«Мышка повадилась»

Проект «Устная история» при поддержке Фонда Михаила Прохорова продолжает оцифровывать и публиковать архивные и новые беседы с представителями науки и культуры XX века. Виктор Дувакин (1909—1982), один из пионеров «устной истории» в СССР, поговорил с Брониславом (Владимиром) Брониславовичем Сосинским (1900—1987) и его женой Ариадной Викторовной Черновой-Сосинской (1908—1974). COLTA.RU публикует фрагменты беседы с Сосинскими, посвященные встречам с Алексеем Ремизовым. Полностью материал доступен на сайте «Устной истории».

О публикациях и мистификациях Ремизова

Бронислав (Владимир) Сосинский: Алексей Михайлович всегда жаловался на то, что его не печатают и не издают.

Виктор Дувакин: У нас в России?

Сосинский: В России, в эмигрантский период.

Дувакин: В эмигрантский период? Печатали его.

Сосинский: Совершенно верно. В конце концов выясняются потрясающие подробности: по количеству книг, изданных в берлинский период, 1921—1924 годы, когда возникали издательства и лопались издательства, вышли девятнадцать книг Алексея Ремизова. На втором месте за ним идет Андрей Белый — шестнадцать книг, потом — Эренбург… И вот, заметьте, все-таки он считает, что его не печатают. Около ста книг издано Ремизовым, а всегда…

Дувакин: Я видел дай бог пять.

<…>

Сосинский: Кроме того, он страшно любил мистифицировать и сообщать ложные сведения о писателях. У него была такая хроника. Ну, скажем: «Бунин уехал в Сан-Франциско и там написал новый вариант своего “Господина…”». Ну все, что ни придет в голову о том или другом писателе. Причем иногда даже очень обидное. Он считал, что никто не может на него обижаться. На самом деле люди обижались.

Ариадна Сосинская: Или так, например. Была фотография, когда-то снятая, по-моему, у Маковской Ляли, где несколько женщин в бальных платьях и молодые люди, в общем, совершенно неизвестные…

Сосинский: Все под мухой, между прочим, все.

Сосинская: Нет-нет, но это очень хорошая фотография. Он послал ее и написал: «Марина Цветаева в кругу друзей». И там Марины Ивановны не было совсем…

Сосинский: Там и Бальмонт, и Бунин, и все… Мережковский… он всех изобразил…

Дувакин: Назвал?

Сосинская: Назвал.

Дувакин: А не изобразил.

Сосинский: Они напечатали, они были не в курсе дела в Риге. И потом, когда этот журнал пришел в Париж, все были в ужасе: что натворил! Кто же натворил такую вещь? А потом выяснилось, что Алексей Михайлович Ремизов натворил.

Дувакин: Это называется «литературное хулиганство».

Сосинский: Да, это то, что называется «литературное хулиганство». Вот мы в подражание ему тоже такими вещами занимались. Получим какую-нибудь смешную газетку из Чикаго, малограмотную, с малограмотными стихами, вступаем в переписку с поэтессой, которая эти стихи написала, посылаем ей на просмотр стихи Пушкина, Иннокентия Анненского с просьбой напечатать в журнале их, что, мол, «я тоже поэт, я тоже хорошо пишу». Она отвечает, что «стихи действительно у вас неплохие, может быть, удастся их напечатать». Это принадлежало Александру Сергеевичу Пушкину. Это хулиганство.

Дувакин: Да. В данном случае полезное. Оно обнаруживало, так сказать, невежество человека, который был в силах что-то печатать, — печатное слово, так сказать, буржуазного общества.

Сосинский: Она написала нам на эти три стихотворения, помню, — Пушкина, Иннокентия Анненского и Тютчева, что в нас находится искра. Значит, эту искру надо поддерживать. Ну, в общем, Алексей Михайлович вот каким путем пришел к этому. Если вы помните, например, «Кукху», книгу знаменитую о Розанове, — она составлена на каком материале?

Дувакин: Это книга Ремизова?

Сосинский: Да. «Кукха» — это одно из слов царя Асыки. Что оно значит? Ничего не значит. Это тайна для всех, что значит «кукха». Это не имеет значения. Это… подзаголовком он поясняет: «Письма Розанова». Алексей Михайлович получал очень интересные, великолепные письма Василия Васильевича, такого типа, как его «Опавшие листья», великолепные вещи, очень философские. И он на основании этих писем рассказывает жизнь и дружбу свою с Розановым.

Дувакин: А они были близки, да?

Сосинский: Да. И там часто появляются знакомые люди. Всегда этих людей он выводил под их настоящими фамилиями. Так он одним из первых писателей ввел в художественную литературу существующих, настоящих, известных или малоизвестных людей.

Сосинская: Своих знакомых.

Сосинский: Своих знакомых. Там появились и Горький, и Бунин, и Сологуб, и Брюсов, и Бальмонт — вообще вся литература прошла в книгах Ремизова.

Сосинская: И просто знакомые.

Сосинский: И просто знакомые. Например, Бунин мог появляться рядом с Бахраком или с очень незаметной личностью. Он очень любил парами их выводить, как Бобчинского и Добчинского. Он любил живо их представлять, но обязательно с некоторой такой иронией и маленькой насмешкой, что обижало многих и, конечно, создавало ему врагов.

Ремизов после революции

Сосинский: Хочу вам сказать такую вещь, что, если вы помните воспоминания Федина…

Дувакин: Помню.

Сосинский: …он рассказывает очень любопытную сценку, которая произошла у него на квартире в Петрограде. Обыск производили в его квартире. А он говорит: «Я писатель». Тогда вспомнил матрос, у него был телефон, он знал, он бывал и знает Алексея Максимовича Горького, он звонит Горькому, матрос, который производит обыск, что вот, значит, «мы обыскиваем такую квартиру, а там такой писатель. А он сидит и вырезает ножницами чертиков. Можно ли сейчас, после Октябрьской революции, вырезать ножницами чертиков? Ведь это мы все к черту выбросили». Ну и, в общем, Алексей Максимович говорит ему: «Да-да, это писатель, и большой писатель». «Да неужто? — говорит. — А мы думали, что он брешет». В общем, такой разговор идет об этом. Это как раз типичная… типичная, так сказать, история для Алексея Михайловича, то есть для его облика.

Дувакин: Горький заступился?

Сосинский: Горький не только заступился. Он сказал: «Немедленно же, немедленно уходите из этой квартиры и не смейте его трогать. Это большой писатель». «Ну а как же так? А может, вы не Горький?» — говорит матрос. «А вы меня слушали? А что вы хотите, чтобы я доказал, что я Горький? Если бы я был Шаляпин, — говорит Горький, — я бы вам пропел что-нибудь». «А, — говорит, — теперь вспоминаю, вы на “о” хорошо говорите». Ну, в общем, в таком духе, этот матрос поверил и, значит… «Можно ли вам еще звонить в случае, если мы опять нападем в наших обысках на писателя?» Ну, это просто такая типичная картинка из этого, которая показывает, так сказать, его облик.

Дувакин: Простите, я вас остановлю. Очень рад этой записи еще и потому, что… конечно, вполне достоверна… она у меня почти в точности так же уже записана со слов, если не ошибаюсь, если мне память не изменяет… да, только он и мог это рассказать — Шкловского. Шкловский мне этот эпизод рассказывал. Значит, он верный.

Ремизов в эмиграции

Дувакин: Когда он уехал-то?

Сосинская: Он уехал… вот как раз перед смертью Блока это было.

Дувакин: Ах, так поздно!

Сосинская: Да, да, да, да.

Дувакин: Значит, он уехал только в 21-м году?

<…>

Жизнь в эмиграции

Сосинский: Сначала они жили в Берлине. Алексей Михайлович выпустил там несколько книг, а потом, как большинство эмиграции, потянулся в Париж. Приезд их был довольно забавный, потому что его жена Серафима Павловна очень боялась числа тринадцать, а Алексей Михайлович купил билеты, и случайно плацкарта была номер тринадцать, и, чтобы она не видела, он спрятал это поглубже, потому что для него, конечно, это было абсолютно безразлично. Она была очень расстроена в этот день. И кто-то у нее рассыпал… у них была с собой русская земля, как у многих эмигрантов, вы, наверное, слышали, с собой были коробочки с русской землей, которую вывезли. И вот кто-то рассыпал эту землю. Она очень расстроилась. Потом они… всегда для них переезд — это было мучение ужасное. Алексей Михайлович всегда за несколько часов приходил на вокзал, чтобы не опоздать.

Сосинская: Встречались они много с писателями, с Буниным, но дружбы у них никакой не было. Ну, Бунин вообще обо всех говорил плохо, и он никак не понимал, почему Алексея Михайловича ценят. И, как многие люди, он считал, что Алексей Михайлович вообще кривляется.

Сосинский: И коверкает русский язык.

Сосинская: Язык, конечно, и кривляется. Все эти его… чертики и всё… воспринимал кривлянием. Что же еще рассказать про Париж? Ему очень помогали там, помогали ему сестры… Дочери Рахманинова, да?

Сосинский: Да.

Сосинская: Издательство «Таир».

Сосинский: Издательство «Таир» состоит из двух имен: «ТАтьяна» и «ИРина», дочери Рахманинова.

Дувакин: «Таир»?

Сосинский: «Та-ир».

Дувакин: Татьяна и Ирина, да?

Сосинский: Да.

Сосинская: Они помогали. Потом издательства… например <нрзб>, в котором много книг было — это фактически… никакого такого издательства не было, а, как в Париже большинство людей, просто издавали на свой счет или кто-нибудь давал деньги. А потом эти книжки продавались. Их печатали в каком-то невероятно малом количестве экземпляров, триста — четыреста пятьдесят книг, вообще что-то… конечно, в Советском Союзе просто неслыханно. И то даже они не сразу раскупались. Но Алексей Михайлович все время стремился к тому, чтобы книги его выходили. И всегда ему было страшно, что вообще затеряются, его вещи никто не узнает. И он всячески все делал для того, чтобы издавать.

Сосинский: Причем нужно добавить, что когда Алексей Михайлович умер и нужно было издать что-нибудь, им написанное и еще неизданное, то ничего не оказалось. Вот вам результат того, что в течение всей своей долгой жизни Алексей Михайлович жаловался, что не печатаются его вещи. Мы не нашли ни одного рассказа, ни одной статьи, ни одной книги, которая не была бы уже издана. Значит, фактически все его стенания, жалобы на издателей, на читателей ни на чем не основаны? Раз мы после его смерти не могли ни одной вещи найти неизданной.

Сосинская: Но все это большие усилия были.

Дувакин: И потом, если тиражи были триста-пятьсот экземпляров — то это почти что ничего.

Сосинский: Для Советского Союза, конечно, эти все издания, скажем, около пятидесяти книг, которые были изданы за границей, — это будет необычайно огромным сокровищем, которое откроется разом перед читательским взором, поскольку вообще-то… ведь… естественно, что автор и писатель постепенно издает свои книги и постепенно читателя завоевывает. А тут будет разом открыто такое грандиозное литературное наследие. Я даже не знаю, как советский читатель привьется вот к такой громадине, которую выпустят на него.

<…>

О подготовке к публикации книг Ремизова в СССР

Дувакин: А вообще вы не слышали, собираются?..

Сосинский: Слышал я вот что: что… мы привезли сюда с Ариадной Викторовной однотомник, составленный Адой Викторовной и Натальей Викторовной. Этот однотомник около двух лет находился в руках Эренбурга. Когда я приехал в 57-м году, то Эренбург мне сказал, что ничего не выходит, что этот сборник сейчас находится у Лидина. Я заехал к Лидину, и выяснилось, что пробить ни в каком издательстве его нельзя. Тогда я обратился к Твардовскому и к Суркову, поскольку таковы были обстоятельства. Полгода он находился у Суркова, год у Твардовского — и тоже из этого однотомника даже двух-трех страничек не было напечатано в «Новом мире». Тогда…

Сосинская: Твардовский не любит Ремизова.

Сосинский: Тогда появилась идея, что после того, как Федин переиздал свою старую книгу, вышедшую во время войны…

Дувакин: «Горький среди нас».

Сосинский: …посвященную Горькому. Там есть две-три неплохие страницы о Ремизове… Обратились к нему, и он обещал содействовать в издании Ремизова. «Вопросы литературы» обратились к нам для того, чтобы мы дали ряд неизданных писем и кое-какие высказывания Алексея Михайловича в области литературы, литературоведения. Вот это сейчас, может быть, первое, что будет напечатано в «Вопросах литературы». Нужно сказать, что у меня было около ста писем, которые я передал (конечно, безвозмездно) в ЦГАЛИ, и дома у меня остался маленький клочок, который случайно как-то оказался у меня в бумажках и остался в таком, к сожалению, разодранном виде.

Дувакин: Это вот вы держите записку Ремизова?

Сосинский: Да. (Читает.) «Гонорар за книгу, не знаю, за какую книгу, — пишет он мне, — я получил, по нынешней расценке литературного труда, щедрый — сто долларов…» То есть на наши деньги это сто рублей новыми деньгами.

Дувакин: Ну, это по официальному курсу, да.

Сосинский: Но он говорит так: «То есть на русские деньги — двести рублей»…

Дувакин: Я думаю, что так оно и есть.

Сосинский: (Продолжает читать.) «…А работал я четыре года. Много книг надо было прочитать. А читать, не прерывая работу, в наших условиях жизни никак невозможно, не потому, что голова ослабела — зачитаешься, а потому, что редкий день и в пол, и в потолок, и в окно, и в дверь не стучали бы: “Плати по счету!” А платить нечем. И не привыкнешь. Вот и тормошат. А кроме того, надо было время подумать и сообразить». Вот эта характерная его, типичная ремизовская, интонация и его построение фраз. Как вы заметили, никогда и нигде у него не употребляется слово «которое», «которому», «которого». Это он считает насаждением немцев в XIX веке, в виде Грота и других. Он никогда не прибегает к причастиям, которые несвойственны русскому языку. Он обычно относит свой язык к той эпохе, когда он существовал под названием, по-старинному, «церковнославянский язык», но люди говорили на другом языке, потому что то был литературный язык. И вот в селе Коломенском, вот там, где мы сейчас ходим из комнаты в комнату, где сидели писцы за этими столами, где были знаменитые сундуки, на которых они ночевали, а днем и ночью тоже пытали различных арестованных… ну, по делу Болотникова, по разным делам, и в петровскую эпоху — вот тогда люди под пыткой говорили на русском языке. И эти дьяки стенографировали этот русский язык. Он сохранился, он имеется в записях. Он использован Алексеем Ремизовым и Алексеем Толстым в романе «Петр I». Нужно сказать, что вот там «который, которому, которого» вы тоже не найдете. Но это мелочь. У Солженицына тоже нет «которого, которому», но нельзя сказать, что Солженицын — ученик Ремизова.

Отношение Ремизова к СССР

Дувакин: Вы говорите, что он уехал, но что он, в общем, был настроен просоветски.

Сосинская: Да-да.

Дувакин: «Последние новости» — это было умеренное, либеральное, милюковское, так?

Сосинская: Да.

Дувакин: И Милюков ведь во время войны, кажется, стоял на антигитлеровских позициях?

Сосинский: Безусловно!

Сосинская: Да-да-да-да.

Сосинский: Абсолютно. И он желал победы Красной Армии.

Дувакин: Да?

Сосинский: Да.

Сосинская: А Ремизовы, как и Цветаевы, считали, что они, так сказать, просоветские и… Про Ремизова говорили, что ласковый теля двух маток сосет, что он и там и сям старается… Но это так…

<…>

Дувакин: Ну, а… Он ведь перешел в советское подданство?

Сосинский: Единственный большой писатель, единственный, потому что Бунин не брал советского паспорта. Это, между прочим, неправильные сведения были здесь у нас.

Дувакин: Здесь были разговоры… исходили они в основном от ныне уже покойного Николая Дмитриевича Телешова, что Бунин собирался вернуться.

Сосинский: Нет, он был настолько… настолько был яростно настроен против всего нового в России, что, даже издавая «Темные аллеи» в Нью-Йорке, в издательстве имени Чехова, на просьбу издателей написать предисловие он написал две строчки, которые были напечатаны: «Прошу эту книгу, набранную по новой орфографии, считать набранной по старой».

Сосинская: Технически у них не было ятей и твердых знаков, а он не признавал новой.

Сосинский: Подписано было: 47-й. Как раз тот год, когда мы все превратились в советских граждан.

Дувакин: Как вот это происходило? И, в частности, для Ремизова?

Сосинский: Вот. Произошло это с того момента, когда посол советский Богомолов, который был долгое время послом в Китае, опубликовал верховный указ, указ Верховного Совета от 14 июня 1946 года, в котором предлагалось эмигрантам восстановить советское гражданство, если они не запятнали себя…

Дувакин: Сотрудничеством…

Сосинский: …сотрудничеством с немцами. Это было сделано для Франции и Югославии.

Дувакин: Где было активное сопротивление.

Сосинский: Активное сопротивление. Вот с этого момента… буквально… надо сказать, не тысячи, а даже десятки тысяч, чуть ли не вся эмиграция, получили советские паспорта. И тут уже были считанные из известных людей, которые не брали паспортов. Вот Бунин не брал, Мережковский не брал, Гиппиус… Хотя Мережковского к этому времени, кажется, уже не было в живых. Но, во всяком случае, Алексей Михайлович — из крупнейших писателей, которые взяли паспорт. Ну, судите по тому, что когда был банкет в посольстве в присутствии Молотова, то именно Алексея Михайловича посадили по правую руку от Молотова как самого крупного представителя русского искусства.

Дувакин: За рубежом. И, значит, он присутствовал и сидел рядом с Молотовым?

Сосинский: Да.

Разговор с Молотовым

Дувакин: И что ж, поговорили?

Сосинский: Поговорили. Причем, понимаете ли, это нам рассказывали люди, которые подслушали этот разговор, да и сам Алексей Михайлович довольно правдиво и не ошибаясь передает рассказ, уже не замечая того, что мы чуть-чуть улыбались, потому что были в каком-то смысле на стороне Вячеслава Михайловича. Спрашивает его Вячеслав Михайлович: «Вот, Алексей Михайлович, я еще в юности и ваш “Пруд” читал, и знаю ваши вещи…»

Дувакин: Да?

Сосинский: Да. Показал свое полное знакомство с предметом. Ну, может, ему секретари подсказали до встречи с Ремизовым. Ну, короче говоря, разговор был такой теплый, хороший. «Ну как вам теперь живется?» — спрашивает его Вячеслав Михайлович. «Все у нас, — говорит, — плохо». — «Почему же плохо? Материально плохо?» «Нет, — говорит (к тому времени у него дела материальные улучшились), — нет, мышка, мышка повадилась». «Какая мышка, — вздрогнул Вячеслав Михайлович, — какая мышка?» — «Вот мышка из соседней квартиры повадилась ходить. И вот, понимаете, шуршит-шуршит. Ну, я пойду открою дверь — она входит. И мы так всю ночь бедуем вместе». А Вячеслав Михайлович совершенно не понимал, что это такое: импровизация ли, издевательство над его постом министра иностранных дел или это враги какие-то там завелись в его квартире. Короче говоря, беседа шла в таком виде, что оставила у Вячеслава Михайловича впечатление, что у Алексея Михайловича не все дома.

Но для меня это совершенно ясно, вот этот фактик, который для знающих Ремизова… даже и те, кто его не знает, легко поймут, в чем… где проходит та линия между нормальной, обыденной жизнью и фантастическим миром Ремизова. Для Алексея Михайловича было совершенно безразлично, сидит ли перед ним Молотов, мировое имя, сидит ли перед ним мышка, с которой можно разговаривать, или вот ваш покорный слуга. Он не видел никакой разницы.

Это только Бунин, подавая мне два пальца, говорил: «Ну как стишки?» — хорошо зная, что я пишу рассказы.

Понравился материал? Помоги сайту!