Пахотные земли: в погоне за «зеленым золотом»

С 21 по 26 мая в Москве проходит ежегодный международный фестиваль «зеленого» документального кино Ecocup. Он открылся работой шведского режиссера Йоакима Деммера «Зеленое золото» (оригинальное название — «Dead Donkeys Fear No Hyenas»). На протяжении шести лет режиссер исследовал, как под прикрытием заявлений о социальном и экономическом развитии происходит захват пахотных земель в Эфиопии, земель, на которых работали поколениями. Теперь они передаются в пользование корпорациям, намеренным выращивать здесь ценное сырье и экспортировать его на Запад. Люди лишались домов, средств к существованию, единственное, что им оставалось, — наемный труд на земле, где когда-то были их дома и огороды, или бегство в соседние государства. Фильм был показан в более чем 30 странах и вызвал резонансную дискуссию. Фестиваль Ecocup проходит при поддержке проекта «Общественная дипломатия. ЕС и Россия». С режиссером «Зеленого золота» поговорила Марина Симакова.

— Как у вас возник замысел этого фильма?

— Несколько лет назад я работал в Эфиопии над съемкой другого документального фильма. На пути обратно в Швецию, пока я ждал своего рейса в аэропорту, я увидел, как экспортируются в Европу продукты из Эфиопии, и одновременно с этим я заметил тюки с питанием, которые ввозились в страну в качестве гуманитарной помощи. Совершенно абсурдная сцена. Она вызвала мое любопытство, превратившееся в желание разузнать про это побольше и снять кино про Эфиопию. Но к тому времени я уже встретил людей, которых крупные компании согнали с принадлежавших им земель. Этих людей много: около полутора миллионов местных фермеров выгнали без всякого права на протест. Им ничего даже не предложили взамен, они оказались в полной нищете. Мне было особенно странно видеть это именно в Эфиопии, стране, особенно важной в контексте деколонизации Африки. Эфиопия никогда не была колонией, в борьбе с колониализмом она поддерживала другие африканские страны. А сейчас Эфиопия отдает свои земли в угоду иностранным инвесторам.

— Когда и почему это началось?

— После кризиса 2008 года по всему миру выросли цены на продовольствие. Многие страны поняли, что больше не получится закупать продукты дешево, то есть корпорации осознали: чтобы зафиксировать цены на продукцию, им нужно плотнее заниматься сельскохозяйственным сектором. Так инвесторы стали воспринимать землю как актив. До этого в мире было всего несколько сотен человек, которые инвестировали бы в сельское хозяйство других государств. Сейчас огромные события посвящены инвестиционным программам такого рода, по всему миру проводятся конференции и выставки, где продавцы встречаются с покупателями. Кроме того, сельским хозяйством заинтересовались пенсионные фонды и страховые компании, обладающие огромным количеством финансовых ресурсов, которые нужно куда-то вложить, причем с минимальными рисками. С учетом того, что население Земли растет, а количество территорий, пригодных для сельскохозяйственных работ, сокращается, в сельское хозяйство можно инвестировать с уверенностью. Это настоящий снежный ком: началась лихорадочная погоня за «зеленым золотом» в Латинской Америке, Юго-Восточной Азии, в странах бывшего Советского Союза, но главным образом в Африке. Корпорации выбирают государства со слабыми или коррумпированными правительствами, с которыми проще иметь дело, а в Африке таких государств хватает. Что касается Эфиопии, то правительство там видит в иностранных инвесторах возможность развивать сельское хозяйство плюс источник для притока валюты. После революции 1974 года в Эфиопии был установлен социалистический режим, вся земля была национализирована. Она до сих пор принадлежит государству: именно поэтому сдать в аренду землю иностранным инвесторам так просто — нет никаких правовых механизмов, которые могли бы этому воспрепятствовать. Согласно плану, разработанному правительством, 2,5 млн гектаров земли должно было достаться иностранным инвесторам.

— Как конкретно реализовывался этот план?

— Все было сделано довольно грубо. Сначала инвесторы шли к представителям эфиопских властей (если они еще не успели с ними встретиться на одной из конференций) и разрабатывали программу. Люди, жившие на этих землях, для властей ничего не значили, потому что земля им официально не принадлежала, у них не было никаких прав на нее. Когда люди начинали возмущаться, их разгоняла полиция, в случае серьезных протестов подключались военные. В Гамбеле, том самом регионе, где снималась большая часть фильма, с людьми обращались чрезвычайно жестоко. Затем людей переселяли туда, где земля гораздо хуже по качеству.

— А что в обмен на это получает правительство от инвесторов?

— Компании, приходящие в регион, платят минимальный взнос за аренду в зависимости от ее срока — 25, 50 или 100 лет. И хотя это не такая большая сумма, система финансовых отношений абсолютно непрозрачна: нет никакой возможности проследить, куда идут эти деньги. Это означает, что у представителей местных властей есть возможность отхватить свой кусок. Кроме того, местное правительство надеется, что компании поделятся своим ноу-хау, принесут в страну современные сельскохозяйственные технологии.

— А как реагировали на это местные сообщества, те самые люди, которых прогнали с их земель?

— Эфиопия — авторитарное государство, где на всех уровнях осуществляется государственный контроль. Люди доносят на оппозиционеров, информация о том, кто «против», фиксируется. В каждой деревне, в каждой мастерской есть свой доносчик. До прошлого года, когда политическая ситуация резко изменилась, везде царил страх, возможностей сопротивляться было немного. Можно было запросто оказаться в тюрьме, вас могли покалечить или убить. Вместе с тем земля — это самое важное, что есть у людей. Без земли они не в силах прокормить детей, поэтому они все-таки оказывали действиям властей сопротивление. Они атаковали новые фермы иностранных компаний, правительство в ответ отправляло войска, солдаты убивали протестующих, они насиловали женщин. Систематическое изнасилование вообще использовали как технику дезинтеграции внутри местных сообществ. Отношения между мужчинами и женщинами здесь довольно традиционные, и стыд переживается женщинами крайне остро. Изнасилование совершалось, чтобы разрушить семьи, и женщины оказывались жертвами вдвойне.

— Вы упомянули про оппозицию. Кто именно вставал на защиту местных сообществ?

— На самом деле в Эфиопии нет ни организованной оппозиции, ни НКО. Есть несколько организаций, которые нужны, чтобы создавать благоприятное впечатление у стран-доноров, но по факту ничего этого нет. В то же время отдельные люди, неравнодушные и храбрые, пытаются что-то сделать. Такие люди есть в любых обстоятельствах и во все времена — будь то нацистская Германия или современная Камбоджа. Но им приходится платить высокую цену.

Один из таких людей — местный журналист Арго, который помогал мне с расследованием. Еще до того, как началась история с захватом земель, он успел стать эфиопской легендой, до него в стране вообще не было журналистики, освещающей вопросы окружающей среды и ее использования. Именно Арго одним из первых узнал о планах местных властей сдать землю в аренду иностранным инвесторам. Разумеется, он постоянно ходил по краю, и, если бы ему не удалось бежать из страны, он очутился бы в тюрьме.

Еще один примечательный человек — Омот, его тоже можно увидеть в фильме. Омот служил пастором в местной протестантской церкви, он занимался урегулированием конфликтов, установлением мирных отношений между различными этническими группами. Мы уже снимали этот фильм, когда я его встретил, он как раз пытался сохранить от западных фирм национальный парк в Гамбеле. Ему удалось найти доноров, которые были готовы помочь улучшить состояние парка. В первую очередь, сделать в нем четкую разметку, обозначить границы парка с тем, чтобы отъесть от него часть земли было сложнее. Когда он выяснил, что правительство отдает парк под сельскохозяйственное использование иностранным компаниям, он сразу выступил с протестом, и его уволили, просто вышвырнули из офиса. Однако он продолжил защищать парк и народ ануак, который традиционно обитал в регионе. Затем ситуация накалилась, находиться в Гамбеле стало слишком опасно, и Омот бежал в Аддис-Абебу, где легче скрыться или, по крайней мере, проще держаться подальше от служб безопасности. Когда Всемирный банк наконец решил провести расследование и узнать, что творится в Эфиопии, им потребовался кто-то, кто был бы в курсе происходящего и говорил на местном языке. Омот решил помочь Всемирному банку, чтобы все узнали правду.

— Какова вообще роль Всемирного банка в этой истории и что стало с их расследованием?

— Они изначально оказывали финансовую поддержку Эфиопии, вложили в проект сельскохозяйственного развития региона два миллиона долларов. Но в реальности в ходе своего «расследования» они игнорировали все показания и свидетельства, а Омот оказался в тюрьме. К стыду Всемирного банка, ему не удалось защитить человека, который ему помогал. Более того, они не оказывали особого давления на местные власти и не требовали его освободить. Так во Всемирном банке относятся к людям, которые на него работают.

В результате проект развития, поддержанный Всемирным банком, был использован в качестве прикрытия для захвата земель, а полученные от банка деньги пошли на строительство инфраструктуры и на зарплаты чиновникам, которые организовали выселение людей. Кто-то, возможно, скажет, что Всемирный банк стал жертвой обмана со стороны эфиопских властей. Но вообще-то он должен следить за тем, как используются его деньги, которые частично состоят из наших налогов. Подобными проектами Всемирный банк занимается очень давно, там должны прекрасно знать, что может пойти не так.

— Каково вам было работать в Эфиопии? С какими проблемами вам пришлось столкнуться, вам препятствовали?

— Вопрос земли в Эфиопии стоит крайне остро, и у каждого, кто выступает против передачи земель или просто рассказывает о происходящем, сразу начинаются неприятности. Многие журналисты оказались под арестом, кому-то удалось бежать из страны. Мы снимали шесть лет, и снимать становилось все сложнее. Некоторые из моих шведских коллег оказались в тюрьме. В целом мы все эти годы работали как подпольщики.

— Как вы общались с жертвами этих процессов? Они были готовы к съемкам?

— Люди были в отчаянии и хотели, чтобы хоть кто-то услышал их голоса. Но, конечно, они были испуганы и думали, что с ними может произойти после того, как они расскажут об этой истории. Это был долгий процесс: нам нужно было сначала дать им почувствовать себя в безопасности, вызвать доверие. А это возможно только тогда, когда ты работаешь достаточно долго: люди видят, что ты все время к ним возвращаешься, что ты действуешь осторожно, что у тебя серьезные намерения. Кроме того, когда снимаешь такой фильм, важно, чтобы он не стал предметом раздора, чтобы каждый его участник не чувствовал никакого давления со стороны сообщества и семьи. Каждый должен понимать все риски, сопряженные с его участием, и сниматься исключительно добровольно. Когда мы монтировали фильм, то в какой-то момент остановились — нам пришлось прервать работу на полтора года. В тот момент Омот оказался под арестом, и мы испугались, что если фильм выйдет, то положение Омота может ухудшиться. В результате его выпустили под залог, и мы с ним советовались, можем ли мы показывать фильм. Он дал свое согласие из чувства долга, хотя он был в курсе возможных последствий. Вообще, если вы заняты заметной правозащитной деятельностью, за вами всегда наблюдают. Но есть множество местных активистов, о которых мало кто знает, и они находятся под угрозой больше других. В один прекрасный момент они могут просто исчезнуть. В этом смысле медиа и документальные фильмы служат своего рода защитой, потому что они влияют на благотворительные и некоммерческие организации из Евросоюза и других стран. Если ситуация на виду, эти организации должны на нее реагировать, и иногда такая видимость работает как ограничитель репрессий. Но это обоюдоострое оружие: фильм может обеспечить защиту, но если кино не вызвало резонанса, то оно, скорее, подвергнет человека дополнительному риску. А ведь для того, чтобы история нас захватила, нужна личная, человеческая связь с происходящим, хочется видеть лица, героям важно доверять. Если съемка ведется анонимно, эффект от нее слабый. Здесь нужно балансировать между потенциальным влиянием фильма и безопасностью тех, кто в нем снимается. Всякое решение по этому поводу дается непросто.

— Ваш фильм смотрится как настоящий триллер…

— У меня есть опыт работы с игровым кино. Но вообще-то съемка моего фильма сама по себе напоминала триллер. Когда Арго вынужден был бежать из страны и оказался в Берлине, он приехал ко мне домой, и мы сидели в страхе, что за ним придет немецкая служба безопасности. В Эфиопии ситуация все время накалялась. В Гамбеле, регионе, где велась основная съемка, развернулась настоящая гражданская война. Когда мы ездили туда в последний раз, мы оказались единственным гражданским автомобилем на дороге. Но вообще мне скучно делать игровое кино, реальность интереснее, это нескончаемая история.

— В этом случае хочется сразу спросить: что происходит с людьми, которых мы видим в фильме?

— Арго, журналист, помогавший мне, сейчас в Америке, он работает с группой лучших эфиопских журналистов, у них свое медиа. Омот, бывший работник национального парка, освобожден из-под следствия и вскоре должен отправиться в Кению и воссоединиться со своей женой, которую он не видел несколько лет. Владелец компании Saudi Star (одной из иностранных компаний, скупающих эфиопские земли. — Ред.) сейчас в тюрьме в Саудовской Аравии. В фильме мы видим рисовую ферму, принадлежащую Saudi Star, которая финансировалась частично государством. В Саудовской Аравии из-за климата не хватает собственного продовольствия, поэтому они разворачивают сельскохозяйственные проекты по всему миру, в первую очередь, в Африке. Аль-Амуди, владелец этой компании и еще десятков предприятий по всей Эфиопии, обвиняется в коррупции — он просто взял и прикарманил часть государственных денег. Дело, правда, в том, что в Саудовской Аравии сейчас новая политическая верхушка, которая избавляется от прежних лидеров, так что Аль-Амуди стал жертвой политической игры. Что касается местных сообществ, лишившихся своих земель, то большинство из этих людей находились в статусе беженцев в Южном Судане или Кении. Но в Южном Судане разгорелась гражданская война, оттуда люди бежали в Уганду, поэтому мы не знаем, что с ними прямо сейчас происходит. Мы поддерживаем связь с теми, кто находится в Кении. Эти люди опасаются, что их оттуда выпроводят и отправят обратно в Эфиопию.

Когда мы заканчивали работу над фильмом, в Эфиопии начали происходить серьезные политические изменения, начались демонстрации и протесты, которые, конечно, связаны не столько с борьбой за демократию и свободу, сколько все с тем же земельным вопросом. Это аграрная страна, и земля — это часть эфиопской идентичности и одновременно средство к существованию. Поэтому если вы тронете землю, то рано или поздно получите реакцию снизу. Как я уже говорил, правительство решало когда-то такие конфликты силой: сотни людей были убиты, тысячи арестованы, вводилось чрезвычайное положение. Но в этот раз привычные способы не сработали, демонстрации и протесты продолжаются. Правительство находится в кризисе, и никто не знает, что делать. С одной стороны, есть старое поколение, крепкие ребята с военной закалкой, а с другой — представители нового поколения, которые считают, что насилие ни к чему хорошему не приведет. Новое руководство страны пытается урегулировать (по крайней мере, косметически) всю ситуацию. Это довольно трудно, потому что нужно найти такую стратегию изменений, когда они происходят не слишком быстро, чтобы не расстроить старую гвардию, но и не слишком медленно. Иначе будет гражданская война. В Африке мы с вами наблюдаем «несостоявшиеся государства» вроде Судана или Конго. На Эфиопию нужно смотреть иначе, потому что там длительная традиция веротерпимых отношений между исламским и христианским населением, там есть задел для толерантности и понимание, что такое гражданская война.

— Ваш фильм не дает никакой надежды. Есть за этим проектом хоть какое-то конструктивное высказывание?

— Когда рассказываешь правдивую историю, то сложно устроить хеппи-энд там, где его нет.

Но фильм обращает внимание на несколько вопросов. Первый касается корпораций. Так не может продолжаться. Если я на территории Европы совершаю преступление, то непременно окажусь в суде, а корпорации в Эфиопии действуют безнаказанно. Второй вопрос касается Всемирного банка. Как вообще возможно, что Всемирный банк вновь ввязывается в огромный проект, калечащий жизни миллионов людей, и при этом не может быть привлечен к ответственности? И еще действует под эгидой борьбы с бедностью! Конечно, это политическая институция, работающая в интересах Запада.

— Работа с документальными фильмами такого рода влечет за собой массу вопросов. Во-первых, «трудности перевода»: редукция локального контекста. Во-вторых, западный режиссер неизбежно этот контекст экзотизирует. Наконец, всегда есть проблема, что чье-то далекое несчастье становится объектом, материалом для собственной творческой карьеры. Вспоминается знаменитая история Кевина Картера — фотографа, во время работы в Судане в 90-е сделавшего душераздирающий снимок умирающего от голода ребенка, которого уже поджидал стервятник. Захваленный вначале, Картер впоследствии подвергся критике — его самого сравнивали со стервятником. Как вы решаете для себя эти вопросы?

— Нам с вами не приходится работать в совершенном мире. В 90-минутном фильме, как и в любом другом, мы всегда имеем дело с редукцией фактов. Чем дальше ты идешь в изучении вопроса, тем большим количеством фактов располагаешь. Будь то наука или искусство, редукция неизбежна; проблема не в ней самой, а в том, что в какой-то момент редукция может превратиться в ложь. Важно не допускать этого, хранить верность истинному положению вещей. Что касается превращения чужого несчастья в материал, то режиссер может сознательно добиваться, чтобы его герои сохранили свою субъектность. Случается, что из людей делают марионеток и они говорят то, что их просят сказать. Нужно обеспечить баланс между уважением к человеку и намерениями режиссера.

В фильме вы видите местных фермеров, до чьих жизней никому нет дела. Та боль, которую они испытывают, конечно, связана с потерей земли, но отчасти это боль оттого, что их история никому не видна. Это нечто экзистенциальное. Иногда режиссер играет роль психоаналитика: он становится катализатором процесса, в котором человек говорит о себе и своей истории и понимает, что он будет услышан. Такова была мотивация людей, согласившихся сниматься в нашем кино. У них не было иллюзий, они знали, что фильм не сможет ничего кардинально изменить в их жизни. Но они говорили так: через десять лет нашей страны не будет, нас здесь тоже не будет, ничего не будет, но мы хотим, чтобы нашу историю хоть раз кто-то услышал и сберег.

Понравился материал? Помоги сайту!