«Бёлль был само внимание, само ухо»

Светлане Леонидовне Ивановой посчастливилось видеть Бёлля во все его приезды в Москву — с 1962-го по 1979 год. Дочь Раисы Орловой — о Генрихе Бёлле глазами поколения, которое взрослело с его книгами.

— Давайте начнем с очевидного. Кем был для вас Бёлль к моменту, когда вы впервые его увидели? Помните ли вы его первый визит в ваш дом?

— Впервые он приехал в Москву в 1962 году, познакомился с моими родителями, Раисой Орловой и [приемным отцом] Львом Копелевым, и, конечно, сразу очутился в нашей легендарной квартире.

Об этой квартире стоит сказать два слова. Мы жили на улице Горького, дом номер шесть, бывшее Саввинское подворье, о чем, правда, я в то время не имела никакого представления. Почему легендарная? Просто потому, что там жили и бывали самые замечательные люди того времени.

Например, там постоянно бывал Солженицын, когда вернулся из ссылки и поселился в Рязани. Практически еженедельно он тогда к нам приезжал.

Перед посадкой и ссылкой приходил со своим отцом Бродский — его защитой вместе с Лидией Корнеевной и Фридой Вигдоровой много занимались мои родители.

Даже устройство этой квартиры заслуживает того, чтобы сказать о нем особо. Какие-то бесконечные коридоры, передние, кладовки. Очень мало жилой площади, но вот этой другой было предостаточно. И много таких углов, куда можно было забиться и с кем-то что-то выяснять. Замечательная, словом, квартира. Ближайший друг Копелева Лев Осповат писал, что у того главное желание — всех друзей объединить «в одну большую кафку».

Вот в эту «большую кафку» отец немедленно привел Бёлля. И у него с моими родителями случилось — я назвала бы это чем-то большим, чем дружба. Прямо-таки любовь.

Есть фотография того года, где мы стоим на крыльце этого нашего дома — мама, Бёлль, я. Я вполне юная, мне что-то вокруг двадцати лет.

Что осталось у меня от того первого приезда? Знаете, такова юность: в мой, лично мой, мир невозможно было пробиться снаружи. Только дела моих друзей имели значение, а внешний мир, мир моих родителей… Он, конечно, существовал, но самое серьезное совершалось исключительно в моем круге. Только у меня могли быть такая любовь, такая обида, такое страдание.

Но, как ни странно, даже в этом невероятно эгоцентричном мире Бёллю удалось пробить брешь. Прежде всего, конечно, своими книгами. Напомню, что первый перевод его рассказа появился еще в 1952 году. А с 1956-го он регулярно издается по-русски: в 1957-м — роман «И не сказал ни единого слова», в 1958-м — «Хлеб ранних лет», в 1959-м — «Дом без хозяина», в 1961-м — «Бильярд в половине десятого», в 1962-м — «Где ты был, Адам?», в 1964-м — совершенно выдающаяся книга «Глазами клоуна».

Эти названия, не только сами книги… Не было человека в нашей среде, который бы их не читал, не знал бы кусками. Даже сами названия звучали как особый кодовый язык. Был, например, такой эпизод. Ко дню рождения Копелева, который в это время оказался не в Москве, я послала ему телеграмму — какое-то поздравление и подпись: «Дом без хозяина». Бабушка моя эту телеграмму отправляла, решила, что этого недостаточно, и к «дому без хозяина» приписала поименно всех обитателей. Я была страшно возмущена: в этом «доме без хозяина» было все!

Что сказать, я видела в жизни множество всяко значительных людей — сначала благодаря родителям, потом благодаря мужу, Вячеславу Всеволодовичу Иванову. Писатели, поэты, ученые — самые разные выдающиеся люди. И был единственный случай, когда выдуманный тобой человек, тот, кого ты представлял по книгам, полностью совпал с реальным. В моей жизни такого совпадения больше не было никогда.

— После той первой встречи были два долгих десятилетия, так не похожих одно на другое, — 1960-е с этой вереницей романов и исключительной популярностью в СССР и 1970-е, когда самый воздух переменился и Бёлля перестали печатать и пускать в нашу страну. Как это ощущалось тогда?

— Все следующие приезды Бёлля почему-то мне помнятся как летние. Да, он начал приезжать более-менее регулярно в эти годы. И каждый почти год бывал у нас на даче в деревне Жуковка. Нет, в том, старом, употреблении слова «Жуковка» и «дача» значили совсем не то, что в сегодняшнем. Если мы сейчас напишем, что Генрих Бёлль, лауреат Нобелевской премии (тогда еще не лауреат), приезжал на дачу к кому-то в гости, нас неправильно поймут. Не было хором, не было дворцов, а был деревянный сарай без воды и без батарей, и нужно было переезжать каждый год огромным грузовиком, с кроватями и холодильником, а потом были холодное московское лето, мытье посуды в тазике, несохнущее белье и хозяйки, которые всегда жалели дров.

Вот на таких дачах мы жили, и туда каждый год приезжал к нам Бёлль.

Важная вещь: в этой Жуковке в то время снимало дачи много народу. Было настоящее движение — каждый год снимать эту так называемую дачу. Конечно, там оказалось множество близких по духу друзей моих родителей: писатели, драматурги, сценаристы — совершенно потрясающая среда. Не скажу, что каждый вечер, но очень часто эти люди собирались и читали друг другу написанное или обсуждали только что придуманное. Мы все много раз читали, что такая среда была в Переделкине, да? Но вот я начала жить в Переделкине с 1973 года и этого уже не застала. Бывали случаи, когда что-то такое происходило, но это уже совершенно нельзя назвать средой. А в Жуковке на моей памяти это было именно так.

Копелев, конечно, немедленно познакомил Бёлля со всеми своими друзьями, и все они, понятно, были в него влюблены. И нельзя было иначе — сейчас я говорю просто о Бёлле-человеке.

Потрясали его лицо и то, как он слушал. Он очень отличался от нас, обычных людей, чье внимание почти всегда рассеянно. Бёлль был само внимание, само ухо. Он становился не собеседником, а как будто конфидентом твоим. В любой ситуации: речь могла идти о совершенно не важных вещах. Но ты видел, что он в этот момент целиком посвящен тебе. Знаете, у нас сейчас популярно это бандитское выражение «я вас услышал» — всегда с угрозой какой-то. Так вот к Бёллю это «услышал» относится так же, как сегодняшняя «дача» к той нашей Жуковке. Он именно что был заинтересован в собеседнике и удивительным образом всегда вас слышал.

В 1967 году он приезжал работать над сценарием фильма о Достоевском и Петербурге, а в 1969-м был закрытый показ этого фильма в здании телевидения. Сейчас я читаю в интернете: «В 1969 году фильм показали по телевидению». Не могли его, конечно, показать ни по какому телевидению, там были какие-то ерунды несусветные вместо телевидения. А на самом деле это был закрытый показ в здании телевидения, и я тоже была в этой маленькой комнате. Фильм был совершенно потрясающий, Бёллю и режиссеру Уве Бранднеру удалось даже застать и снять внука Достоевского, который совсем скоро после этого умер.

Но у нас фильм был запрещен — из-за [интервью Иосифа] Бродского, во-первых, а во-вторых, из-за диссидента Константина Богатырева, переводчика, сидельца и огромного друга моих родителей. Довольно скоро, в 1976-м, его стукнули в подъезде бутылкой по голове. До сегодняшнего дня это не расследовано — кто именно его убил. Конечно, все знали, что физически это были уголовники, а стоять за ними мог только КГБ. Эта смерть тогда потрясла всех. Думаю, на самом деле не было указания его убить — только напугать. Но он был такой тщедушный, такой ни на кого не похожий и хрупкий, а даже, знаете, КГБ не имел возможности рассчитать силу удара уголовника. Он был страшно напуган, люди навещали его в больнице, и он прямо трясся, если пытались узнать, кто, как и почему. Месяца два он прожил в таком ужасном состоянии, потом умер в больнице.

Тактика КГБ в 1970-х главным образом состояла в том, чтобы следить и пугать. Помню, перед отъездом из СССР к нам из Ленинграда приехал Ефим Эткинд. Он оформлял документы, это было уже после высылки Солженицына и публикации «Архипелага [ГУЛАГ]». Вот по этим предотъездным делам он приезжал в Москву, ночевал у нас на Горького в той самой квартире. Там у нас во дворе всегда стояли «товарищи», и одному из них я, помню, кричала: «Что вы там мерзнете, заходите к нам!» Эткинд был совершенно поражен: «Надо же, какие, не боятся». В те же дни мы с Эткиндом поехали к другу Вячеслава Всеволодовича Михаилу Левину, и вот мы поднимаемся по лестнице, а там валяется «пьяный» — совершенно очевидно, что никакой не пьяный, а тоже специально подброшенный «товарищ».

Но это уже были времена, когда Бёлля у нас окончательно перестали печатать, так что ни о каком показе фильма и даже приезде речи быть не могло. Даже полученная в 1972 году Нобелевская премия не помогла.

— Тогда все понимали, что его перестали печатать именно из-за контактов с диссидентами?

— Безусловно. Нельзя было не чувствовать, что изменилось время, и все эти годы, всю вторую половину 1970-х, он не приезжал. Последний раз приехал в 1979 году. Я тогда совсем недавно стала водить машину, страшно была этим увлечена, не упускала никакой возможности куда-нибудь поехать. И вот нужно встречать Бёлля в аэропорту, и я везу туда родителей. Кроме нас были еще люди, особенно хорошо помню художника Бориса Биргера, друга Бёлля и моих родителей. Вот прошел весь самолет — никакого Бёлля. Мы, конечно, страшно волнуемся, и каждую минуту подходит Биргер: «Видите, вон там, в кепке? Он на нас смотрит». Через две минуты: «Вот тот с газетой еще». Копелев называл его «главпаника».

Наконец измученный Бёлль вышел. Его задержали будто бы за то, что он какой-то журнал не оставил в самолете, а держал в руках, когда выходил. Вот к этому придрались и мурыжили его сколько-то времени, намного дольше, чем всех.

— Как это сочетается — еще несколько лет назад неслыханная популярность в СССР, миллионные тиражи и всенародная любовь, и вот пограничник терзает немолодого человека, Нобелевского лауреата и мировую знаменитость, из-за какой-то сущей ерунды?

— Именно так и сочетается. Ни при чем здесь тиражи. КГБ, который руководил таможней, дал указания придираться к чему можно и уж точно не улучшать его жизнь здесь, чтобы прекратил сюда ездить, — он здесь совершенно не нужен со своими лауреатством, ПЕН-центром, защитой «Метрополя» и прочим.

— В чем еще проявлялось это внимание КГБ?

— Вот такая история. В этот последний приезд, когда он был со своей женой Аннемари, старшим сыном Раймундом, уже смертельно больным, и женой этого сына, он захотел обязательно съездить в Загорск, нынешний Сергиев Посад. Я увлечена машиной и, конечно, говорю: «С удовольствием». Бёллю с семейством, как полагается, выделены «интуристская» черная «Волга» и переводчица. Но нас было много, и остальные все были в моей машине: конечно, Лев Копелев, мой муж Вячеслав Всеволодович Иванов, еще кто-то. А у Бёлля уже тяжелейший диабет, нужно обязательно есть по часам, и вот было договорено, что по дороге мы съедем с этого шоссе и заедем в Абрамцево к моей сводной сестре Лене Копелевой, которая должна была приготовить обед. Там мы должны были быстренько пообедать и ехать дальше. Вот мы останавливаемся в том месте, где нужно съезжать, и переводчица говорит, что это категорически запрещено. «Нельзя». — «Как нельзя? У него диабет, он должен есть вовремя». — «Ни в коем случае, машинам “Интуриста” нельзя съезжать с правительственной трассы». — «Так обратитесь к начальству, объясните, что здесь медицинская проблема». — «Нет, никак нельзя». «Тогда, — говорю я, — если правительственным машинам нельзя, давайте Бёлля в мою машину, я его отвезу, он там поест, и мы быстро вернемся, а вы здесь стойте». — «Нет, с вами мы его тоже не можем отпустить». Это продолжалось довольно долго, и Бёллю было ужасно не по себе. Не говорю уже, как нам, но ему особенно. Из-за того, что его физическое состояние обсуждалось при всех, и даже из-за того, что он подвел нас самой этой ничтожной просьбой. Хотя он прекрасно к этому времени все понимал: кто велел, кому нельзя, почему нельзя. Да, с виду такая милая переводчица, но она, конечно, была на службе, понятно было, что она из КГБ. Кончилось дело тем, что я сама поехала на дачу к Лене, взяла этот сухой паек, что-то он все-таки съел, хотя уже кусок в горло не лез после всего этого, и мы двинулись в Загорск.

— Мог ли он, находясь в Москве, захотеть поехать дальше Сергиева Посада — в любой город, не предусмотренный программой визита?

— Стопроцентно не мог. Любой иностранец в момент, когда оформлялась виза, должен был подать заявку на все мероприятия, которые он хочет посетить, и указать все места, где хочет побывать. От Москвы нельзя было самовольно отъехать на расстояние больше тридцати, что ли, километров.

Вот об иностранцах такой случай. Знаете, все разговоры моих родителей тогда уже записывались полностью, мы это прекрасно понимали. Они жили на первом этаже, в какой-то день уезжали, а когда приехали — на подушке лежал булыжник, так их пугали. Так вот, разговоры записывались, известно было, кто и что, и однажды приехала одна особа из Америки к ним в гости. Ее остановили на въезде в Переделкино, до которого, кстати, меньше тридцати километров. Просто остановили такси и сказали, что иностранцы не имеют права без специального разрешения покидать Москву.

В Жуковку, правда, Бёлль к нам ездил без всякого разрешения, но это были годы-то лучшие.

Наверняка вы помните: несколько лет назад были большие споры по поводу фильма «Оттепель». Там Тодоровский, режиссер, прямо называет 1961 год, и все заволновались: юбка не такая, кофта не такая. По-моему, глупо, если ты называешь год, не сделать юбку, какую носили именно тогда, но это ладно, допустим, это специально сделано. Но вот там приезжает КГБ на съемочную площадку и заставляет снимать так и так — это меня очень возмутило. Вот точно в 1961 году они не смели себя так вести. В нашей истории, знаете ли, мало было периодов, когда КГБ как-нибудь именно не смел себя вести. И 1961 год точно относится к тому времени, когда они не смели так открыто безобразничать. Я это к тому, что все годы приездов Бёлля его личные наблюдения, связи со здешними людьми, переписка и так далее — все это совершенно не могло способствовать тому, чтобы он как-то на этот счет обманывался.

— Признаться, не знаю, чему удивляться больше: тому, что Бёлль, не знающий языка, так точно все о нас понял, или тому, что другие, от Уэллса и Ромена Роллана до Фейхтвангера, Андре Жида и Мальро, тоже умеющие смотреть и слушать, не поняли ничего до такой степени, что поверили в потемкинские деревни или совершили после этой поездки какую-то ужасную бестактность, за которую здесь другим пришлось расплачиваться. Совсем недавно, в пастернаковские времена, этот мало что понимающий западный классик был реальностью, и вот с приездом Бёлля оказывается, что эта фигура уже решительно невозможна.

— О потемкинских деревнях расскажу вам одну историю, которую мы очень любили дома. Это рассказ Всеволода Иванова, как в 1920-е годы приехали какие-то японские культурные деятели, которых обещали провезти по всей России. Вот им показали все эти потемкинские деревни, потом они встретились с пролетарским писателем Всеволодом Ивановым, тот спросил, как, мол, впечатления от поездки. Они поклонились очень вежливо и сказали: «Нисего этого нету». Прекрасно поняли умные японцы все, что нужно было.

А что касается Фейхтвангера и прочих — думаю, это нельзя сравнивать, прежде всего, потому, что в 1930-е годы их окружали совсем другие люди. Люди, которые истово верили в коммунизм. Мои родители в молодости тоже были такими, но Бёлль узнал их совсем в другое время. Они уже не хотели и не могли мириться с безобразиями советской власти. И, конечно, он был совершенно покорен, влюблен в этих людей, в эту среду, в эту атмосферу — и, думаю, было во что. Слишком любил, чтобы оставалось место для иллюзий.

Понравился материал? Помоги сайту!