру это были не сказочные черти, а какие-то хтонические существа, которые почему-то и рассказывали всю эту историю… Они руководили и Каем, и Гердой, и прочими, и марионетками, и тростевыми куклами, были там и мимирующие куклы, и такие сложные декорации, что спектакль надо было монтировать дня три. Концепция, короче… Сложный звукоряд: и Бах с Букстехуде, и, по-моему, Пярт, и всякие спецэффекты звуковые. Раздавались гром и молния, начинал звучать орган, куклы эти ростовые начинали двигаться, оживать и излагать историю про Кая и Герду... Словом, Питеру Бруку с Гротовским там делать нечего было. А на премьеру привели пятилетних детей, написано же — «Снежная королева», сказка!.. Куклы ожили, гром загремел, свет возблистал, раздался крик — ребенок в зале описался. Ну, спектакль потом шел какое-то время… Говорю же, творческая была атмосфера. Я, помню, написал даже пьесу для театра кукол — инсценировал «Крошку Цахеса» Гофмана, не знаю, где эта пьеса теперь…

Все-таки пришлось оттуда уволиться, потому что это уже был 89-й год, и в феврале родилась у нас дочь. Конечно, жене надо поставить памятник, потому что — трое детей… Дочь родилась тяжело, семимесячной, через кесарево, кило семьсот. В том самом шестом роддоме, в котором родился и я, его потом закрыли из-за ветхости.

Тоже хорошее было время. Пеленки, детские смеси… Поиски эти: в таком-то магазине выкинули «Пилтти». Вот бежишь набираешь этого, сколько руки унесут. Время-то было талонное. Без талонов в Красноярске можно было купить только вьетнамский чай зеленый, а еще был замечательный кофе, тоже зеленый. В зернах, но зеленый. Надо было обжаривать самостоятельно. Благодаря этому кофе я, например, избежал увлечения Кашпировским, которого тогда активно показывали по телевизору. Мы решили один раз его посмотреть, сели, расслабились, а я поставил кофе жарить. Чувствую, гарью пахнет. Кофе сгорел! Денег нет, кофе последний — такая злоба на этого Кашпировского взяла, так с тех пор больше и не смотрели. Хорошее, веселое время. Читали все подряд журналы — из небытия возвращались неподцензурные писатели и поэты… Джинсы варили в отбеливателе… А стихи продолжали писаться, писаться и писаться. И потом, жена всегда ценила, читала то, что я пишу. Она все понимала, конечно. Но из театра кукол пришлось уйти. Потом какое-то короткое время я работал рабочим по зданию в Доме актера. Там, помню, была замечательная библиотека.

И вот в 89-м году теща и тесть, вышедшие на пенсию и уже три года жившие в Минусинске (они переехали из Норильска в Минусинск), сказали: «Что вы там болтаетесь, давайте перебирайтесь сюда. Здесь осядете, здесь можно найти и работу, и жилье». И мы туда перебрались. И 23 года мы там прожили… Переехали мы в Минусинск в конце 89-го — начале 90-го года. И начался новый, тоже замечательный, отрезок жизни, который, слава Богу, вот сейчас заканчивается. Я надеюсь, что уже закончился.

Приехали мы в Минусинск. Куда идти работать? Первым делом я опять же пошел в театр, в драматический на этот раз. В этом театре я был уже бутафором, то есть работником художественного цеха. И жизнь тоже опять началась театральная вполне себе. Спектакли, бесконечные декорации, бесконечные трения между сценографом и исполнителями — он хочет одного, а возможности есть сделать совершенно другое… В этом театре я даже был однажды сценографом. Мой товарищ был декоратором, он сделал декорации, а я нарисовал костюмы к сказке про Ивана-стрельца и какую-то царевну-голубку. А еще однажды я был статуей Командора. Был разовый выход, за который мне какую-то денежку заплатили. Это был спектакль «Тогда в Севилье», про Дон Жуана. С песнями, с жидким азотом, со стробоскопами и со всем прочим. И там была статуя Командора в полный рост, в черных латах, с таким мечом. То есть технически это было как: полуобъемная фигура, на лист фанеры все лепится из пенопласта, тряпок и газет. У нас туда ушло ведро клея ПВА и, по-моему, полтора ведра казеинового клея. А казеиновый клей противно и сильно пахнет. Сверху все это было оклеено плотной тканью, и поскольку сроки подгоняли, Командору не дали просохнуть и сразу же покрыли нитрокраской с графитом, то есть сделали гранитным. Естественно, все это казеиновое дело без доступа воздуха внутри протухло, и запах был такой — никакому моргу не сравниться. Монтировщики матерились: «Что это такое воняет?!» — «Да Командор у них протух…». По крайней мере, из зала этого не было заметно, это было заметно только актерам на сцене. И вот в определенный момент спектакля раздается гром и молния, идет дым азотовый, и статуя Командора начинает оживать. Ее под сурдинку убирают, и на ее место встает статист, наряженный в точно такие же латы… А поскольку по росту я подходил, то вот и побыл пару раз оживающей статуей.

Время было замечательное, голодное, но веселое. Все было по талонам, вместо зарплаты — бесконечные отоварки. До сих пор помню одну из отоварок, которую привезли в театр: завхоз добыл на Канской табачной фабрике сигаретный лом. Такая некондиция, обломки сигарет, иные в метр длиной… Нам выдавали их на вес.

Мы тогда прожили пять лет в маленькой избушке. Совсем маленькой. Это то, что теща и тесть купили как дачу. Там были небольшой огородик соток в пять-шесть, избушка, деревянный сортир в огороде.

— С маленьким ребенком — это было, наверное, очень тяжело?

— Ну как сказать… в Красноярске дочка болела, потому что город не очень чистый, а вот в Минусинске стала поправляться. Она просто спала в коляске под окнами во дворе.

Печка топилась углем, вода таскалась флягой из колонки. Огород небольшой… Вот так мы жили. И вот тогда-то произошли некоторые события. У меня появился еще один друг, который был заведующим музыкальной частью в местном театре, его звали Август. На самом деле — Анатолий Иванович Васильев. Замечательный человек, хороший музыкант. Он учился у Шостаковича когда-то, преподавал в музыкальном училище, но волею судеб осел в Минусинске. У него здесь, в Москве, до сих пор много друзей. Вот Юрий Годованец, например, известный такой поэт и деятель культуры, помнит Августа, дружил он и с Тимуром Зульфикаровым... Август писал песни для Образцовой, сочинял музыку. И страстно любил поэзию, что-то писал сам, на почве поэзии мы и подружились. Он умер уже лет 70 с чем-то, в один день с папой Иоанном Павлом II. Умирал тяжело, от болезни почек. Я уже был священником тогда, исповедовал, причащал и соборовал его… Умер он в больнице и в час смерти просил включить ему «Евгения Онегина», так и ушел под музыку.

— Это 2004 год, да?

— Да. И вот году в 90-м как-то так мы совершенно случайно разговорились, в театре. Когда он упомянул Кортасара, я ему выдал какую-то цитату из «Игры в классики», он обрадовался, что кто-то в Минусинске читал Кортасара. И напросился к нам в гости. Я помню до сих пор Галино удивление. Она белье развешивает во дворе, тут заходит такая яркая фигура — высокий, тощий, лысый, с бородкой, элегантно одетый в то, что он смог найти где-то в секонд-хенде: весь город на него смотрел как на попугая, потому что на фоне общей серой массы выделялся. Он вошел и сказал: «Простите, здесь живет Райнер Мария Рильке?» Она опешила, не зная, что ему ответить. Потом въехала в тему: «Здесь-здесь». Так Август стал у нас завсегдатаем… Он был человек одинокий, с семьей расстался давно, моя жена любила его кормить, опекать и все такое, и благодаря ему я черпал приток новой для себя литературы. Все, что он привозил, я поглощал. Он, по-моему, был знаком с Сашей Соколовым, еще до его отъезда, по крайней мере, у него была фотография, где Соколов в шляпе с дочерью, работы Валерия Плотникова. Помню, как он привез томик в мягкой обложке — «Часть речи» Бродского, редкость в Минусинске, мы сняли с книги копию, а им подаренная самодельно переплетенная ксера «Записок Мальте Лауридса Бригге» Рильке у меня до сих пор на полке… Он был большим ценителем моих стихов, сильно это все во мне подогревал. Тогда у меня пошли уже косяком новые стихи, которые вошли потом в книжку «Снятие Змия со креста». Август был и моделью для некоторых текстов…

* * *
У поэта умер читатель.
Блюдися, о иерее! Не сравнивай
(И тебя, глядишь, не сравняют):
У поэта читатель —
Вовсе не то, что у священника прихожанин.

Когда священник прихожанина отпевает —
Он входит за ним в вечную память,
И выходит, и может войти снова:
За все это батюшке, глядишь, еще и заплатят.
Когда поэт читателя хоронит —
Остается ему кругом должен…

Второе событие — я только потом понял, что это было событие, — произошло летом, в каком году — не помню. К нам во двор зашла цыганка, такая тетка толстая. Попросила воды, посидела немножко. Она ничего не навязывала, как они часто делают, гадать там или что-то, просто, посмотрев на меня, сказала: «Вижу, человек ты хороший, будет у тебя трое детей, будешь ты священником и умрешь на Пасху». Потом, через много лет, я это все вспомнил… Мы еще с женой посмеялись тогда. Жена говорит: «Если трое детей, то не от меня, мы и одну-то кое-как родили», и крещеным я тогда не был, только дочь была крещена во младенчестве, с подачи тещи, жена тоже была крещена во младенчестве бабкой-староверкой, но церковного воспитания никакого не получила. Ан вот так и оказалось — вот они, трое детей, я священник. А на Пасху умереть — достойно считается у православных... Будем жить, будем посмотреть.

А третье событие было таким: я нашел буквально на улице, случайно, клочок газеты «Комсомольская правда», в котором было объявление: «Товарищество молодых поэтов “Вавилон” приглашает авторов к сотрудничеству». А почему бы и нет, подумал я, запечатал в конверт свои стихи и туда послал. И Дима Кузьмин мне ответил, мол, стихи понравились, пешиесчо. И все заверте… помните, как у Аверченко : ). Это был 1994 год…

— Вы отправили стихи — что дальше?

— Дальше были телефонные разговоры с Димой, приходили от него письма.

— Бумажные?

— Да, они до сих пор где-то у меня хранятся. Таким птичьим почерком. И совсем вскоре после этого — приглашение на Второй всероссийский фестиваль молодой поэзии.

Перед этим, в 91-м году, было еще одно довольно значимое событие — я пытался покреститься в первый раз. В том году умерла моя бабушка. Я жил в Минусинске, она умерла в Богучанах. Это далеко. Красноярский край — это довольно большая административная единица, на юге — Минусинск, а на севере — Богучаны, то есть километров 800 или более, наверное. Я туда поехал, но не успел на похороны, успел только на могилу. Она умерла в феврале. Я приехал на могилу, там собралась вся моя родня оставшаяся. Мне срочно налили стакан водки, я выпил, и меня вырвало от волнения.

— Сколько лет ей было?

— Было ей 81. Она умерла 15 февраля. В Сретение… А перед тем я и пробовал креститься, так совпало. Но тогда из этого ничего не получилось. Я купил крестик, свечку, отстоял службу и потом резко ушел.

— Почему?

— Не знаю… Меня что-то вытолкнуло. Видимо, не время еще мне было… Вот, свечку я поставил перед иконой, крестик взял с собой, и когда я приехал на похороны бабушки, я крестик закопал ей в могилу. Чувствовал какую-то важность этого действия… Это было, повторяю, 15 февраля — праздник Сретения. И в том же году на Светлой седмице, после Пасхи, я бабушку увидел во сне. На сны вообще, конечно, внимание обращать не стоит, но тем не менее — значимые сны иногда бывают. Комната, полная света, против света — стол, бабушка боком сидит за столом вся в белом, в платочке и говорит такие вещи, которых при жизни от нее я как-то не слышал. Что-то такое важное, наставление именно мне, что всех людей надо любить и жалеть… И это было мне изрядным толчком в сторону неба и Христа. Промыслительно, как я бы сейчас сказал…

Так вот, в 94-м году я поехал в Москву, на этот фестиваль. Собрал денег у родных и друзей. Какая-то фирма спонсировала фестиваль, дело было на Кузнецком Мосту, оплачивали дорогу. Время было лихое, замечательное, никаких проблем, например, с курением в самолете не было, потому что там стоял какой-то азербайджанец возле туалета, собирал по 50 рублей — и курите на здоровье. Мы еще часа полтора ждали отправки рейса, потому что опять же те же самые лица загружали бананы, полный самолет бананов.

Мне Дима дал телефон домашний свой. Он жил тогда на улице Миклухо-Маклая. Я прилетел в два часа ночи, приехал на такси на эту улицу Миклухо-Маклая и из ближайшего автомата позвонил Диме. Кто мне отвечал, не знаю, потому что голос был довольно молодой, кто-то из его друзей, может. Меня строго отчитали, что я звоню в два часа ночи, а мне куда деваться-то. После этого трубку передали Диме, он сказал: «Конечно, приходи», объяснил, как туда идти. Я пришел. Маленькая кухня, кругом горы макулатуры, книг и бумаг, между ними — тропинки… Я пробрался на кухню, там сидит Дима, у него в одной руке телефон, в другой еще что-то, он в рабочем процессе… Вот так и познакомились.

Жить нам, приезжим, было определено в общаге Университета дружбы народов. Утром я Диму разбудил и спросил, как туда проехать. Он объяснил, что вот, на метро. Я говорю: «А как пользоваться метро?» Перед таким вопросом коренной москвич, кадровый филолог, умнейший человек своего времени впал в ступор и наконец спросил: «А разве ты не видел этого в кино?» Я сказал: «Знаешь, учебных фильмов про метро, по-моему, пока не снято». Он воодушевленно говорит: «А вообще хорошая идея, надо бы снять!» Я хотел было спросить, не собирается ли он сию минуту снимать учебный фильм про метро, но сдержался: человек ночь не спал, ему работать на фестивале, а я тут с дурацкими вопросами : ). Сам добрался… Вообще я очень люблю метро, кстати сказать. Даже если у меня бывают какие-то недомогания, они почему-то проходят сами собой, как только я спускаюсь в метро и вдыхаю этот неповторимый резиновый ветер, вижу лица людей...

Я вселился в общагу, потом оказалось, что у меня соседи — питерские ребята. На то же самое приехавшие. Мы познакомились. Это были Володя Бауэр, Алишер, Шура Беломоин. Выпито за знакомство было изрядно, и мы в веселом расположении духа поехали на поэтические чтения… Чтения были замечательные, много интересных авторов (я не был в основной программе, не подходил уже по возрасту, был приглашен просто как гость). Затем питерцы пригласили меня к себе в гости, там должен был быть фестиваль верлибра.

— Это были два разных фестиваля, один за другим, верно?

— Да.

— Фестиваль верлибра, наверное, уже тогда делал Юрий Орлицкий?

— Да, по-моему. Я в нем не участвовал, не мог участвовать просто физически : ). Я только заглянул туда, сказал что-то вежливое, купил, помню, сборник рассказов Мамлеева с иллюстрациями Шемякина — такие вещи я различаю в любом состоянии, и товарищи, взяв меня под руки, повели дальше. Были на какой-то выставке митьков, помню огромную копию портрета Мусоргского, сделанную в митьковской манере, и подпись: «Антиалкогольная картина»… Последнее, что я помню, — они специально наняли какую-то девицу-экскурсовода, чтобы показывать мне Питер. Мы залезли на Исаакий, они с большим интересом расспрашивали у гида, где и что, и она им все показывала, а я гулял по этой крыше сам по себе.

Потом были еще публикации, «Митин журнал», например, что-то перевели французы… Это все было замечательно, конечно, но время шло, и в 96-м году стихи писаться перестали. Сами собой. То есть техника и все прочее остались — смысл исчез.

В том году происходили разные события. Никому ничего не сказав, исчез Август, мой генератор поэтического вдохновения. Я уж думал, что его нет в живых, но потом он отозвался — уехал на несколько лет к своей старушке маме на Кубань, чтоб ухаживать за нею. В том же году — смерть Бродского, которому я перед этим писал письмо, ответа, конечно, так и не получил, потому что ему, видимо, было не до того. Много всякого было. Но главное — возникло ощущение: страус жил головой в песке, его это устраивало, а потом как-то вдруг пришло понимание, что задница торчит и все остальное видно. То есть поэзия перестала быть главным смыслом жизни. Причем это было неосознанно, просто это ощущение росло-росло-росло… Как растет зерно в земле — неприметно, но с каждым днем росток все ближе к свету, к поверхности.

К этому времени я уже давно не работал в театре, работал в одной строительной фирме, в которой заработал себе квартиру. В этом 96-м году я крестился-таки. Причем это тоже было спонтанно — это я сейчас понимаю, что Господь вел, ненавязчиво, но неуклонно... К тому времени и та фирма, в которой я работал, тоже закрылась, меня сократили, и я уже работал корреспондентом в районной газете. Как мне не хотелось в газету! Как в книге Иова: «До чего не хотела коснуться душа моя»… А куда деваться, чем-то зарабатывать надо было. И я пришел проситься в местную газету. Она называется «Власть труда», существует с 1924 года, выходит на город и район, и характер газеты, всю жизнь существовавшей в «красном поясе», легко представить…

— Это было противно?

— Нет, в общем, неплохо, вообще время было хорошее. Хороший коллектив был, веселый. Очень быстро я достиг того, что они стали на меня не дышать и всячески культивировать : ). Во-первых, я тогда был просто почти единственный сотрудник редакции мужского пола, во-вторых, я добросовестно делал свое дело (не хвастаюсь, констатирую факты), всякий креатив приносил, потому что просто так мне работать неинтересно было. И вот, помню, в августе 96-го я решил написать разоблачительный материал про Церковь. Откуда у Церкви деньги и все такое. И вот я туда пришел, познакомился со священниками, выспросил, сколько свечки стоят да что и почему, и как-то в следующий приход мне и говорят: «Пойдем, ты же некрещеный, мы тебя окрестим». А душа как раз созрела, видимо… День крещения — 4 августа, на Марию Магдалину. А статью написал-таки, кстати, как я сейчас понимаю — совершенно идиотскую.

Буквально в скором времени, увидев, что я активно посещаю службы, исповедуюсь и причащаюсь, и узнав, что когда-то в университете я касался языка церковнославянского и умею читать на этом языке, мне стали предлагать быть священником. Я тщеславно был этому рад — ума-то не было, знать бы тогда, насколько это нелегкий крест! — но и слишком серьезно не воспринимал… Тем не менее церковные мои руководители были настойчивы, и вот в 98-м году я стал дьяконом, то есть сержантом, а в 99-м уже был офицером, то есть священником.

— Как быстро.

— Да, в 90-е годы это было делом довольно обычным.

— Я имею в виду — какая масштабная внутренняя перемена.

— Да, перемена была, она продолжается и по сию пору, но не резкая, органичная — жизнь ведь не кончается… В то время я много читал, открыл целый пласт православной литературы, ранее неизвестной. В порыве неофитства кучу книг удалил на помойку. Там было много лабуды — Рерихи, Блаватская, Папюс и т.д., но много было и хорошего, о чем я потом жалел… И стихи не писались целых восемь лет.

Потом, слава Богу, произошла встреча с книгами отца Александра Меня, владыки Антония Сурожского, о. Шмемана…

Объявился старик Август. В один из приездов он прибежал и сказал: «Старик, сенсация!» Я говорю: «В чем дело?» Он принес газету «Книжное обозрение», которую украл в библиотеке районной. Я подошел, там была маленькая заметочка (не помню чья) про то, что вышла книжка «Снятие Змия со креста», которая в шорт-лист Премии Белого тогда вошла, там в предисловии Дима Кузьмин придумал смачную легенду, вот, мол, Круглов таинственно исчез с литературной сцены, сравнил мое творчество с подземным торфяным пожаром... Я говорю: «Если хочешь, сам ищи, мне она неинтересна». Август нашел ее в интернете. Не знаю, какими путями, у нас тогда никаких компьютеров вообще не было. Поехал на автобусе в соседний Абакан и там завел интернет. А позже я эту книгу выписал по почте, чтобы ему подарить и порадовать, но не успел — она пришла уже после его смерти…

А в 2004 году стихи снова начали писаться, качественно иные. Просто пришли, Бог взял — Бог дал… Было три книжечки, которые я выпустил просто рукодельным образом в количестве 50 экземпляров. Это сейчас раритет, есть в Москве такой молодежный центр «Встреча» при храме Космы и Дамиана, там в библиотеке есть одна такая книжечка. Есть еще у Димы Кузьмина, есть у Ильи Кукулина, с которым тогда возникла переписка, я ему очень благодарен (он же, кстати, потом, позднее, был редактором «Переписчика»…). Я сначала послал такую книжечку Саше Ильянену, с которым долгое время был в переписке, — он хорошо знал Августа. И вот на какой-то тусовке, средь шумного бала, случайно, Кузьмин увидал у него в руках эту книжечку. Он спросил: «А что это такое?» — «Да вот стихи Круглова». «Как, он воскрес?!» — сказал Дима. И все завертелось по новой.

Потом была в Абакане сделанная книжечка «Приношение», на деньги минусинских любителей изящной словесности, это теперь тоже раритет. У нее замечательная обложка, которую я сам выбирал, с фреской Страшного суда. Она такая квадратная, приятная, уютненькая. К этой книжке профессиональный красноярский художник-график рисовал картинки. Потом Кузьмин издал у себя книжечку «Зеркальце», еще потом в «НЛО» вышел «Переписчик», это был титанический труд Кукулина, корпус стихов был перебран большой…

Вот как-то так все снова началось и происходило со стихами. Потом был эпохальный октябрь 2008-го, презентация «Переписчика», на которую я явился с рассеченной в Питере бровью и Линор Горалик подкрашивала мне фингал косметическим набором, еще потом — Премия Андрея Белого… Ну, про это уже можно прочесть в любом учебнике истории : ).

— Мне хочется сделать несколько шагов назад и расспросить про те же двадцать лет, но уже не в жизни Круглова-поэта, а в жизни Круглова-священника. Можем? Мы остановились на 1996 годе. А потом отдельно поговорить про детей и вообще людей.

— Да, давайте. 96-й год… В это время мы уже жили в своей двухкомнатной квартире, втроем, а через какое-то время уже жили впятером. Еще и кот всегда какой-нибудь жил. Про котов — отдельная история… Кот Лукас появился у нас от кошки Маги (почему имена такие? Период увлечения Кортасаром был : ) ), еще когда мы жили в деревянном домике, в начале 90-х, и прожил с нами 20 лет, умер от старости, похоронен в бору близ Минусинска… Был он кот-анахорет, никогда на улицу не ходил и не рвался туда, хотя и не был кастрирован. С кошкой общался раз в жизни… А после его смерти дети принесли из музыкальной школы котеночка, черного с белыми пятнами на пузе, назвали его Иоганн Себастьян, сокращенно Басё, он живет с нами и сейчас.

И вот я пришел в церковь, и в 97-м году в феврале было венчание.

Галя, став женой священника, стала гораздо более суровой во всех отношениях, чем я. Такова особенность вообще женской религиозности. Постить детей, постить котиков и так далее. А я… все, чем увлекаются неофиты, я прошел. От молитвы по четкам и отрицания светской культуры вплоть до попыток бросить курить многочисленных.

Так шла жизнь, шла моя служба. Кроме дочери, у нас долго не было детей, но потом, с разрывом от Полины в 10 лет, появились один за другим Андрей и Савва. Савва пошел весь в меня, то есть в жизни, кроме книг и картинок, его мало что интересует. Андрей — парень такой совершенно земной, выше мамы ростом уже давно.

— Им сейчас по сколько лет?

— Им сейчас 12 и 14. Полина, окончив школу, выучилась на медсестру, работала медсестрой в детском саду, потом пошла в университет, сейчас учится на психолога. Мальчишки продолжают пока пребывать в подростковом возрасте своем… Чего-чего, а скуки там нет.

— Они взаимодействуют?

— С большим трудом. Разные два типа совершенно. «Мама, пусть Савва заткнется со своими историями!» А Савва вечно рассказывает какие-то истории, сказки и так далее. Больше он пользуется успехом у женского пола, с самого детства. Выйдет во двор, навешает лапшу на уши… А Андрей такой обычный человеческий мальчик. Мама их насильно приучает к музыкальной школе. Андрей играет на скрипке (уже закончил в этом году), посещает секцию дзюдо, Савва играет на фортепиано, посещает театральную студию.

Служу священником до сих пор… Я всегда был обыкновенным священником, никогда не был начальником, настоятелем. Это у меня осталось с армии: чистые погоны — чистая совесть : ). Для меня в Церкви самое интересное — люди. Вообще Христос и люди, семья — это и есть Церковь, а не артефакты, храмы, колокола-купола и не «общественная роль РПЦ», как считают иные…

— Мой опыт работы с коллегами над этими самыми автобиографиями показывает, что для всех самое тяжелое — говорить про последние 10 лет: нарративы не построены, «пластинки» не записаны. Давайте я просто спрошу: про что хочется рассказать из этих 10 лет?

— Последние 10 лет — это 10 лет службы и 10 лет стихов, которые когда-то прекратились. И 10 лет такого преодоления шизофрении: «Как это в вас, батюшка, совмещается поэт и священник?» Как в песне Высоцкого: «Да это же просто другой человек! А я — тот же самый…» : ) А не знаю, как совмещается. Знаю, что человек создан — цельным. И несводим ни к какой функции — поэта, священника, гражданина… Бог любит нас, а не наши функции. И говорит с самой глубиной личности человека.

— Есть какие-то перемены, которые вот сейчас должны начать происходить?

— Да, мы перебираемся из Минусинска в Москву. В жизни наступил такой период — в принципе это должно было произойти давно: все то, что диктовало мое душевное устроение, совесть, сердце, надо было реализовать. Вернуть Богу талант — помните притчу евангельскую? — умноженным… Надеюсь, здесь, в Москве, у меня это получится. Многое способствует этим переменам: и круг близких мне людей — здесь, и работа на радио, веду передачу «Движение слов» о современной поэзии, ищу новое место службы (в Москву попасть почти нереально, проще на Марс слетать, но…), встречи, литературный фриланс...

Тяжело, конечно, совершать глобальные перемены, не юноша уже — но раз Бог дал шанс, надо его использовать. Так что — вперед!

Понравился материал? Помоги сайту!