Архивация современности: Алексей Парщиков

Алексей Парщиков умер 3 апреля 2009 года в немецком Кельне, где жил последние годы. Ровно пять лет назад ушел из жизни один из самых знаковых и необычных поэтов поколения 1980-х, один из трех (Иван Жданов, Александр Еременко, Алексей Парщиков) хрестоматийных «метареалистов», по классификации М. Эпштейна, или «метаметафористов», по определению К. Кедрова.
Двадцать пять лет назад, когда я уезжал из Москвы в США, мы были, естественно, на двадцать пять лет моложе, полны энергии, надежд, планов. Мы любили говорить о чем угодно, моделировать тексты и конструировать реальность. Мы были друг с другом на «ты» — после всего проговоренного, выпитого, пережитого и прописанного в поэтических строчках.
Поэтому я хотел бы говорить о Парщикове скорее не как об ушедшем поэте, а как о замечательном моем приятеле, который просто куда-то ненадолго вышел и скоро вернется. Или подождет, отлучившись, когда я присоединюсь к его компании.
Эти мои заметки — никак не воспоминание о тебе и не прощание с тобой, а продолжение нашего общего разговора, состоявшего из многих бесед по-русски, а позднее по-английски on-line, из меняющейся топографии и из часов, проведенных вместе в дерзкой и самоуверенной молодости.
Я перечитываю сегодня твои книги и не собираюсь писать о том, что значат они в современной поэзии. Давай это дело оставим литературоведам и критикам. Как ты заметил: «Мы просто писали, а критики ходили вокруг нас и группировали, как Дарвин или Линней каких-нибудь насекомых». Пусть группируют, распознают. Опишут и ославят.
Мне представлялось, что через пять лет написать о тебе будет легче, чем в первые недели после твоей смерти. Ничуть.

Я могу точно назвать дату нашего с Алешей Парщиковым знакомства. И в том нет никакой заслуги моей памяти. Она — дата — была зафиксирована самым тривиальным образом, посредством записи на бумаге, а точнее, автографом поэта Вани Жданова, с которым я познакомился в тот же день.
Бессмысленно говорить о случайностях, коих, как известно, не бывает («...Случайное, являясь неизбежным, / приносит пользу всякому труду»). Ко встрече с этой парой из легендарной тройки метаметафористов (Парщиков по отношению к им написанному категорически использовал введенный Эпштейном термин «метареализм») я уже был готов. В немалой степени помогла мне в том работавшая в журнале «Литературная учеба» Маргарита Михайловна Монахова.
До этого я в Москве практически не бывал, наезжая по четыре-пять раз в году из украинского Херсона в Ленинград. Там я останавливался у Александра и Любы Кан, погружаясь на неделю-другую в питерский андеграунд — с Курехиным и Африкой, «Аквариумом» и «Странными играми», Тимуром Новиковым и Ефимом Барбаном...
Из Питера ночной «Стрелой» я добирался до столицы и проводил там несколько дней. Обязательно приезжал на улицу Правды и заходил в редакцию «Литучебы».
Кстати, Монахова познакомила меня со своим коллегой по журналу, поэтом и переводчиком с польского Вадимом Перельмутером, знатоком русской поэзии и Вяземского (книжка «Звезда разрозненной плеяды»). С Перельмутером я мог бы беседовать (вернее, слушать его) часами, отдайся он разговору на весь свой рабочий день. На деле же любая тема ограничивалась скоростью выкуриваемой им в коридорах редакции сигареты, хотя курил он часто.
В моей московской телефонной книжке начала-середины восьмидесятых (алая пластиковая суперобложка с надписью на зависть всем провинциалам «Спутник москвича») они стоят рядом. Страничка на букву «П» начинается в следующем порядке:

Парщиков Алеша, Оля ...
Перельмутер Вад. Григ. ...
Прийма Алексей, Лидия ... (Алексей — поэт и крупный специалист по изучению НЛО: неопознанные летающие объекты, а не «Новое литературное обозрение»)
Прачечная ...
Почта ...
Пригов Дмитр. ... (не только с телефоном, но сразу и с адресом)

В очередной раз я прибыл в Москву уже с парщиковской поэмой «Новогодние строчки», опубликованной в первом номере «Литучебы» за 1984 год, и с надеждой познакомиться с автором.
Работники в редакции мне ничем помочь не смогли. Вадим Перельмутер лично Парщикова не знал, и, насколько я мог понять, поэтические изыски метареалистов его мало интересовали. Зато Маргарита Михайловна дала мне номер телефона какого-то своего приятеля, который «должен быть в курсе».
Я позвонил этому приятелю (ни имени его, ни паролей не помню). Без энтузиазма тот сообщил, что с Парщиковым виделся один раз в жизни, однако представляет, у кого можно раздобыть телефонный номер Ивана Жданова. На следующий день с утра я уже знакомился с Ваней по телефону.
Мы встретились через несколько часов где-то на улице Воровского, забрели в ближайшую кофейню, и я честно признался, что почти ничего о поэте Жданове не знаю. За исключением нескольких запоминающихся цитат в статье Константина Кедрова в «Литучебе». Статья предлагала широкому читателю (естественно, с поправкой на тираж этого всесоюзного узкоцехового журнала) кедровский термин «метаметафора», привязанный к трем именам московских поэтов: Иван Жданов, Александр Еременко, Алексей Парщиков.
А предваряла статью поэма «Новогодние строчки», которая привела меня в восторг и в результате привела к нашей со Ждановым встрече, чтобы привести в тот же день к знакомству с Парщиковым.
Такая вот история о привЕдениях.
Жданов был немногословен. Сухой, высокий, шукшинский типаж крестьянского парня, он казался мне подросшим перевертышем чеховского Ваньки Жукова: «милый дедушка» услыхал Ванькину просьбу и все-таки перевез его, правда, не из Москвы в деревню, а наоборот — из села в Алтайском крае в столицу, чтобы внучек, повзрослев, принял там нелегкую судьбу поэта.
В то время я бессистемно увлекался мифами и эпосом, восточными религиями и западной философией, этнографией, шаманизмом да космологией (в лице трудно доставаемых, чаще всего в ксерокопиях, Бахтина и Якобсона, Фрэзера и Элиаде, Фуко и Кастанеды, Мандельштамо-Пастернако-Цветаево-Бродского и будетлянина Хлебникова с футуристами, с обэриутами, с теориями Циолковского и монадами Лейбница: мешанина была душераздирающая; с точки зрения психоанализа, вероятно, клиническая).
Короче, те, кто знает, о чем и как пишет Жданов, поймут: тем для разговора у нас с собой было. Я прочитал какие-то свои тексты — проблематика соответствующая (см. перечень выше); Ваня в ответ пообещал подарить свою книжку, для чего нам необходимо было покинуть кофейню и зайти к нему домой. Жил он на съемной квартире где-то неподалеку.
Едва выйдя из кофейни, мы столкнулись с направлявшимся туда Парщиковым. До сих пор не имею представления, чем это место так привлекло в тот день их обоих. Никогда после я туда не заглядывал и сегодня уж не припомню, где оно находилось.
О том, что встреченный передвижной объект был не кто иной, как Парщиков, я узнал немедля. Ваня нас познакомил, я восхитился щедростью судьбы (и Жданов, и Парщиков сразу, в один день) и сообщил Леше, что его «Новогодние строчки» до сих пор горят в моем сердце бенгальским новогодним огнем.
Как после этого было не обменяться телефонами.
Затем мы простились и продолжили путь к Ваниной квартире.

Я держу в руках потрепанный бумажный прямоугольник из литсерии «Новинки “Современника”«. Сборник стихов «Портрет» 1982 года выпуска. С женским полупрофилем в вертикальном радужном овале и деревьями черной тушью на сине-белом пейзаже лощеной обложки. Как шутил Парщиков, читатель отныне и во веки веков пребудет в уверенности, что на портрете — сам автор сборника, 34-летний Иван Жданов. Так вот, простенько, девушкой с длинными прямыми волосами.
Всего 64 страницы. На первой мелким ждановским бисером, на дарственной мысли сфокусированным петитом — голубой шариковой пастой:

Гене Кацову
на память
эту книжку,
которая привела
его сюда, в Москву
Жданов 21 марта 84 г.

Мы познакомились с Алешей Парщиковым 30 лет назад, 21 марта 1984 года. Лепкой лица он походил на «Великолепного» Бельмондо: те же резкие морщины на лбу, крупный барельеф носа (уже сама по себе выдающаяся скульптурная деталь) и широкие губы, объемно выступающие не только над подбородком, но и — берите ниже — над всей выпуклой грудью. Да еще глубоко посаженные, пытливые, лукавые глаза. В варианте Парщикова пропорции Бельмондо были небрежно смещены, но Бог Деталей свое дело знал, и в подробностях поэт и актер были в чем-то похожи (а как иначе: поэт — тире — лицедей — и — тире — наоборот). Да и обаяния обоим было не занимать.
В 1984 году Парщиков был автором «Новогодних строчек», недописанной поэмы «Я жил на поле Полтавской битвы» и тысяч строчек, соответствовавших его взглядам и настроениям в иные времена года. От «Истуканы в саду на приколе, / как мужчина плюс вермут пьяны...» до «А на ноже срастались параллели. / И в Судный день они зазеленели» (этих строк, заключающих стихотворение, посвященное В.Ч., почему-то нет в самом полном сборнике стихов «Выбранное», составленном самим Парщиковым).

Примерно в одно время мы с Лешей прочитали «Москва — Петушки» и старались следовать логичной идее почаще проверять олитературенную теорию на практике.

Любопытно, что вечер памяти Парщикова к сорока дням со дня его смерти прошел 12 мая в Центре современного искусства «Винзавод». Символично и по отношению к его юности, когда редкий день проходил без вина, и по отношению к тому времени, когда алкоголь стал его смертельным врагом. Во время нашей последней встречи, в Нью-Йорке, в манхэттенской «Русской рюмочной», кажется, в 2001 или 2002 году, я выпивал уже один.
В московскую бытность мы с Лешей периодически выпивали в подъезде одного из домов у метро «Белорусская», перед тем как посетить какой-нибудь поэтический вечер или вернисаж. Стратегически выгодное место: недалеко и до «Юности» с литературными чтениями у Кирилла Ковальджи, и до Малой Грузинской с вернисажами-выставками то «20», то «21». Я уже однажды описал эти посиделки в воспоминаниях о наших выступлениях с музыкантом Сергеем Летовым.
Нам нравилось эпатировать самих себя, будучи одновременно и публикой, и хором, и декорацией. Мы с удовольствием заводились по любому поводу, будь то дамы сердца, алкоголь, чтение друг другу стихов или вояжи «автопилотом» по Москве с каким-нибудь переводчиком-славистом.
Часто приезжал финн Юкка Маллинен, закончивший в 1970-х МГУ и переведший в дальнейшем на финский всех, кажется, значимых современных русских поэтов, от Бродского до Кутика. Лет пятнадцать спустя Юкка станет автором антологий современных русских прозы и поэзии на финском языке.
Примерно в одно время мы с Лешей прочитали «Москва — Петушки» и старались следовать логичной идее почаще проверять олитературенную теорию на практике. Мы почти не экспериментировали с ерофеевскими коктейлями, но при встрече брали Веничкины навыки и советы на вооружение. Юкка с энтузиазмом нас поддерживал. А какой финн не любит быстро напиться до первой звезды?!
Несколько лет спустя, в конце восьмидесятых, Веничкин шедевр был необычайно высоко оценен в пьющей не по-детски (в основном на ленинградском туристическом направлении) Финляндии. Сразу после выхода романа в финском варианте Ерофеев стал умом, честью и совестью массового финского читателя.

К Парщикову я периодически наведывался, иногда оставаясь на ночь. В то время они с Олей Свибловой и маленьким Тимофеем жили в Ясеневе, в квартире с крошечной кухней, отлично приспособленной для ночных бдений (как водится). Сидели допоздна, говорили обо всем, пили изрядно. Музыка негромко неслась из редкого в те советские годы «бумбокса» японского, кажется, происхождения (или это был европейский Philips (?), но точно — ядовитого красного цвета).
Вдруг вспомнилось, как однажды в пьяном кураже мы добирались откуда-то из центра Москвы на окраину, к Парщикову домой, на такси. Угостил поездкой Юкка. В те годы на такси мало кто ездил из моего окружения, хотя цена 10 копеек за километр (могу ошибаться) не казалась смертельной. Просто копейка к копеечке рубль будет, а с рублями нередко приходилось туго.
У Парщиковых было по-семейному уютно. Похоже, Оля в немалой степени жила Лешиной жизнью в те годы. О чем бы он ни говорил (всегда убежденно, подыскивая самые верные слова и словно оглядываясь на себя со стороны — при этом активно не забывая выслушивать собеседника) — о литературе или снятых накануне фотографиях, статье в каком-нибудь западном журнале или светских новостях, Оля с интересом принимала участие в разговоре и привносила в него что-то свое, лаконично и в тему.

Уже здесь, в Нью-Йорке, я посмотрел Ольгин «Черный квадрат» и узнал, что Оля основала Московский дом фотографии, а позже стала директором Мультимедиа Арт Музея. Сама собой составилась логическая цепочка: фотографии Парщикова — Олин Московский дом фотографии — профессиональные фотографии Тимофея, которому сегодня за тридцать. Фамильная династия как результат фанатичного увлечения Парщикова фотоделом, что легко определить и в добровольно взятом семейном подряде, и в каждом Алешином тексте.

После публикации в «Литучебе» Парщиков стал известен в Москве. Первый вечер, на который он меня пригласил как слушателя-гостя, был во ВГИКе, совместно с Юрой Арабовым. Они тогда часто выступали вместе. Вечера собирали полные залы, мнения слушателей после прочтения текстов резко разделялись. От «фигня полная» до «гениально».
Летом 1984 года мы с Лешей договорились пересечься где-нибудь в Крыму на несколько дней. Я уехал в Херсон, откуда мы с друзьями собирались отбыть на неделю в Лазурное, а оттуда в Коктебель. Парщиков поехал под Полтаву. Договорились созвониться.
Скорее всего, во вторую или третью среду августа, поскольку «Литгазета» выходила по средам, рано утром в моей херсонской квартире раздался звонок. Голос Парщикова срывался на соловьиный свист: «Ты представляешь. В “Литературке” статья Сергея Чупринина о нас. Срочно купи. Читатели расхватают. Статья называется “А что за сложностью?..” Мы победили их, Гена, мы победили!!!»
«Их» — это, видимо, всех членов СП и всякий прочий официоз.
Понятное дело, я бросился в киоск покупать газету. Статья была на весь подвал. Парщикова, Еременко и Жданова обильно цитировали и не самым лояльным по отношению к текстам образом комментировали. Но это был прорыв.
Я никогда ни до, ни после этого таким счастливым и потрясенным Парщикова не слышал.

Ранней весной 1985 года по приглашению Александра Кана, который в то время был президентом ленинградского клуба современной музыки «Квадрат», я приехал в Ленинград на очередной рок-фестиваль, традиционно проходивший в ДК на Рубинштейна, 13. В тот мой приезд я познакомился с Аркадием Драгомощенко, и нам пришла идея провести встречу с московскими поэтами в уже известном тогда официальном литклубе неофициальной литературы Ленинграда «Клуб 81».
Я вернулся в Москву и позвонил Парщикову. Ему эта идея понравилась. Мы согласовали с ленинградцами время и место. 8 мая несколько московских литераторов выехали вечерней «Стрелой» в Ленинград. На вечер поехали Илья Кутик, Саша Самарцев, еще несколько человек. Мы выступали в небольшом клубном помещении на первом этаже на улице Петра Лаврова. Присутственное место кресел на пятьдесят не вместило всех желающих, и пришедшие толпились за раскрытыми настежь окнами. Каждому из выступающих выделили от пуза, минут по тридцать.
Поскольку 2 мая я бросил курить (и честно не курю с тех пор), то впечатления мои были сильно смазаны диким ежеминутным желанием затянуться никотином.
После выступления в какой-то мансарде состоялось братание с лучшими представителями «Клуба 81». Выпивали, закусывали, опять читали стихи. Парщиков был нарасхват. О его «Новогодних строчках», само собой, знали. Он был практически единственным из присутствовавших на Петра Лаврова литераторов, опубликованным в СССР. Правда, те, кто предпочитал андеграундные питерские «Часы» или «Митин журнал», официализацию Парщикова явно не одобряли.
Именно тогда Парщиков впервые встретился с Драгомощенко, и они крепко подружились. Леша становился все более известен в Ленинграде. Уже на следующий год ему вручили питерскую Премию Андрея Белого (за 1985-й): бутылку водки и рубль. Престижная премия до сих пор.

С Алешей довольно часто мы встречались в центре Москвы. Не там, где «всего круглей Земля», а в Александровском саду, у западной стены Кремля. Парщиков бродил с фотоаппаратом. Поэт Александр Самарцев предложил Леше эту подработку летом 1984-го, и группа фотографов практически ежедневно высаживалась на Б. Каменном мосту (это было еще до работы Парщикова в «Дружбе народов») снимать группы туристов у Вечного огня, у кремлевских башен и прочее. Видимо, какой-то доход такое предпринимательство приносило.
Мне, слонявшемуся с Парщиковым вдоль кремлевской стены часами, как-то особенно дороги и понятны его строчки из поэмы «Деньги»:

В махровом рое умножения,
где нету изначального нуля,
на Каменном мосту открылась точка зрения,
откуда я шагнул в купюру «три рубля».

Возможна здесь и перекличка с Вознесенским, которого Парщиков высоко ценил, уважал и нередко цитировал.

Я не знаю, как это сделать,
но, товарищи из ЦК,
уберите Ленина с денег,
так цена его высока!

Это Вознесенский.
Перекличка, естественно, не по существу, а по теме и «просодии» (кстати, в отсутствии которой упрекнул Лешу в письме к нему Бродский). Парщиков как-то сообщил мне о Бродском: «Обычный европейский гений». Сухо впечатал, для передачи потомкам и общего эпатажа.

В расклеенном на уличных щитах
«Послании к властителям» известный,
известный местный кифаред, кипя
негодованьем, смело выступает
с призывом Императора убрать
(на следующей строчке) с медных денег.

Это Иосиф Бродский. С его отношением к Вознесенскому вообще и к призыву «убрать» в частности.

Мы расходились в отношении к Бродскому и Вознесенскому, причем Парщиков, отдавая Бродскому должное, не занимался сравнительным анализом, стоя на своем: Вознесенский — «священная корова» современной русской поэзии. И, как жена Цезаря, — вне подозрений! (Здесь ведь Гай Юлий поступил мудрейшим образом, поскольку жены в итоге не стало: «Уходи, Помпея, я с тобой развожусь. Жена Цезаря должна быть вне подозрений!» Отличный пиар-ход.)
Леша и читал как Вознесенский: артистически жестикулируя, вынося ритмично руки попеременно вверх, читая нараспев и четко донося слогами поэтический ритм. Он даже горбился, как Андрей Андреевич, по-совиному, целуя губами навыкат чувствительную сетчатку микрофона.
Как Вознесенский, Парщиков был крайне осторожен и в своих действиях внутри «цехового братства». Его поэтические акции были выверены до мелких деталей. Он был крайне разборчив в месте и времени выступления. В одном из первых московских «свежеперестроечных» массовых вечеров 1985 года в ДК им. Зуева, недалеко от «Белорусской», Парщиков участия не принимал, уйдя-таки от ответа, выйдет он на сцену или нет.
Это можно понять, поскольку никто не знал, чем для каждого участника по отдельности такое выступление могло закончиться. Стихи не залитованы, вечер непонятно кем разрешен. Так недолго и «загреметь под фанфары».
Попадешь в «черный список» — и прощай перспектива публикаций собственных стихов и переводов, а в дальнейшем — забудь о приеме в Союз писателей.
Мало кто тогда верил в возможность чтения со сцены «неофициальными» поэтами их стихов. Около трех часов вечер не разрешали начать «кураторы» и «цензоры» с Лубянки. Актовый зал ДК был закрыт, сотни человек столпились на улице, у входа.
Ближе к девяти вечера, когда стало ясно, что толпа не разойдется, дали добро. Выступали: Саша Еременко, Игорь Иртеньев, Володя Вишневский, Володя Друк, Витя Коркия, Геннадий Кацов. Сегодня трудно вспомнить, много всего с того времени произошло, и, возможно, я кого-то упустил.
После этого вечера было еще немало выступлений, а с открытием клуба «Поэзия» осенью 1986 года поэтические вечера проходили по нескольку раз в неделю на самых разных площадках.
Когда открылся в 1986 году клуб «Поэзия», Леша не торопился посещать его заседания и выступления. В отличие от концептуалистов, которые без лишних слов вошли в состав клуба. Тактически я мог это понять: к перспективам полуофициальных Жданова, Еременко, Парщикова «Поэзия» вряд ли бы что-то добавила, зато помешать могла, а неофициальным Пригову и Рубинштейну с точки зрения официоза терять было нечего. Я тогда представить не мог, чтобы в советской периодике появились их тексты. Интересно, что впервые Дмитрий Александрович Пригов был опубликован в СССР в журнале «Клуб и художественная самодеятельность», № 16, август 1987 года, в одной подборке с Юрой Арабовым, Евгением Бунимовичем, Виктором Коркией, вашим покорным слугой и другими членами клуба «Поэзия».

«Ты представляешь. В “Литературке” статья Чупринина о нас. Срочно купи. Читатели расхватают. Мы победили их, Гена, мы победили!!!»

К тому времени Парщиков уже готовил свою первую книгу, вышедшую в 1988 году в Дании, а затем «Фигуры интуиции» от 1989 года. Он все больше осознавал себя как self made person и все отчетливее понимал, как и многие из нас, что перестройка — его реальный шанс. Публикации, конференции, выступления.
Вообще в Леше поразительным образом уживались самые разные качества. С одной стороны, осторожность, граничащая с расчетливостью и умением идти на компромиссы, пробивая себе дорогу к литературному олимпу. Из воспоминаний Алешиного близкого друга Рафаэля Левчина, бывшего киевлянина, живущего в Чикаго: «... в журнале “Радуга” печатают стихи Парщикова, а вскоре в журнале “Юность” появляется хвалебная рецензия Парщикова на сборник стихов Мезенко, зав. отделом поэзии “Радуги”. Хотя Парщиков не хуже меня знает, что Мезенко — не поэт, а графоман, облеченный небольшой властью… Ничего не поделаешь, за выход в печать надо платить».
С другой — удивительная открытость, восторженность и легкость в общении, которого у него было в избытке. Вокруг Парщикова всегда крутились литераторы, художники, киевские друзья юности, московские комсомольские работники и просто любители выпить, закусить да поболтать.

В 1989 году я эмигрировал в Америку. 12 мая я приземлился в нью-йоркском аэропорту им. Джона Кеннеди. Через месяц с небольшим будет ровно 25 лет.
С тех пор наше общение с Парщиковым продолжалось в основном в эпистолярном жанре.

«А я хочу пригласить тебя. Ты можешь ворваться в любую минуту, я тебя, естественно, встречу, и мы три-четыре дня проболтаемся и кое-что накидаем. Чем скорее ты приедешь, тем лучше. Потому что в этом семестре у меня уже будут почти все классы англоязычные и весьма престижные, так что я должен буду относительно вкалывать. ОК, появляйся и не думай о ночлеге», — написал мне Леша в Нью-Йорк из Стэнфорда. Жаль, приехать в тот раз я не смог.

Алеша любил английский и прекрасно на нем говорил и писал (тем более после аспирантуры в Стэнфорде). В 1998 году он подписал мне книжку «Переписка» почти на английском: «Hi, Glen! Missing you, my hugs — Alexey Парщиков. Москва 8.22.98». Так вот, с переходом на фамилии с английского на русский. Уже в следующем году я получил от него «Выбранное» без странного микса: «Геннадию Кацову с любовью большой точности, твой-твой Парщиков Алексей Cologne 12.18.99».

Парщиков всегда считал, что проблема русского языка и русского менталитета — в отсутствии определенного и неопределенного артиклей.
Для меня открытием в свое время оказалась разница в определении Вселенной в обоих языках. В русском «Вселенная» — это все-ленность, безграничное протяжение-пространство, нескончаемая геометрия Лобачевского, или «доломерия» по Хлебникову.
Жить во Вселенной значит жить в бесконечном пространстве.
Living in the Universe значит жить внутри всеобъемлющего Текста. Universe — это uni (всеобщее, единое, главное-первое); verse (слово, строфа, стих, версификация), то есть то самое Слово из первой строки Евангелия от Иоанна. Только представьте: просто так, на бытовом уровне произнеся Universe, англоязычный человек соприкасается с Первотекстом. Со «все есть текст» Деррида, с представлением структуралистов о речи-тексте, которая высказывает себя через нас. С вынесенным в заголовок сборника определением человека по Бродскому: «Часть речи».

Если для каббалиста перебрать алфавит значит пройти Вселенную, то для человека, говорящего по-английски, существование во Вселенной — априори непрекращаемое космическое чтение. Предполагаю, что в начале 1980-х Михаил Эпштейн и Константин Кедров по принципу «хорошо забытое старое» интуитивно обозначали «метареализмом» или «метаметафорой» то, чему в английском дано расхожее, общедоступное определение — Universe.
Мета-мета-метатекст.
Алеша Парщиков был человеком Вселенной, совпадая в этом с Председателем Земного Шара, его любимым Велимиром. Гул Вселенной звучал в каждом их тексте, а строка была устремлена к той Первой, Вселенской Строке, как к звуку камертона.
Они были универсальными людьми. Людьми Универсума.
Пять лет назад Алешина душа устремилась ввысь по вселенскому верлибру, став частью и продолжением единого поэтического стиха, его эталонной космической Версии.
Надеюсь, душа Парщикова отыскала во вселенском тексте душу Хлебникова. Им ведь есть о чем помолчать.
Их души теперь там, в бескрайнем звучании Universe.

Опять причал колотит молотком
по баржам — по запаянным вселенным,
и звук заходит в воду босиком
И отплывает брассом постепенно.

И, надеюсь, «впечатленной светом» душе его no matter where так же беспокойно, как трепетно и беспокойно было ей на Земле. Как писал Бродский: «На всю длину потемок».

Понравился материал? Помоги сайту!