«В некотором отношении прогноз благоприятный…»

«Ты очень меня обрадуешь, если при случае вышлешь мне пару тех деревянных кукол (из которых выскакивают куколки поменьше — я забыл, как они называются). У меня их много, но тут их просто рвут из рук, стар и млад».

Разговор о переписке Генриха Бёлля и Льва Копелева очень странно начинать с матрешек. Неуважительно как-то. Переписываются один из самых значительных немецких и европейских послевоенных писателей, нобелевский лауреат — и филолог-германист, переводчик, находившийся в центре самых разных культурных пластов, а после эмиграции — профессор Вуппертальского университета, ставший одним из авторитетнейших для Германии представителей России, исследователь точек пересечения этих двух стран от Средневековья до современности.

Первые опубликованные здесь письма относятся к 1962 г., ко времени знакомства и общения в Москве. Последние написаны после приезда Льва Копелева и Раисы Орловой в Германию в 1980 г.: приезда на несколько месяцев, которые, как все понимали, растянутся навсегда. Из письма в письмо, отчасти, видимо, забывая, на чем остановился пару месяцев назад, а с другой стороны, просто продолжая думать в письме к Бёллю, Копелев определяет заново свою позицию по отношению к общественной жизни, происходящей вокруг него и с его активным участием. Из письма в письмо, атакуемый журналистами, заваленный работой, письмами и просьбами, Бёлль сообщает о том, как все же важно ему делать что возможно для Копелевых, их друзей и, шире, культурных контактов Германии и СССР.

Но с 1962-го и до 1968-го, сопровождая размышления о литературе, о жизни, о двух странах, сопровождая рассказы о семье, усталости, планах, о том, что пишется, печатается, критикуется рецензентами, из письма в письмо переходят эти матрешки, оказываясь для нас, читателей, таким знаком привыкания, узнавания друг друга — двух интеллектуалов, активно формирующих тот общественный климат, в котором живет каждый из них, и пытающихся строить мосты между своими двумя странами, между живущими в них германистами, славистами, литераторами.

В 1962 г. им, воевавшим друг с другом, им, литераторам, критически относящимся к собственным государствам и собственной — личной и государства — недавней истории, нужно найти то, что их объединит. Матрешки, смешная, комическая деталь, становятся одной из немногих и очевидных нейтральных зон: для Бёлля это возможность восхититься чем-то нейтральным, «традиционным», «русским», для Копелева — возможность чем-то быть полезным Бёллю, добывающему и присылающему лекарства, в том числе лекарства от рака. Сначала для Всеволода Иванова, затем для Фриды Вигдоровой, а вероятно, и для других.

Что показать Бёллю? Кого? В первом письме от 21 ноября 1962 г. Копелев упоминает Паустовского, Алигер и — главный козырь — Солженицына, только что, буквально на днях, так триумфально прогремевшего в «Новом мире» (добавим — при посредничестве Копелева):

«У нас тут происходит много такого, что вы, со своей стороны, должно быть, уже заметили. В некотором отношении прогноз благоприятный (пишу и чувствую, что стиль хромает, но не хочу отвлекаться на это, а то никогда не закончу письмо). Такие же и настроения. Мы все дальше удаляемся от мрачного прошлого и стремимся к лучшему будущему. Перед теми из нас, кто живет в или около литературного мира, встают в этой связи сложные и ответственные задачи. При этом мы прислушиваемся к голосам и прежних, и новых учителей — среди прочего и то, что и как пишешь Ты».

Через полгода, в годовщину окончания разделяющей их войны, Бёлль отвечает Копелеву, что вся семья его читает «Один день Ивана Денисовича»:

«Жаль, что между нами столь много горя и колючей проволоки, но общего у нас куда больше, чем всех этих ненужных вещей, что нас разъединяют. <...> Наше желание как можно больше узнать о Советском Союзе столь же велико, как желание советских граждан как можно больше узнать о жизни “на западе”».

Бёлль сдержаннее Копелева и в эмоциях, и в своей готовности изучать СССР. Но эту готовность он все время подчеркивает в первые годы переписки. Он пишет сценарий к фильму о Достоевском, он читает русскую классику, он извиняется, что, в отличие от семьи, не располагает временем для изучения русского языка (впрочем, и сыновья его тоже оставляют эти попытки).

Нужно наводить мосты. Знакомить с теми людьми, теми текстами и теми идеями, которые могут быть важны собеседнику. Расширять узкий круг симпатизирующих друг другу людей до культурных контактов на уровне стран. Какие есть пароли?

Прежде всего, перевод и публикация Бёлля на русский, которым так активно старается содействовать Копелев и в которых поначалу сомневается Бёлль. Приглашения и помощь в организации поездок Бёлля в СССР. Оставшаяся незаконченной книга о Бёлле, над которой работают Копелев и Орлова, экспериментируя при этом с голосами, передающими память и опыт, — под влиянием, конечно, своего «материала», потому что «Бильярд в половине десятого» для них в это время — колоссально значимое произведение, которое уступит позже в своей значимости, может быть, только «Групповому портрету с дамой».

Копелев читает «LTI» — опубликованную в ФРГ в 1947 г. (а у нас лишь в 1998 г.) книгу Виктора Клемперера о языке Третьего рейха, открывшую для рефлексий европейцев эту огромную тему влияния языка на наше восприятие окружающего нас. И постоянно упоминает немецкую периодику, где он прочел то и это, и собственные лекции, в которые он, германист, включил современные немецкие произведения. И, конечно, переводчиков с немецкого и филологов-германистов: Константина Богатырева, Ефима Эткинда, Илью Фрадкина, Владимира Адмони. А иногда и прочую классику, не литературную («PS. На открытках пейзажи наших великих старых мастеров, Левитана и Нестерова»). И просит Бёлля рассказать о современной немецкой литературе.

Еще один «мост»: общий интерес к американской прозе. Генрих и Аннемари Бёлль переводят на немецкий Сэлинджера, о переводах Сэлинджера и Фолкнера на русский язык сообщает Копелев.

И, конечно, главный «мост»: прошлое и отношение к нему, «поколение» — собственное и старшее. В июле 1968-го Бёлль, только недавно отметивший пятидесятилетие, пишет, что он очень измотан — и что это характерно для поколения. А Копелев ему отвечает:

«…и все, что Ты пишешь о жизни нашего поколения, все, что Ты выражаешь словами, и все, о чем мы догадываемся по манере сказанного, все это именно сейчас очень для нас важно, даже жизненно необходимо».

К концу 1960-х эти очень заметные в первые несколько лет переписки Копелева и Бёлля признаки их усилий по «наведению мостов», по узнаванию и привыканию друг к другу исчезают, а характерные для немецкого языка формулы вежливости и отстраненности слегка теряют свою «формульность». После августа 1968-го у Бёлля, вероятно, матрешек уже не «рвут из рук», а паролем узнавания друг друга становятся теперь не литература и не память о прошлом, а отношение к танкам в Праге. Бёлль был в Праге в те дни. У Копелева зять, Павел Литвинов, вышел на Красную площадь протестовать против ввода советских войск в Чехословакию.

«Удивлен тем, что Лев пишет об Ирландском дневнике — новый “социалистический реализм”, но очень может быть, что так и есть» —

да, конечно, они были, есть и будут много в чем не согласны друг с другом, и все же в этот «диссидентский» период Копелева и русской культуры, когда один из них награжден Нобелевской премией, избран главой немецкого, а затем и международного ПЕН-клуба, а второй превращается в ghost writer («…то есть договор заключают с кем-то другим, поскольку у таких черных овец, как я, шансов на публикацию в обозримом будущем нет»), — в этот период уже никакие мосты наводить не нужно.

«Рецензии известных людей, может быть, какое-то событие — вручение премии или почетного докторского титула, главное — таким образом, как будто ничего не известно о том, что здесь на него косо смотрят. Лучше всего, конечно, было бы членство в PEN'е».

Так в мае 1972 г. выглядит просьба Копелева об организации помощи Булату Окуджаве, оказавшемуся на грани исключения из Союза писателей. Копелев просит о помощи исключенным, еще не исключенным, арестованным, еще/уже находящимся на свободе — Александру Галичу, Владимиру Максимову, Анатолию Якобсону, Наталье Горбаневской, Петру Григоренко, Василю Стусу, Лидии Чуковской:

«Пожалуйста, объясни всем: сейчас есть реальная возможность — какой никогда прежде не было!!! — эффективно воздействовать на здешние учреждения из-за рубежа дружеским, но неослабевающим давлением».

Впечатляют масштабы того благотворного вмешательства извне, о котором просит (которое предлагает и организует) Копелев:

«У меня идея относительно предстоящей Нобелевской премии. Возможно ли будет вручить Премию мира за 1973 год сразу двум русским, а именно Леониду Брежневу и Андрею Сахарову?»

Это просьба к нобелевскому лауреату 1972 г., который, в свою очередь, вероятно, должен просить о посредничестве лауреата 1971 г. — Вилли Брандта, действующего канцлера ФРГ, политика, сотрудничество с которым давало Бёллю надежды на перемены в стране.

Но в 1973 г. премию (за перемирие во Вьетнаме) разделили Генри Киссинджер и Ле Дык Тхо, а Сахаров — один, без Брежнева — получил ее в 1975-м.

Проверить дату награждения Сахарова, если и не помнится точно, быстро и просто. Но эта книга взывает, просто взывает к обширнейшим комментариям, которые были бы составлены заинтересованным в этой эпохе историком, — уже потому только, что с ними читатель мог бы разобраться во всем том закулисье, которое и есть содержание (прошу прощения за высокие слова) культурного процесса эпохи. Так почему же Сахарову дали премию? Какие рычаги были задействованы? Пытался ли Бёлль их задействовать в 1973-м? И помог ли принятию в ПЕН-клуб тех, о ком ходатайствовал Копелев? Тогда и потом?

Автор перевода писем на русский язык и примечаний к ним Александр Филиппов-Чехов в коротком предисловии поясняет, что всего переписка включает в себя 350 документов, что из них публикуются только 153 и что тексты писем даются без сверки с оригиналами по немецкому изданию переписки (Briefwechsel / Heinrich Böll, Lew Kopelew. Elsbeth Zylla (Hg.). Mit einem Essay von Karl Schlögel. — Göttingen, 2011. 749 s.).

Такое предисловие должно предупредить вопросы, но их все же возникает немало.

Как были отобраны публикуемые в книге письма? Даны ли здесь именно те письма, которые были отобраны для немецкого издания, было ли то издание полным (судя по объему, оно гораздо полнее)? Если нет — то что и почему было исключено? Примечания в конце каждого письма — это примечания, перекочевавшие из немецкого издания, но дополненные переводчиком, или они полностью принадлежат переводчику? Не имея возможности сейчас сравнить эти издания, предположу: эти примечания производят впечатление адресованных нероссийскому читателю, но слегка дополненных для него.

Помимо принципа отбора писем возникают вопросы и о принципах перевода. Хочется попросить переводчика: поговорите с нами, с читателями! Расскажите нам, что, когда Копелев, обращаясь к Бёллю, пишет «Ты», это не чрезмерная, особенная, а вполне естественная для немецкого языка форма уважения; что «Хайн» и «Генрих», два обращения к Бёллю, по-русски звучат более различно, чем по-немецки, а «старик», которым себя нередко называет Бёлль, по-русски звучит гораздо сильнее, чем по-немецки. Но (это ведь всегда опасность для переводчика — переводить на русский русскоязычного автора) спасибо за то, что в этом переводе Копелев — действительно узнаваемый Копелев.

И о самой переписке, конечно, тоже очень бы хотелось прочитать в предисловии: как она шла? Пока читатель не встретит упоминание о том, что письмо передаст такой-то, особенно в начале переписки, вопрос все время присутствует, да и потом остается: эта переписка шла с оказией только или по почте тоже? А если по почте, то как же прочитывался немецкий язык Копелева теми, кто отвечал за переписку с иностранцами? А когда пишут жены — на каком языке они это делают? Раиса Орлова не знает немецкого — так как же она пишет?

Для русскоязычного читателя, покупающего эту книгу, имело бы смысл дать что-то более глубокое и более связанное с содержанием переписки, чем краткое сообщение, например, что Амальрик — «диссидент, публицист, писатель» (в этом смысле очень удачны указания событий, предваряющие письма за каждый следующий год). А вот немецкие реалии ему как раз нужны. Что за постоянные (судебные) процессы у Бёлля? Что за нападки критики, которые его так напрягают? Отсутствие комментария, а иногда и некоторые шероховатости не могут не огорчать. Потому что переводчица Райт-Ковалева — Рита, а никак не Маргарита. Потому что в 1969 г. Павел Литвинов был не в эмиграции, а в ссылке. Потому что некоторые даты смерти, иногда отсутствующие в посвященных кому-либо примечаниях, к сожалению, уже можно проставить (как в случае с Виктором Красиным и Игорем Голомштоком). Потому что сообщение в одном из комментариев, что Лазарь Лазарев был главным редактором «Вопросов литературы», как бы означает, что в другом месте речь идет о нем, если не назван другой редактор и не даны годы редакторства Лазарева. А все-таки этот случай из 1971 г. совсем не про него и не должен его компрометировать:

«Все это должно было выйти еще год назад, этим я тоже обязан Тебе — главный редактор как бы подкупил меня этим, чтобы я ничего не сказал Тебе плохого про него и его журнал и не настраивал Тебя против Союза писателей (именно он дал мне понять, что именно Твое выступление летом 1968 года, когда Ты выступал на радио и вступился за меня в интервью Zeit, и потом, по Твоей просьбе, Эрвин Штриттматтер также направил письмо в СП, что именно все это уберегло меня и Лидию Чуковскую и других “еретиков” от куда худшей участи — всех нас лишь публично “выпороли”)».

На этой ноте, пожалуй, и остановимся. В переписке Генриха Бёлля и Льва Копелева она и без комментариев всегда слышна.

Генрих Бёлль, Лев Копелев. Переписка. 1962—1982. Пер. с нем. Александра Филиппова-Чехова. — М.: libra, 2017. 380 с.

Понравился материал? Помоги сайту!