За «порядок вещей», против гордого человека

Гийом Бернар — французский консервативный мыслитель, специалист по политической философии и истории права, преподающий в Католическом институте высшего образования (ICES) на западе Франции. В 2016 году вышла книга Бернара «Движение правовращения» (фр. «La guerre à droite aura bien lieu: Le mouvement dextrogyre») — исследование о причинах роста популярности правых политических сил во Франции и попытка вернуть в философский мейнстрим классическую консервативную мысль. Арнольд Хачатуров познакомился с Бернаром во время поездки русских молодых журналистов во Францию прямо перед президентскими выборами в мае. Поездка была организована в рамках проекта Европейского союза «Общественная дипломатия. ЕС и Россия». Напоминаем, что раздел на Кольте «Мосты» — его медийное зеркало.

— В своей книге «Движение правовращения» вы пишете о том, как по ходу истории эволюционировал раскол между левыми и правыми политическими силами. По какой линии сегодня проходит это расщепление? Как мы к нему подошли?

— Мы привыкли описывать политический спектр через оппозицию «правые/левые», хотя критерий действительно не раз менялся. В XIX веке предметом споров был преимущественно политический режим. Если вкратце, то правые, роялисты и бонапартисты, поддерживали сильную исполнительную власть, а левые выступали за доминирование парламента. К началу XX века роялисты были окончательно разбиты, и критерий переместился — теперь главным вопросом стало место государства. Теперь правые поддерживали его минимальную роль, заявляя, что значение государства нужно сократить до традиционных регулирующих функций: правосудие, оборона и т.д. Левые, напротив, добивались большего вмешательства государства в экономику и общественную жизнь — еще и потому, что в это время социалистические силы бурно развивались: во Франции в межвоенный период они пришли к власти.

Оппозиция между сторонниками минимального и интервенционистского государства оставалась фундаментальной до 1990-х годов, когда критерий раскола опять поменялся. На этот раз во многом из-за того, что левые силы были в глубоком кризисе. Некоторые элементы их идеологии были полностью разрушены, что проявилось в падении Берлинской стены и трансформации советского режима. С этого момента во Франции главными вопросами стали не политический режим и не экономика, а социальный курс, вопросы идентичности и устройства социального тела. Мы определяем себя через семью, нацию, Европу, то есть как что-то органическое, как продукт именно естественного порядка, записанного в историческом наследии, или мы полагаем, что все социальные различия конструируются в обществе искусственно? Европа — это историческая цивилизация, культурная общность или это просто добровольный договор и юридическое образование? По этой линии и будет развиваться наша политическая жизнь в дальнейшем. Думаю, что правые силы, даже несмотря на проигрыш на президентских выборах во Франции, в ближайшие годы будут прогрессировать.

— Это же не исключительно французская история, а феномен, который мы наблюдаем более-менее по всему миру?

— В основном я исследую Францию, но, разумеется, я пытаюсь сравнивать происходящее здесь с другими странами. У каждой страны есть свои традиции, мы не можем найти полностью идентичные примеры. Но есть и сходства. В некотором смысле феномен популизма обнаруживает себя почти везде: тот же Брексит, Чайная партия, избрание Трампа в США и так далее. Это один и тот же тип феноменов, связанный с деглобализацией, реакцией на «лишение корней», которую мы видим в разных странах. Я предложил называть его движением «правовращения» (dextrogyre) — это возрождение некоторых классических идей, которые оказались потушены политически и интеллектуально. Дело в том, что долгое время новые политические силы во Франции появлялись исключительно слева: республиканцы, социалисты, коммунисты. Своим приходом они сдвинули весь остальной политический спектр вправо — силы, которые первоначально были левыми, в новой системе координат оказались заметно правее. Главный пример — это либерализм. В реальности он защищает принципы, которые ближе к левым, чем к классическим правым идеям. Эти консервативные идеи оказались надолго забыты, но сегодня они возникают вновь, поэтому правое общественное мнение все больше радикализируется. Поэтому стала возможной коалиция Макрона — союз левых и правых либералов.

— Где вы находите философские истоки этих «классических правых» идей?

— Эти идеи исходят из принципа, что социальная реальность закреплена в порядке вещей, не зависящем от воли человека. То есть существуют некоторые ценности-в-себе — исторические традиции, идентичности, наши «корни», которые должны быть переданы от текущих поколений будущим. В этой парадигме, например, существование главы семьи является проявлением естественного порядка. Сложность состоит в том, чтобы хорошо использовать эту власть, данную вам объективно. В основе этой концепции лежат довольно старые идеи, как правило, реакционные — в первую очередь, Аристотеля и Фомы Аквинского. Социальный консерватизм также может питаться от таких мыслителей, как, например, англичанин Эдмунд Берк. Наконец, это теоретики национальной идентичности, суверенизма на европейском уровне, такие, как Морис Баррес. Есть и относительно недавние авторы, которые способствовали ренессансу классических правых идей. Но фундаментом остается старая идея некоего космологического порядка вещей.

Важно понимать, что сами политики не всегда отражают эти идеи лучше всех. В случае с Трампом и Ле Пен очевидно, что они очень далеки от философских и исторических знаний. Просто в данный момент именно они представляют собой манифестацию это курса, которому противопоставлен так называемый социальный контрактуализм — позиция, согласно которой ценности создаются только в процессе добровольного взаимодействия между людьми. Во Франции это по-прежнему политическая позиция большинства, но прямо сейчас это большинство оспаривается и раскалывается.

— При этом современные правые могут занимать довольно разнообразные позиции по экономическим вопросам, например, в чем-то поддерживая программу социалистов?

— В экономике правые движения адаптируют социальную доктрину церкви, принцип так называемой субсидиарности. Они выступают против коллективизма и мощного фискального, налогово-бюджетного давления государства: государство должно вмешиваться только тогда, когда это необходимо, и только для решения тех задач, с которыми мы не можем справиться сами. Но если либеральная мысль говорит нам, например, что цена — это пересечение спроса и предложения, то правый мыслитель скажет, что существует и некая объективная сторона вещей, а не только человеческий консенсус. При этом правые, конечно, сходятся с либералами в том, что нужно оставить людям инициативу, а компаниям — экономические свободы. Но защищать свободы не то же самое, что защищать свободу как главный принцип, альфу и омегу всего общественного устройства. У консерваторов здесь есть определенный лимит.

Еще важно то, что когда вы продвигаетесь на поприще социального государства, то потом откатиться назад бывает очень трудно. Западная Европа вообще сейчас находится в достаточно парадоксальном состоянии, когда сильное вмешательство государства во многие области жизни соседствует с атомизированным и индивидуализированным состоянием индивида, который действует на основании собственного, а не всеобщего интереса.

— В чем сегодня состоит главная проблема левых — кроме падения Берлинской стены и всех связанных с этим процессов?

— Падение Берлинской стены — это самый важный символ краха социализма, но, конечно, не единственный. Здесь важную роль играет ощущение угасания утопии. Нереализация левых идей к определенному моменту времени привела к тому, что они просто иссякли. Если говорить упрощенно, то сегодня идеология левых в основном представлена двумя большими направлениями: это мультикультурализм и гендерная теория. Эти идеи не находят массового отклика в народе, поэтому общественное мнение в целом сдвигается вправо. Если раньше поддержка левых шла скорее снизу, то сегодня их идеи более популярны в элитах. Здравому смыслу и традициям обычных людей они, наоборот, противоречат. Поэтому оспаривание существующего порядка сегодня идет именно со стороны правового популизма, а не левого, как раньше.

— Либерализм тоже потерял свою массовую привлекательность?

— Сегодня люди по-прежнему хотят свобод, но не хотят быть частью какой-то идеологии. Дело в том, что большие идеологии оказались истощены: не только марксизм, но и либерализм и даже социал-демократия. Публичное мнение им больше не доверяет. На этом фоне другие идеологии набирают популярность — например, исламизм. Это ведь настоящая политическая идеология, которая объясняет мир и предлагает человеку способ существования в нем. Кроме того, истощение больших идеологий ставит политические режимы в опасность. Современные политики уже не могут дать людям надежду на то, что завтра их жизнь будет лучше, чем сегодня. Французская революция, как бы мы ни оценивали ее итоги, несла людям надежду на свободу и конец старой Франции. Революция большевиков обещала всеобщее равенство. Сегодня идеологии предлагают только каждодневный менеджмент, но не новые надежды. В этом смысле меня слегка удивило то, что центрист Макрон смог выстроить свою кампанию как защитник позитивной повестки, оптимистичного будущего. Я сомневаюсь, что это хорошо закончится, но он, бесспорно, смог избежать пораженческого дискурса.

— Вы считаете, что потеря контакта между элитами и населением — это продукт либеральной демократии?

— Это хороший, но сложный вопрос. Если либеральная демократия — это идея, что политический процесс заключается в назначении представителей, которые обладают специальными знаниями, чтобы управлять государством, — то да, это результат такого режима. Но я думаю, что это более сложный феномен. Элиты сегодня сами по себе технически эффективны — у нас есть хорошие экономисты, юристы и так далее. Но они не имеют философской или исторической подготовки. Нынешние политические элиты в прошлом были бы просто исполнителями каких-то решений. Это отличные руководители офисов, технократы, пытающиеся устранить текущие неисправности в системе. Но совсем не те люди, которые принимают философские решения исходя из своего исторического видения. И это одна из причин, по которым население перестало чувствовать, что элиты его действительно представляют. Хотя у этих элит вроде бы есть для этого все необходимые компетенции и полномочия.

— Многие французские комментаторы говорили о том, что президентские выборы во Франции ознаменовали собой конец Пятой республики. Политический пейзаж действительно изменился настолько радикально?

— Мы и правда находимся в переходном периоде, когда политический пейзаж проходит через процесс пересборки, но пока что это не то же самое, что конец Пятой республики. В ближайшее время во Франции будут существовать три главные политические силы: левые социалисты, включая сторонников Меланшона, большая коалиция либералов, правых и левых под руководством Макрона и альтернативные правые силы (они расколоты и представляют собой разные силы, от Национального фронта Ле Пен до республиканцев). Это три политических, идеологических и психологических пространства. Но есть еще политические партии, которые пытаются выжить, — социалисты и республиканцы. Прогнозы — вещь очень деликатная, но вероятная логика развития событий выглядит следующим образом. Социалисты и республиканцы раскалываются надвое — одна часть переходит к Макрону, а другая присоединяется к крайним силам. И остается, наконец, сам политический режим. Хотя он и кристаллизовался на расколе «левые/правые», наследии де Голля, Миттерана и так далее, но, на мой взгляд, сейчас режим сам по себе находится вне опасности. Риск состоит в том, что крайние левые и крайние правые смогут вырасти настолько, что помешают либеральному центру управлять страной. Но пока Макрона поддерживает большинство, этот сценарий не очень вероятен. Я допускаю, что постепенно, через выборы на других уровнях власти, на местах это большинство может разрушиться. Но в ближайшие пять лет, я думаю, все будет работать как прежде.

— Пытается ли Макрон как-то затормозить движение «правовращения»? Нужно ли ему это?

— Мне кажется, что Макрон — чрезвычайно умный политик. В текущей ситуации он пытался разрушить старые партии, которые были основой Пятой республики, — партии социалистов и неоголлистов (республиканцев), чтобы забрать себе их влияние. Но если говорить о его политическом позиционировании, то я не думаю, что оно его сильно волнует. Он может быть правоцентристом, левоцентристом и даже просто левым. Он абсолютно прагматичный политик. И если левая часть политического спектра окончательно развалится, а правая усилится, то он сдвинется влево, сохраняя прежний дискурс, и вряд ли его это сколько-нибудь смутит. В конце концов, он — представитель старого французского движения орлеанистов — левоцентристов либерального толка, поддерживающих ограниченное государство, но с достаточно сильной исполнительной властью. Как сказал Макрон, он не социалист, но это не то же самое, что не левый. С тех пор как социализм оказался на грани исчезновения, либерализм вообще становится главной политической силой левого фланга.

— Могут ли альтернативные правые когда-нибудь избавиться от своего имиджа экстремистов и ксенофобов?

— Думаю, нужно просто отказаться от определенных авторов, идей, исторических периодов. Другой момент состоит в том, что практически все политические партии сейчас находятся в кризисе и нуждаются в объединении. Еще очень важно внимательно отнестись к идеологии перед тем, как браться за конкретную политическую программу. До сегодняшнего дня ошибка правых состояла в том, что они говорили: экономическая эффективность самодостаточна, она делает нашу власть легитимной. А куда именно мы идем — подумаем после. На самом деле сначала нужно прояснить свою доктрину, определить точки соприкосновения разных партий. Для правых это могут быть экономические и академические свободы, суверенитет, безопасность, идентичность и так далее. Нужно перевернуть страницу и забыть про те времена, когда все эти силы находились в конфронтации между собой.

— Что вы думаете о программе Марин Ле Пен — для альтернативных правых она скорее умеренна или радикальна?

— Программа Ле Пен просто бессвязна. С одной стороны, она предлагает чаще проводить референдумы, чтобы вернуть людям их голос через механизмы прямой демократии. А запрос на это в обществе определенно есть. Это пример вполне умеренного и республиканского предложения. С другой стороны, другие ее идеи (в частности, в области образования) носят откровенно авторитарный характер. Так что в партии Ле Пен присутствуют различные тенденции, но одно можно сказать точно: называть Национальный фронт фашистами было бы несправедливо. Их можно считать националистами, популистами, экстремистами, но точно не реинкарнацией тоталитарных режимов XX века.

Понравился материал? Помоги сайту!