Правдивая сказка

Эпиграф к «Пангее» Марии Голованивской вызывает у меня чувство грусти: «Текст — это не жизнь, у него иное время, нежели у нас. Он и есть наш протест против смерти. Возможно, мы похороним Бога под тяжестью наших слов...» Это, конечно же, Фуко (а мог быть Бодрийяр, или Лакан, или даже Роман Якобсон). Но сколько бы я ни грустила, сколько бы ни устремлялась душой в то пространство наивности, где Роже Мартен дю Гар и Константин Федин знать не знали о самом этом понятии — «текст» и полагали, будто просто-напросто рассказывают нам такую живую жизнь, — и вот сколько бы я ни устремлялась, течение времени не отменишь! Двадцатый век утвердил аксиому: когда мы пишем, у нас в некотором итоге получается именно «текст». Аксиому отменить вряд ли возможно. Современные писатели во всем мире сознают, что они пишут именно тексты. Мария Голованивская — талантливый современный писатель, ее роман «Пангея» — текст, она это сознает ясно, потому и эпиграф соответственный.

Некоторые критики определили «Пангею» как этакий «роман о России», переполненный якобы тонкими намеками на толстые обстоятельства и пресловутыми фигами в кармане. Меня подобные мнения совершенно изумили. Явно вышенеупомянутые критики не читали вышеупомянутый роман. Мария Голованивская — не только писатель, но и доктор филологических наук, автор серьезных исследований о проблемах бытования европейских языков. Нет никакой возможности даже представить себе, чтобы она принялась мелочно, по-женски на что-то такое якобы ультрасовременное намекать, наполнять обширный (в книге восемьсот страниц!) «карман» своего текста подгнившим инжиром. Нет, не с такими целями пишут такие писатели, как Мария Голованивская, т а к и е книги! Автора «Пангеи» явно интересует некоторая глобальная проблема, проблема чрезвычайной важности. «Пангея» — роман о культуре; причем об основах современной всемирной культуры и о тех понятиях основополагающих, без которых никакой культуры нет, не было и не будет. Что же это за понятия? Конечно же — «добро» и «зло».

Когда-то, в студенческие годы, пыталась я перевести стихотворение Жана Ришпена о Франсуа Вийоне и все удивлялась: зачем Ришпен выставил средневекового поэта пьяницей и развратником, за что оклеветал и оскорбил. А поразмыслив, поняла: Ришпен всего лишь хотел сказать, что, не будучи пьяницей и развратником, не станешь и тем самым «гением»; то есть зло — это такое добро. Да что какой-то Ришпен, когда у нас есть Достоевский. Вот! Молодой человек, студент, жестоко убил старую беспомощную женщину. И как же это описано! Вот сейчас наши сердца содрогнутся от жалости... Содрогнулись... от жалости к убийце. Славно поиздевался над нами Достоевский. Для того чтобы вызвать у нас жалость к жестокому убийце, оказалось достаточным изобразить жертву старой и некрасивой, а убийцу — привлекательным и молодым. И всё! Мы не то чтобы его прощали, мы его жалели — убийцу, а не жертву. Вторая мировая война очень ненадолго расставила понятия «добро» и «зло» по соответственным им местам. Уже Сартр в «Мертвых без погребения» задался хитромудрым вопросом: а разве французские партизаны не проявляли жестокость? И ответил — разумеется — утвердительно! И тотчас добро движения Сопротивления и зло германской оккупации Франции оказались уравненными...

Вы спросите: зачем эти мои рассуждения? И какое они имеют отношение к «Пангее» Голованивской? Такое! Как разумный современный автор, Голованивская не пытается накормить нас свежеиспеченным и неизвестно откуда взявшимся «добром» с кремом, поскольку пошлость ей не свойственна ни в малой степени. Она не хитрит с нами, не оправдывает зло. Она честно рассказывает о том, что приключилось в культуре с понятиями «добро» и «зло».

Пангея — что же это? Огромный первобытный материк? Гипотетический, кстати. Некоторый космос? Огромный миф? Метафора культуры всего мира? По сути — и то, и другое, и третье, и многое. Пангея Голованивской живет сама по себе. Ее волюнтаристски нарисовал на стене храма безвестный Никола Сапрыкин, совершенно уверенный в естественности своих — фантазий? фантазмов?

«...Анна, она ложки серебряные драит, а у ног ее сидит Валентин, муж ее, мент... Это Лот. Правитель, а за ним... Константин, проныра премьер-министр. Лот хотел построить храмовый парк, да ведьмы схарчили его... Это Ева, возлюбленная Лота, она родила ему сына, Платона... А рядом с ним Нур, она не человек...»

Если пространство «Ста лет одиночества» — с какой стороны в это пространство ни вступай — остается конкретным место-временем Латинской Америки, то пространство «Пангеи» — тот самый первобытный материк, весь мир. И, вполне естественно, этот мир является мифом. Мифом о великом правителе и трех его дочерях, мифом о трех ведьмах, мифом о непорочном зачатии и рождении сверхъестественного дитяти, мифом о трагических контактах и великом противостоянии с Востоком, мифом о пресловутом «нашествии Востока» и о восточной femme fatale. Маркес — при всей фантастичности его персонажей и ситуаций — обретается в тесном мирке. Голованивская находится во всем мире.

Мария Голованивская, подобно опытному хирургу, нащупывает мучительную, как опухоль, проблему современной культуры — проблему смешения, уже естественного неразличения понятий «добро» и «зло», а ведь эти понятия могут быть такими жесткими...

Но в мире современной культуры (и цивилизации) уже и не понять, что такое «добро» и что такое «зло».

Литература твердо усвоила понятие «игра» (с подачи Хейзинги и Эрика Берна). Но в русском языке «игра» — это или нечто ребяческое, или нечто ненастоящее, стоит об этом помнить русским писателям. И Мария Голованивская помнит! Однако... игра... Игры, в которые писатели играют. Почему современные писатели (второй половины двадцатого — начала двадцать первого века) так любят играть в игру «история тирана и тирании»? Неужели только лишь потому, что двадцатый век — век исключительных тиранов: Сталин, Гитлер, Муссолини... Что — в сущности — такое «тиран»? Это тот самый «лучший»; тот самый вышедший из народа, лучший в народе. Если монарх ценен именно как законный, то диктатор-тиран ценится как лучший. Кризис института монархии породил сошествие «лучших людей из народа». Но не только это — то есть для писателей не только. Во второй половине двадцатого века писатель определяет себя в качестве «человека игры», «человека играющего». И лучше, яснее, точнее всех сказал об этом польский фантаст Станислав Лем. Его робот-изобретатель Трурль сконструировал целый мир — с битвами, бастионами, городами и горничными, астрономами, дворцами, пророками и кормилицами и проч., и проч. «И все это, объединенное, сопряженное, тщательно подогнанное, умещалось в ящике, не слишком большом, как раз такого размера, что Трурль смог его легко поднять...» И что же Трурль сделал с этой своей конструкцией? Вручил этот ящик Экзилию «на вечное владение». А Экзилий был одиноким тираном и потому остро нуждался в подобной конструкции, чтобы реализовать свои тиранические амбиции. Мария Голованивская великолепно развертывает и — не побоюсь этого определения — оживляет метафору Лема. Пангея Голованивской, при всей огромности, компактна; правда, она не ящик, она — фреска, но наполненная — как жизнь — вот! — разновидностями всевозможных несчастий. Впрочем... В мире современной культуры давно уже обесценились и развеялись какие угодно разновидности счастья. Но ведь оно, счастье, нужно людям! И герои современной культуры в отчаянном порыве-поиске этого самого счастья соединяются телами, надеясь в совокуплении обрести нечто подлинное. И тогда — «Ночью они были счастливы» — точно и лапидарно определяет Голованивская. Счастье и соответственно единственная подлинная ценность в мире Пангеи, в мире современной всемирной культуры, — то самое отчаянное припадание друг к другу телами. Припадание это и калечит, и лечит (чтобы все равно искалечить), и непорочное зачатие в Пангее телесно. Именно как результат этого зачатия появляется Нур, сверхъестественная красавица, чудесное существо, та самая человеческая и человечная любовь, которую «...европейцы много веков назад изображали юной девушкой с крыльями... В правой руке на их изображениях она держит рыбу, а в левой — венок из полевых цветов...» — любовь — тело и душа... Добро?.. Но в мире современной культуры (и цивилизации) уже и не понять, что такое «добро» и что такое «зло». Странно обостряется проблема в истории Катерины — не самого главного, но знакового персонажа романа. Катерина решает оставить чужого ребенка, которого она носит как суррогатная мать. Решение Катерины сделаться суррогатной матерью из любопытства — это плохо? Или это простое желание современной женщины «все попробовать», все возможное испытать, даже поэкспериментировать с собственным телом... Но и решение из собственного волюнтаристского каприза оставить чужого ребенка себе, нарушить договор — разве это хорошо? А разве Катерина не имеет права на ребенка, которого выносила?.. Автор «Пангеи» не дает ответа, как не дает его современная культура (и цивилизация)...

На первый взгляд, при не очень внимательном чтении может показаться, что роман «Пангея» — всего лишь цепочка новелл, часто фантастических историй, по степени занимательности почти равных классической «Рукописи, найденной в Сарагосе», произвольно разделенных на три части: «Жизнь», «Закон», «Движение». Но перед нами действительно роман, связное повествование с сюжетом и связанными друг с другом персонажами. Центром этого повествования является — вполне естественным образом — сказочный тиран Лот, вокруг которого группируются все прочие — его дочери, их мужья, его сторонники, противники, его незаконный сын Платон, и даже персонажи, казалось бы, с Лотом не связанные, в итоге стягиваются именно к его личности. Платон — несомненно, один из самых важных и интересных персонажей романа; читая о нем, невольно припоминаешь «лишних людей» классической литературы — от английского байроновского Дон Жуана и французского мольеровского Мизантропа до русского Ильи Ильича Обломова. Но Платону нечего делать в мире, где у культуры подорваны самые основы, мыслить не о чем, стремиться не к чему... «Революцию делают от скуки», — рассуждает зять Лота Константин. От скуки «народ начинает резать царей»... Но о чем идет речь на самом деле? Конечно же, об обесценивании понятия «героическое»! Революции делаются от скуки, разрушение Бастилии — нелепость, Муций Сцевола — глуп... Примеры подобного взгляда на историю возможно множить и множить. Но если нечто обесценилось, стало быть... Оно не обретет новую цену, пока этого не потребует та же история! И еще неизвестно, не будет ли слишком страшно проживать «в прекрасном и яростном мире»! Может, Катерина права и уютное единение тел с последующими деторождениями лучше?.. Но Платон — мужское начало, алчущее мысли и героизма; как быть ему?..

Однако фемининный мир может вскинуть на дыбы именно женщина, нет, существо женского пола, некоторая Жанна д'Арк, аскетичная Железная Дева. «Людишки перестали бояться... Содрогания нет в Пангее...» — утверждает не кто иной, как Сатана. И в некотором пространстве философии истории, где понятие «гуманизм» совершенно ни к чему, «содрогание» следует людям Пангеи возвратить! И именно Клавдия — старшая дочь тирана Лота могла бы это сотворить. Но не суждено, Клавдию ждет тоскливая участь несчастной старухи. Разумеется, возможный спаситель Пангеи — существо мужского пола, но и его миссия не будет исполнена. Он — пришелец, чужой, зовут его Юсуф, он приезжает в жарком поезде, бомж, гастарбайтер, мигрант, соединяющийся в объятии с самим Христом, чистый человек. Но Юсуф гибнет, а в Пангею обрушивается таинственный, загадочный Восток, которого Европа ждет, как в известном стихотворении Кавафиса ждет античный мир пришествия этих самых «варваров»! И... что дальше?..

В сущности, «миф о Востоке» занял в современной культуре место десакрализованных представлений о Боге и дьяволе (и Голованивская честно это показывает). Над Пангеей небо, в котором Бог и дьявол нарисованы на фреске; и апостолы Петр и Павел судят и рядят почти как на подписях к картинкам Жана Эффеля, создавая, инициируя все новые и новые воплощения то ли душ, то ли характеров...

И вдруг... финал романа — посмотрел муж на жену (а отношения были сложнейшие, мучительные) — «...поискал глазами выражение на ее лице.

Но лица не было...

Без бровей, глаз, линии носа, губ...» Такое все, как природа, в которой нет человека, потому что исчезли понятия «добро» и «зло»... И когда они, эти понятия, вернутся, как будет — хорошо или плохо?..

Мария Голованивская. Пангея. Роман. — М.: Новое литературное обозрение, 2014. — 752 с.

Понравился материал? Помоги сайту!