«Мы — учителя, мы не прислуга»

В конце июня группа российских учителей истории совершила образовательную поездку по историческим институциям, музеям и памятным местам Германии и Польши. Поездка была организована делегацией ЕС в России и «Мемориалом». О жизни учителей, их трудностях — от профессиональных до экономических — с участниками поездки поговорил Николай Клименюк. В разговоре принимали участие Юлия Горшкова, учитель истории из Саранска, ее коллеги Светлана Елисеева из Санкт-Петербурга и Елена Губанова, работавшая в Новочеркасске и Москве, а также учитель русского языка и литературы, МХК и музыки из Астрахани Людмила Тарасенко.

— Давайте начнем с общего вопроса: насколько вы как учителя чувствуете себя в школах свободно?

Елена Губанова: Я проработала 24 года учителем в Новочеркасске, сейчас первый год работаю в Москве. И за это время у нас не было никаких проблем с администрацией. Говорят, что на учителей давят, но на нас никто не давил. У нас не было ни политических указаний, ни приказов пропагандировать одни идеи и не пропагандировать других. На уроке я была абсолютно свободна.

Светлана Елисеева: Я тоже как себя комфортно чувствовала, когда пришла работать в школу в 1995-м, так комфортно чувствую и сейчас, достаточно свободно. При этом у нас совершенно простая школа в Приморском районе Петербурга, спальный район. А так все зависит, прежде всего, от администрации школы, от директора, от завучей.

— Трое из вас — учителя истории…

Людмила Тарасенко: Я преподаю литературу, но историю считаю первым предметом в школе, он формирует мировоззрение.

— На вас как-то влияют острые общественные дискуссии последних лет, связанные с интерпретацией истории в стране?

Губанова: За 20 лет стало труднее работать, но это идет не от школы, а от общества, от общей атмосферы. Общество стало более жестким. Возможно, дело в излишнем прагматизме. И есть какая-то общая нетерпимость.

— Скажем, Сталин — это важная тема?

Все: Однозначно.

— И что обсуждают школьники?

Юлия Горшкова: Мы позволяем детям обсуждать и положительные, и отрицательные стороны Сталина, его разные действия, самим устанавливать причинно-следственные связи. И дети оценивают его по-разному. Кто-то говорит, что Сталин молодец, смог поднять страну, кто-то может отстоять другую точку зрения, вспоминает лагеря.

Губанова: У меня в старой школе, в Новочеркасске, была ситуация, когда ребенок сказал: «А я когда маленький был, в седьмом классе, хотел написать на вас донос: а чего вы Сталина ругаете? Но не написал, подумал: зачем?» Когда мы в одиннадцатом классе изучали Хрущева, у нас на уроке состоялся с ним такой диалог. Я ему говорю: «Давай представим такую вещь: если тебе ради строительства завода надо пожертвовать жизнью кого-нибудь из твоих близких, папы или мамы, ты на это готов?» — «Смотря какого завода… Ну вот папы…» Ради танкового завода он был готов пожертвовать папой, а мамой — нет. При этом в его семье были репрессированные. У его прадедушки из шестерых детей выжил только один его дедушка. Но он мне сказал: «Мы с дедушкой посовещались и решили, что мы на Сталина не в обиде». А я его спрашиваю: «А те пятеро, которые умерли, — они, как ты думаешь, были бы на Сталина в обиде?»

Или вот дети задают вопрос: насколько эффективной была экономика Гитлера и Муссолини? Раньше такой вопрос был невозможен, а сейчас они хотят знать. Мы отвечаем, что нет, экономика была неэффективной, потому что можно того же результата добиваться демократическими методами. Кроме того, я обычно говорю: «Ребята, а вы сможете найти источники, которым можно доверять? Меня на истфаке учили сначала ничему не верить. Вы просто возьмете и поверите чужому мнению?»

Горшкова: Интернет-источники — это большая проблема. Ученики верят всему, что в поиске выходит в первой строке, а потом удивляются, что собор построен в таком-то году, а в интернете написано, что в другом.

Губанова: Я учу сначала критике источников, подумать, кто и для чего эти источники создавал, насколько они правдивы. У нас даже есть такое выражение: «Врет, как очевидец». Например, есть опыт Советского Союза, индустриализации. Мы видим внешнюю картинку — построили такой-то завод. Но мы понимаем, что такое советская статистика и что часть этих заводов — восстановленные царские. А про Германию или Италию мы этого не понимаем, нам данных и квалификации не хватает. И когда они убеждаются, что они не могут сами написать про Гитлера и Муссолини, тема отпадает сама собой. Что тогда делать? А давайте лучше говорить про семью. И мы переводим разговор на историю семей, на то, как и почему члены твоей семьи так или иначе оценивают разные события.

Горшкова: Мы тоже даем задание расспросить бабушек и дедушек про их отношение к этому периоду. Потом обсуждаем. Помню, один ребенок говорит: «Бабушка сказала, что Сталин — дьявол, демон, плевалась, потому что она верила в Бога. А у дедушки дома стоял бюст Сталина».

Губанова: Но мне важно, что для детей стало меньше запретных тем. Дети стали свободнее. И они очень сочувствуют, когда начинаешь говорить с ними про Холокост или репрессии. Но у них это сочетается с огромным цинизмом. Они жалеют погибших, но не проявляют жалости к конкретному человеку, могут издеваться над своим товарищем.

Елисеева: У меня младшие классы, они не спорят, они спрашивают, для меня главное, чтобы они стали задавать вопросы. Иногда, когда ребенок задал вопрос, я жду и не отвечаю. Тогда начинает отвечать кто-нибудь из класса, возникает спор.

— А культ Победы отражается на школьниках?

Губанова: Меня ура-патриотизм, все эти надписи на машинах приводят в уныние. Но я не думаю, что это культ Победы или «победобесие». Что бы там ни говорили, это не официоз. Мне кажется, «Бессмертный полк» — это просто возможность вспомнить своего дедушку или прадедушку. И я бы не стала оценивать это так, как это делают либеральные СМИ, — высокомерно. Я сама — человек либеральных взглядов, но, когда либералы начинают осуждать людей, которые, по их мнению, что-то делают не так, это отвращает.

Тарасенко: Согласна. Я это вижу по своим соседям. Это совершенно обычные люди, никогда не были политизированными. Но я видела, как в этом году они старались сделать своими руками рамочку, украсить. Некоторые из моих соседей — люди совсем темные, необразованные, алкаши, а вот нашли на это деньги. Я спросила соседа про фото: «Кто это?» А он мне: «Это моего дедушки брат». И я думаю: надо же, чистенький, трезвый, пошел с братом дедушки.

— Недавно были опубликованы результаты опроса о причинах больших потерь в войне с Германией. В 90-е большинство называло главной причиной ошибки и просчеты советского руководства, теперь таких людей меньшинство. А в школах у ребят чувствуется сдвиг в отношении к войне?

Губанова: Наши дети спокойно пишут про ошибки и просчеты советского руководства. И абсолютно спокойно о них говорят. Без проблем говорят и о том, что причина — репрессии в отношении руководства армии. А социологическим опросам я не очень верю. Большинству работающих людей на них отвечать некогда. У меня такое ощущение, что отвечают в основном бабушки и дедушки.

— Что больше всего изменилось в школах за последние годы?

Горшкова: Пришло новое поколение родителей, которые теперь могут позволить себе учить учителя.

Елисеева: Раньше учитель спрашивал у родителя: «Почему ваш ребенок не выучил домашнее задание? Почему он получает двойки?» То есть домашнее задание оставалось ответственностью семьи. А я видела карикатуру, где сегодня именно родители спрашивают учителя: «Почему мой ребенок получает двойки?»

Губанова: Это популярная карикатура. И, я думаю, Света права, таким стало отношение людей определенного поколения, 30—40-летних. Они считают, что имеют право требовать с учителя. Ну вот у нас одна родительница, например, наехала учителю на ногу и, выйдя из машины, его же и отругала. Была ситуация, когда родитель сказал пожилой учительнице: «Что вы здесь ходите? Пустите, я проеду». Мы стали наблюдать у отдельных родителей отношение к учителям как к обслуживающему персоналу. Но все-таки это разовые эксцессы, три-четыре случая за последние пять-шесть лет. При этом все это люди очень «детоориентированные» и в своих детях как бы самоосуществляются.

Горшкова: Сейчас многие понимают школу как камеру хранения. Вы там должны как-то воспитать моего ребенка, а если есть возможность, оставить его до шести-семи вечера, а лучше до восьми. Ребенок будет накормлен, обучен, с ним проведут воспитательную беседу, могут даже сводить в музей. Остается забрать его из камеры хранения, провести с ним вечер, а утром сдать туда же. При этом отдельные родители дают указания, как именно ты должен все это проделывать. И таких родителей становится много.

Губанова: Есть и другая проблема: хорошие учителя редко встречаются с хорошими родителями. Чаще бывает, что у хороших родителей появляются претензии к плохим учителям, а хорошие учителя, в свою очередь, выдвигают претензии к плохим родителям. В общем, получается, что некоторые родители не видят ничего и никого, кроме своего ребенка. Поэтому диалог родителей и учителей у нас ушел, а вместо него появились только взаимные претензии. А ведь мы все должны думать о том, как сделать детям лучше. И нам нужно понять, что мы друг другу не противники, мы должны быть союзниками, но у меня есть ощущение, что мы по разные стороны баррикад.

Тарасенко: Сейчас и вправду коренным образом изменилось отношение к школе. Я в школе проработала 35 лет и имею возможность сравнивать. К учителю прежде относились очень уважительно. А сейчас у нас даже в законе говорится про «услуги», вы представляете? Учитель никаких услуг не оказывает. Само даже слово просто унижает учителя. Сейчас, между прочим, в выступлении нашего министра говорилось, что это слово из закона уберут. Потому что мы — не прислуга.

— А с коррупцией вам приходится сталкиваться?

Елисеева: У нас с коррупцией жестко. Запрещено. У нас есть специальный человек, который за этим следит, и специальная бумага, которую подписывают родители. У нас даже конфеты учителям запрещены. У нас знаете, как сейчас берут в школу? В школу берут через МФЦ. Родители туда приходят, выбирают школу, подают туда заявление через портал госуслуг и по количеству мест получают отказ или согласие.

Губанова: В Новочеркасске бывали ситуации, когда в самой престижной школе оказывались дети совсем не из этого района. Но тут нельзя говорить о коррупции — это могли быть распоряжения вышестоящего начальства. Но с точки зрения экзаменов, оценок, выдачи аттестатов администрация просто никак сейчас на учителя давить не может. Сейчас есть ЕГЭ и жесткая система выставления оценок, и ты не надавишь на учителя, как ему принять экзамены. Вот раньше, наоборот, на меня могла надавить директор, вынуждали на экзамене ставить пятерку вместо тройки. С введением ЕГЭ эта тема просто закрылась.

— То есть ЕГЭ — это хорошо?

Все: Хорошо!

Губанова: Вот, например, мой сын сдал ЕГЭ, мы отправили документы, и он спокойно поступил в московский вуз. По старой системе, без занятий с преподавателем этого вуза, это было бы практически нереально. Я знаю детей из моего города, которые поступали в МГУ, в МГИМО по результатам ЕГЭ. Или из Воронежской области, из деревни ребенок поступает в МГУ тоже по результатам ЕГЭ. ЕГЭ дал возможность нашим детям не заниматься с какими-то крутыми московскими репетиторами.

Горшкова: Раньше такое разве было? Никогда не было!

— А как вы оцениваете качество самого экзамена? Вопросы адекватные?

Губанова: Ну нет, конечно. У нас в этом году был вопрос: три мероприятия Лорис-Меликова в рамках либеральной политики. Одно мероприятие дети знают — это конституция. А два других — нет, потому что они не были реализованы и в учебниках этого нет. Мне кажется, тут мы нечестно поступаем с детишками, мы не можем сказать им: если вы всё выучили, то вы на все вопросы ответите.

— А как со школьной программой, с отчетностью? Вы всем довольны?

Тарасенко: Далеко не всегда. Чем мы, например, занимаемся в одиннадцатом классе? Мы полгода пишем только сочинения, к которым все время надо готовиться.

— То есть контрольные мешают учебному процессу?

Тарасенко: Естественно! У нас апрель и май уходят на всероссийские проверочные работы, которые одиннадцатиклассники пишут по всем предметам. На это уходит золотое время. Эти контрольные — не тематические, а по всему курсу. Вы знаете, сколько нужно, чтобы к этому подготовиться? Учитель перегружен этими совершенно ненужными контрольными. Нам некогда учить, мы только готовимся к проверкам. Ну и отчетности становится все больше, без нее сейчас шагу не сделаешь.

Горшкова: Какова администрация, такова и отчетность. Есть такие администрации, которые требуют отчеты от классных руководителей по всем четвертям, да чтобы с презентацией. И это при том, что у нас ненормированный рабочий день: урочная деятельность, внеурочная деятельность, подготовка к следующему дню, куда входят проверки, подготовка к урокам. Но этого никто не считает.

— И сколько вы работаете?

Елисеева: У меня ставка 18 часов в неделю.

Горшкова: У меня 25. А внеурочная деятельность не оплачивается.

Елисеева: 18 часов должны быть обязательно, за них тебе идет педагогический стаж, то есть возможность уйти по выслуге лет на пенсию, проработав 25 лет. Мне осталось четыре года, хотя сейчас и пытаются это изменить. Больше 18 часов брать никто не запрещает. И мы берем, потому что зарплата выше.

Тарасенко: Да, без 18 часов на пенсию не выйдешь. А после 1992 года, если ты, не дай бог, ушла в декрет, все эти годы вычитаются. А если у тебя двое детей, трое… До этого было не так. У меня дочь, например, 1979 года рождения, я год с ней была, и у меня этот год из стажа никто не забирал. А сейчас девчонки все годы или месяцы, которые они были в декрете, должны отработать. Чтобы у нас в России уйти на пенсию после 25 лет по выслуге — это целая эпопея. При этом еще и пенсию дают такую смешную — 10 000 рублей. Так что, если не будешь работать, не проживешь.

— А на зарплату можно прожить?

Тарасенко: У нас каждый регион получает свою заработную плату. В Питере одна зарплата, в Саранске совсем другая.

Елисеева: Да, это зависит от региона и количества людей в семье. Я одна, поэтому мне хватает.

Горшкова: Ну, конечно, в рестораны мы ужинать не ходим, готовим все дома. А Москва с большой зарплатой, наверное, ходит. Наш регион, Мордовия, достаточно небогатый, дотационный. В моей семье нас двое работающих, двое детей. Муж — рабочий в строительной фирме. Мы не можем позволить себе многое, но и не бедствуем. Я могу дать детям образование, у меня дочь учится, и второе высшее будет платное. Если ты семь часов проработал в школе, провел кружки и так далее, потом дома у тебя еще дети на репетиторстве, с которыми ты до вечера, — ты думаешь только: господи, да какой сегодня день-то? А завтра что? Так что заработать в школе можно, но это требует нечеловеческих усилий.

Понравился материал? Помоги сайту!