«“Привет, старина!” — больше так никто не скажет»

Мы публикуем письмо, написанное Раисой Давыдовной Орловой (1918—1989) друзьям в Москву и сообщающее о смерти и похоронах Генриха Бёлля. С семейством Копелевых — писательницей и переводчицей Раисой Орловой и ее мужем, германистом и писателем Львом Зиновьевичем Копелевым (1912—1997), Бёлль был дружен с начала 1960-х годов, со времени его первого приезда в Москву. Со второй половины 1960-х Копелевы принимали активное участие в общественных протестах против преследования инакомыслящих, против советского вторжения в Чехословакию в 1968 году, поддерживали диссидентов и советских писателей, протестовавших против цензуры. В ноябре 1980 года, после многих лет отказов, они получили разрешение на выезд в ФРГ по приглашению Бёлля на год для научной работы и через два месяца, 12 января 1981 года, во время пребывания в Кёльне были лишены советского гражданства. Все эти годы они поддерживали тесную дружескую и эпистолярную связь с Бёллями — изданная в 2011 году по-немецки обширная переписка Бёлля и Копелева 1962—1982 годов только что вышла в переводе на русский язык в издательстве Libra. В годы вынужденной эмиграции Раиса Орлова и Лев Копелев регулярно писали многочисленным друзьям, остававшимся в Москве, подробные письма с рассказами об их жизни и работе на Западе. Письмо, посвященное смерти Бёлля, их самого близкого немецкого друга, в России публикуется впервые.

20 июля 1985 г., Вестерланд

3 июля позвонила Аннемари [Бёлль]: «Генриха только что срочно оперировали. Операция очень тяжелая, но, слава Богу, прошла хорошо». Заменили пластмассовый протез брюшной артерии, поставленный пять лет тому назад.

<…> Пять дней он был в реанимации. Мы [со Львом Копелевым] ежедневно звонили то жене Рене, то Аннемари, которая ночевала <…> недалеко от больницы. Десятого июля нам разрешили к нему приехать, до того он сам звонил. <…> Увидев его, испугались: изможденный, потемневшее лицо, боли не оставляли, он не находил себе места. Первые слова были «Плохо, очень плохо, никогда так плохо не было. Это был почти конец».

Мы пытались как-то развлечь, отвлечь его, вспомнили, как в 1979 году Фазиль [Искандер] у нас произнес тост: «Легко быть Генрихом Бёллем, когда рядом с тобой Аннемари». Он, не улыбнувшись, сказал: «Это верно, жаль только, что она не хирург».

В последующие дни сводки были недурные, но плохо было с нервами, особенно после того, как врачи сказали, что предстоит вторая, а потом и третья операция, замена второй ветви артерии, еще более тяжкая. Лев пытался, как всегда, отвлечь разными байками, но на этот раз удавалось плохо. Рассказали о звонке нашей Маши [Орловой], которой очень понравилось «Письмо сыновьям», напечатанное в «Литгазете» [3 июля 1985 года], она сказала, что вспомнила «И не сказал ни единого слова». «Это она правильно почувствовала», — заметил Генрих. Мы давно уже собирались переводить это письмо для местного журнала, но обрадовались: наш перевод прочло бы несколько тысяч человек, а этот прочтут миллиона два.

Генрих сказал, что разрешения на перевод не давал, вероятно, издатель дал сам. А в понедельник, 15-го, он еще до выписки позвонил, зная, что мы на следующий день должны уехать на Зюльт, сказал, что чувствует себя очень плохо, но все же выписывается, чтобы отдохнуть дома перед новой операцией. «Но звоню еще и по делу». Оказывается, издатель не давал никакого разрешения, это пиратская публикация. Издатель уже написал протест. Перевод сокращен, искажен, за этим кроется какая-то политиканская подоплека. Попросил нас проверить перевод, сравнить и прислать ему.

Во вторник мы уехали в 9 утра. И в поезде стали сличать перевод с подлинником. Работали четыре часа, кончили как раз у Гамбурга. Перевод [Евгении Кацевой] неплохой, хотя есть неточности и упрощения, но сокращено больше трети. Выброшено много личного, разумеется, упоминание про нас («каждый раз, когда мы приходим к Копелевым, вспоминаем — напротив них дом, в котором я укрывался от армии с Аннемари в 1944 году, а потом туда попала бомба»). Но выброшены и многие существенные черты времени (добрые упоминания американцев).

Когда мы вышли из поезда на платформу в Вестерланде, услышали зычный голос громкоговорителя: «Господин Копелев из Кёльна, зайдите в управление вокзала». У меня лихорадочно крутилось: Бёлль, Москва, Бёлль, Москва… Пока добежали, сообщение по радио повторялось несколько раз. А там девица протянула трубку: «Вас вызывают». Мы услышали голос [сотрудника Льва Копелева] Карла-Хайнца [Корна]: «Шеф, садитесь, слушайте сидя. Страшное, печальное известие: утром умер Бёлль». Лев пошатнулся, упал на стул, уронил машинку и зарыдал.

Мы решили переночевать в Вестерланде и первым утренним поездом выехать обратно. Весь вечер сидели у телевизора, смотрели передачи, посвященные Бёллю, и перезванивались с Кёльном, выясняя, куда нам завтра ехать. Умер он дома в Лангенбройхе (в Айфеле), в том доме, где мы и первый раз, в ноябре 1980-го, и потом много раз бывали.

Условились, что нас встретят на вокзале в Кёльне, мы пересядем на поезд в Дюрен, а дальше нас Карл-Хайнц повезет машиной. В поезде мы оба пытались писать о нем, бросали, черкали, писание немного отвлекало от ужаса. В Гамбурге пошли в ресторан, подходят двое, один стал фотографировать, а второй попросил дать интервью, разумеется, все та же Bild-Zeitung, ненавистная Генриху газета, которая и «вдохновила» его на «Катарину Блюм». Лев отказался вежливо, но решительно. Тот долго еще настаивал, а второй все щелкал и жаловался, что если не принесет снимков, то не получит денег. «Их нравы». И в Кёльне на вокзале нас ждал представитель той же газеты, но встречавшая нас фрау Рот отшила его по-кёльнски, обозвала бесстыдным, кощунственным стервятником.

…Мы вошли в дом, где так часто бывали <…> и всегда по-семейному, по-домашнему. Аннемари встретила нас, как всегда, ласково: «Вы, наверное, устали с дороги». Она сосредоточенно печальна, но почти не плачет. Лев ревел и стыдился, я заплакала, когда мы подошли к гробу. Гроб стоял на полу в той части дома, где мы жили осенью 1980 года, где в 1982-м были пожар, перестройка, рабочая комната Генриха, которой он был очень доволен, там писал новый роман. <…>

«Привет, старина!» — так он всегда встречал Левушку, больше так никто не скажет.

Мы просидели часа два. Рене с женой и детьми, племянник с семьей уехали, когда приехали мы. <...> А в четверг прилетал Винсент с семьей из Эквадора. От них операцию скрыли (у них были билеты на 24-е, и Генрих их очень ждал). Скрыли не только от них. Аннемари просила не говорить никому. Смерть почти для всех была полной внезапностью.

Кёльнский горсовет сообщил, что Генриху как почетному гражданину Кёльна (с 1983 года) предоставляется почетный склеп. Семья отказалась, решили хоронить в деревне Мертен, где находятся дом и издательство Рене и где Бёлли последние три года жили зимой. Несколько лет тому назад Генрих вышел из церкви, то есть перестал платить церковный налог. Но хотел, чтобы его похоронили по-католически. Среди его друзей был пастор Фалькен, он жил в той же деревне в Айфеле, образованный теолог и художник, график и скульптор. Кардинал-епископ не разрешил, но пастор Фалькен — настоящий рейнский католик — заявил, что ему никакие кардиналы не указ, он и самого Папу не послушал бы. И мертенский священник предоставил церковь и позволил причту участвовать.

На похороны никого не приглашали; и в газетах, и по радио значилось: «только в узком кругу родственников и ближайших друзей». Это мы повторяли и нашим приятелям и знакомым. Правда, Аннемари сказала: «Конечно, мы никому не откажем, кто придет». Всем представителям правительства и партий, которые просили разрешения по телефону, было сказано: «Похороны семейные». В Кёльне три дня на всех учреждениях были спущены флаги. Обер-бургомистр объявил, что торжественно-траурный акт (по-нашему гражданская панихида) будет по воле семьи примерно через месяц. Рене и нас предупредил, что никаких речей не будет ни в церкви, ни у могилы. <…>

Церковь была полна. Из писателей были Гюнтер Грасс (прилетел из Португалии), президент ПЕН-клуба Мартин Грегор-Деллин, Карола Штерн с мужем, Гюнтер Вальраф, Доротея Золле, Карл Амери, Генрих Формвег, Томаш Коста, Криста Вольф с мужем (у них случайно были оформлены [в ГДР западногерманские] визы, иначе это оказалось бы невозможным). Пришел и президент Вайцзекер, обер-бургомистр и штатс-директор Кёльна.

Церковь в Мертене, скорее, похожа на протестантскую, только витражи, почти без украшений. «Вы понимаете, как мне трудно сейчас говорить. “Не спите, не спите, нет мира на земле” — это слова святой Терезы Авильской. Генрих хотел о ней писать». В заупокойной мессе молитвы перемежаются чтениями из Евангелия и обращениями священника. Он прочел Нагорную проповедь, а потом от себя сказал, что дух этой проповеди ближе всего Бёллю. Он говорил: «Будем благодарны покойному за то добро, которое он нам принес. Бёлль — человек, писатель и христианин остается не только в своих книгах, он остается с нами». Он вспомнил Раймунда, сказал, что верит: сын встретит отца там, где мы все встретимся, все, кто верует во Христа…

Несколько раз говорил, что Генрих Бёлль был истинно верующим христианином, хотя и не следовал всем догмам церкви. «От имени покойного помолимся за разоружение, за способность к диалогу, за справедливое распределение благ на Земле, за примирение между народами, за сознание своих вин, тех, большая часть которых лежит на нас, немцах». <…>

Последние слова Фалькена были: «А отсюда пойдем на кладбище, он заслужил небольшую демонстрацию».

Публикация Марии Орловой

Понравился материал? Помоги сайту!