Переплетения текста

Первый роман филолога, библиографа и библиофила Александра Соболева читается как произведение зрелого писателя, но главное — как интересный художественный текст. Серьезный, чтобы не сказать дотошный, ученый-архивист и исследователь Серебряного века (особенно его недооцененных и забытых авторов) написал замечательный реалистический и одновременно модернистский роман, находящийся в промежуточных времени и пространстве ХХ века. Узнала я о «Грифонах» от младшей современницы Соболева Полины Барсковой (поэта, прозаика и тоже литературоведа), которой роман очень понравился. Рассказала она мне о книге и потому, что помнила о моем давнем знакомстве с ее автором.

Загадочный сюжет, посвященный разысканиям сына о неизвестном ему отце, чем-то напоминает «архивные воспоминания», в которых сын пытается восстановить жизнь отца по крохам из разных источников. Поиски Никодима (так зовут главного героя) можно сравнить с разысканиями Соболева о забытых авторах, жизни которых он восстанавливает по деталям, найденным в архивах. Что касается воспоминаний, я начну со своих о Саше Соболеве тридцатилетней давности, пусть и не архивных, хотя отчасти связанных с архивами.

Единственный заинтересовавший меня доклад на первой советской конференции о Дмитрии Мережковском весной 1991 года принадлежал именно ему, тогда еще студенту МГУ; Соболев говорил (правда, тихо) о «тройственном союзе / троебрачии» Зинаиды Гиппиус, Мережковского и Дмитрия Философова, которыми я занималась много лет. После доклада я подошла к нему и попросила у него текст его сообщения, вид которого меня поразил: куски бумаги, местами в дырках и склеенные скотчем, напоминающие то, что я теперь бы назвала необычным бумажным объектом, куски которого были соединены как будто именно там, где кусочки клейкой ленты упраздняли лакуны в докладе, заполненные более поздними находками. Именно так работает архивист, поиски которого нескончаемы. Хотя мы с Соболевым не были знакомы, он доклад, оказавшийся действительно интересным, дал мне почитать «на дом». Как я потом узнала, это был его единственный экземпляр.

В «Грифоны охраняют лиру» имеется высказывание о лакуне, скорее, в модернистской манере: «живая фантазия готова была заполнить любую лакуну». В сюжетном отношении лакун в тексте большое множество.

Продолжаю мои воспоминания. Я снова приехала в Москву буквально через неделю после путча, чтобы работать в архивах в столь значительный для страны исторический момент. В архивных залах Ленинской библиотеки и ЦГАЛИ я обнаружила того же Сашу. (Я как раз писала тогда свою «Эротическую утопию», в которой тройственный союз Мережковских играл важную роль.) Испытанный «архивный юноша», как я его прозвала, помогал мне расшифровывать трудночитаемые почерки в текстах, в большинстве случаев им уже прочитанных (в заказах материалов указывались предыдущие читатели). К моему удивлению, он оказался и в Пушкинском Доме в Петербурге, только что переименованном, где он мне продолжал помогать. Я же Саше дарила американские сигареты и виски из «Березки», рассказывала о писателях-эмигрантах, уехавших в семидесятые и в начале восьмидесятых годов, а перед отъездом предложила ему стать моим научным ассистентом (research assistant) за, кажется, десять долларов в час, что в России тогда были большие деньги. Как он потом говорил, они отчасти помогли ему начать свой бизнес, связанный с редкими книгами, который стал очень успешным.

О загадочном заглавии «Грифоны охраняют лиру» мы узнаём только во второй части романа — так назывался рассказ известного писателя Шарумкина, отца Никодима, хотя его содержание ничем не объясняет заглавия. Как мы тогда же узнаём, оно «происходит от рисунка водяного знака грифонов с лирой на старинной бумаге, послужившей автору для черновика», создающего палимпсест, — наложение одного текста на другой нам что-то объясняет о «Грифонах», которые в целом отличаются самыми разными наложениями. Еще одна деталь — грифоны на задних лапах изображены на гербе князя; у него происходит спиритический сеанс, на котором среди других вызывают дух Шарумкина.

Архивные исследования вполне сравнимы с детективной работой. Основной сюжет о Никодиме и его отце напоминает детективный роман, о чем пишут некоторые рецензенты. Вместо того чтобы описывать роман в целом, а также его интертекстуальность, которой уделено много внимания в прочитанных мною рецензиях, я продолжу о том, что меня особенно заинтересовало, а именно о самых разных соотношениях-соответствиях в «Грифонах», создавая, как традиционный ученый, списки идущих к делу цитат. Начав со сравнения Соболева как архивиста и романиста, перехожу к различным формам художественных соответствий (correspondance в широком смысле). Начну с синестезии, литературного приема символистов (о них автор много писал в научных трудах), — например, переплетения красок, звуков, запаха: «порыжевшей хвоей, распространявшей удивительный запах, передаваемый лишь (и то в малой степени) чередой музыкальных терминов: грибная интерлюдия, смолистый хорал» (с. 533 ^[1]). Или в начале романа: «звуков[ая] и пахнущ[ая] картин[a] мгновения» (7). В романе часто фигурируют запахи.

В «Грифонах» важную роль играет древнерусский прием плетения словес, который автор называет при помощи основных соответствующих слов: «плетение» (хитросплетение, переплетение, переплет, плеть, заплетенные, сплетенные, «плетшееся романное время», «переплетение жилок»), «прясть» (прядет, прядь, прялка), «ткать» (ткут, выткан, ткань, соткаться, «паутинные ткани»), «вить» (витиеватый, витийствующий), «перевязывать» и «вязать» («паук-вязальщик»), «вышивка» и так далее. В очередном описании сложных отношений Никодима с его возлюбленной Вероникой сказано: «эти нити историй свивались и развивались, обволакивая пространство их общей жизни», и были связаны («вязь») с его «обонятельным взором» (171) — запах и вѝдение. Получается своего рода словесное полотно (в романе часто упоминается полотно; в одном месте упоминается «древнерусская вязь», вариант плетения словес).

В начале романа, однако, говорится, что «любой художественный текст казался [Никодиму] просто набором слов, ведущим к смыслу нарочито окольной тропой» (27), хотя метафора окольной тропы вполне соотносится с созданием модернистского текста. Стоит упомянуть и то, что слово «текст» происходит от латинского texere (плести) и textus (ткань).

Метаморфозы в «Грифонах» — переходы из одного состояния или местоположения в другое (или же их слияние) — предлагают нечто новое. Например, рассказ Шарумкина «Тихая Сапа», тоже название первой части книги, описывает «человека, который воплотился в реальности из бланков-образцов, развешанных в присутственных местах: звали его, естественно, Иван Иванович Иванов, лет ему было одновременно восемнадцать и шестьдесят…» (106). В конце фразы фигурирует пародийная нота. Более интересный пример — о совсем другом человеке:

«когда он съел яблоко с огрызком, одно из зернышек проросло у него в желудке, пустив корни и ветви, но сделало это с необыкновенной деликатностью, так что человек почти не испытал дискомфорта: напротив, увидев однажды в зеркале, что из уха у него торчит тоненькая веточка с зелеными клейкими листочками, он не побежал к врачу и не попытался ее выкорчевать, а, напротив <…> Отдельное беспокойство доставляли пчелы и шмели, старавшиеся опылить его на ходу, но он справился и с этим» (57–58).

Здесь автор создал необычный «симбиоз», переплетение человека и растения в духе барочной избыточности, характерной для романа в целом, который также изобилует метафорическими описаниями растений, птиц, как и разных насекомых, в данном пассаже — пчел и шмелей, которые хотят опылить веточку, растущую из уха.

В другом месте: «по стеклу полз муравей, вероятно, заблудившийся или высланный на разведку. Время от времени он останавливался и приподымал передние лапки, как будто в безмолвном сожалении — что я наделал!» (520).

Есть и растворение персонажа, опять со шмелями: выйдя из поезда, «на захолустном полустанке [Никодим] навсегда растворился в высоких, выше человеческого роста, пахучих зарослях иван-чая под гулкое гудение обезумевших от аромата шмелей» (93). Правда, здесь имеется в виду знакомое изображение различных размеров человека и растения, пусть размер иван-чая гиперболический.

Роман тоже пародийный, и не только в отношении «белых» и «красных» — альтернативной истории Гражданской войны и ее последствий вроде существования Поливановской гимназии в середине ХХ века (в которой учился Никодим), но и в отношении современного политкорректного дискурса. Хотя действие в основном происходит в пятидесятые годы, в тексте современные дискурсы переплетаются с традиционными. Например, один профессор рассуждает о «колониализме, феминизме, экзистенциализме». То же самое относится к, возможно, намеренно занудной дискуссии о совместном обучении обоих полов, включая обучение в Поливановской гимназии, то есть о «женских правах». Говорится о «дискриминации», значительно позже появляется слово «мизогинический» (407). В другом месте «феминизм [вполне иронично совмещается] с мировой скорбью». В тексте вообще иногда появляются слова из современных дискурсов, отличающиеся от его общего словесного стиля, например деревенского: священник вдруг использует слово «глобальный» или «априори» в описании деревенских жителей.

Иногда длинные пародийные куски текста — например, о социально-политической роли бывшей сотрудницы Министерства обороны Ираиды Пешель в коррумпированной жизни современных писателей — неожиданно перебиваются эффектной метафорой. В многословном описании выдачи ею премии на вечере поэзии мы читаем: «зал затихал <…> и зрители обращались в слух» (236). Классическая синестезия уха и глаза — звука и визуального образа, совмещенная с повтором звуков «з» и «л», изображает переход от говорящих в зале к началу спародированного происшествия на сцене. В другом месте фигурирует очередная пародия на Гражданскую войну в виде старушки, примкнувшей к «своему кумиру» Троцкому, после его падения — к Колчаку (здесь, видимо, намеренная историческая ошибка), а теперь трудящейся у Ираиды в современной «агитационной» работе!

В связи с побежденными большевиками, в основном живущими по иронии судьбы в Латвии, стоит упомянуть заработок Никодима: он разъезжает по России по заказу ностальгирующих эмигрантов-большевиков в поисках их бывших имений (!), делает фотографии (фотография часто появляется в тексте) и ищет сувениры их старой жизни. Старые большевики хорошо оплачивают работу. Ностальгия между «старым» и «новым» является промежуточной по определению, в данном случае пародирующей и стереотипные чувства «белой» эмиграции — с той разницей, что у них доступа к России не было. Как отпрыску старых эмигрантов, мне интересно, имел ли Соболев и это в виду.

Метафорическая пародия в ином ключе изображает сугубо отрицательное отношение Никодима к современному «прогрессистскому» роману, где ощущается присутствие и самого автора («на бесстыже торчащие ребра сюжета хамски натянута прогрессивная шкура идеологии, оммаж седобородым законодателям вкусов»), и к «прямолинейности сочинителя» (88). Затем внезапный переход к личным чувствам Никодима — сочувствие к женщине, которую он любил. Пассаж кончается оригинальной метафорой: «жалостью, из которой, как опухоль, проросло чувство, погубившее их отношения», напоминающей зернышко, из которого произрастает яблоня в чьем-то теле. Существенно и то, как по сравнению с ранним безразличием к литературе изменилось отношение Никодима, к тому же совмещающее разные формы любви.

Еще одна необычная метафора в совсем ином контексте — Никодим находится в курительной комнате, «где горестно выл вентилятор, как будто он заблудился в зимнем лесу, предварительно потеряв всю свою семью» (130). Потеря семьи, скорее всего, отсылает к потере отца Никодимом, а образ вентилятора в лесу — к его любви к природе, которую он «переносит» на вентилятор.

Последние два примера воплощают то, что я назвала соответствиями (correspondance) в отношении различных эмоций, а не пяти чувств (синестезия).

Все движется, все меняется, много интересных, в особенности художественных, переходов, особенно в первой части «Грифонов», иногда и в социально-политических нарративах, в которых звучат «прогрессистские», «оппозиционные», «освободительные» эпитеты. Иными словами, пародийные куски текста тоже участвуют в созидании плетеного и переплетенного словесного полотна. Вместе с тем последняя треть романа начинает распухать излишеством эпизодов и слов (в отличие от барочной избыточности) и, как часто бывает в современной литературе, не знает, как закончить. Потерей контроля над текстом отличается современное нарративное искусство, включая кино, о чем я уже много лет думаю.

При всем том сама концовка «Грифонов», в которой Никодим в конце концов неожиданно встречается с отцом, удачная. Она ничего не объясняет, а переносит их в новое загадочное время и пространство — возможно, смерти. То, что загадка остается, мне кажется вполне уместным. Ведь загадочность является основой сюжета, бесконечных эпизодов и художественной манеры текста. Наблюдения за стилем и «плетением словес» в «Грифонах» показались мне интереснее, чем опознание интертекстов и исторических ссылок. Возможно, и потому, что плетение и переплетение текста особенно интересуют меня в последние годы.

Поздравляю Сашу Соболева с литературной удачей!

Александр Соболев. Грифоны охраняют лиру. Роман. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021. 496 с.

---

^[1] Мои постраничные указания здесь и далее даются по электронному тексту «Грифонов», потому что у меня пока нет самой книги.

Понравился материал? Помоги сайту!