Популярную ныне «Золушку» Жан-Кристофа Майо привозили из Монте-Карло в Москву еще в 2006-м. Столица шла на спектакль с неохотой и смотрела с недоумением. С тех пор в Большом театре случилось «Укрощение строптивой» Майо, отечественные фестивали привозили другие его спектакли — и публика всей душой полюбила жизнерадостного посланца Лазурного Берега.
В творениях Майо больше всего ценится то, что называют чувственностью, или сексом. Действительно, в его спектаклях не найти ни глубоких интеллектуальных концепций, ни изобретательного танцевального текста, ни замысловатых мизансцен (за этим добро пожаловать на вечер Made in Amsterdam). Вот и в «Золушке» ничего этого нет, как нет и привычных примет сказки. Секс, секс, секс: ненасытная мачеха-доминатрикс, принц с наклонностями фут-фетишиста, оргия вместо полуночного боя часов — впрочем, все это показано весьма целомудренно, а временами еще и пластически остроумно.
Есть, впрочем, в спектакле один по-настоящему важный сюжет. Мало кому из постановщиков прокофьевской «Золушки» — как, впрочем, и «Щелкунчика» Чайковского — удавалось преодолеть разрыв между фабулой и партитурой. Балет Майо оказывается не совсем про Золушку: паче чаяния, в значимую фигуру вырастает отец заглавной героини — не пожилой пьянчужка, каким его часто рисуют хореографы, но мужчина в расцвете лет, на руках которого в прологе умирает красавица-жена. И Майо на редкость чутко услышал финальное прокофьевское адажио-вальс, в котором вновь соединил супругов — и легкой рукой уничтожил душивший героев быт, гротеск и вульгарную телесность: «Золушку» нужно смотреть хотя бы ради этой щемящей развязки.