ГУЛАГ как европейский опыт

11 марта в Международном Мемориале* в рамках цикла «Поверх барьеров — Европа без границ», организованного при поддержке представительства ЕС в России, состоится лекция профессора Флорентийского университета, филолога-слависта Клаудии Пьералли «Восприятие темы ГУЛАГа в Италии и Франции. Нарративы, свидетельства, культурные репрезентации». Пьералли показывает, насколько шаткой и неопределенной остается и сегодня западноевропейская память о советских политических репрессиях. Лекция основана на результатах научного проекта «Отражение ГУЛАГа во франко-итальянской культуре», осуществленного под руководством Клаудии Пьералли и Любы Юргенсон (Университет Сорбонны). С Пьералли поговорил Станислав Кувалдин.

UPDATE: лекция Клаудии Пьералли 11 марта в Мемориале отменена в связи с мерами предосторожности, связанными с распространением коронавируса. В ближайшее время на Кольте будет опубликована видеоверсия лекции.

— Тема ваших исследований — это место ГУЛАГа в общественном сознании Италии и Франции. Для начала хотелось бы спросить: с какого момента ГУЛАГ вообще стал поводом для рефлексий? Начались ли они еще до того, как репрессии превратились в объект критики в самом Советском Союзе?

— Давайте сперва уточним, что мы конкретно имеем в виду под понятием «ГУЛАГ». Речь не идет о Главном управлении лагерей как институции, которая возникла в 1931 году и была ликвидирована в 1953-м, институции, ставшей важной частью экономической системы Советского государства. Мы предлагаем более экстенсивное использование этого термина. В данном случае он включает в себя все виды политических репрессий, которые сопутствовали советской власти с первых и почти до последних дней ее существования, то есть приблизительно до 1987 года.

В послесталинский период преследования были менее массовыми, менее жестокими — например, человека осуждали за тунеядство, — но репрессии продолжались на протяжении почти всей истории коммунистического режима. И именно с репрессивной природой этой власти познакомил западную публику Солженицын, используя слово «ГУЛАГ». Вот, собственно, почему мы решили использовать такое слово.

— А вам не кажется, что предельное расширение термина размывает смысл и значение того, что происходило в 1930-е — 1950-е в СССР? Конечно, любая жертва несправедливого преследования значима, но именно масштабы явления влияют на состояние общества в целом. В этом смысле сталинизм все-таки отличается от поздней брежневской эпохи.

— Я не историк, я пытаюсь рассказать о западном восприятии коммунистических репрессий, об интеграции этого знания в культурное пространство. И в этом смысле слово «ГУЛАГ» вполне релевантно. Мы с коллегами не пытаемся свалить все в кучу и понимаем, что деятельность ЧК в двадцатые — это одно, московские процессы — другое, а массовые репрессии — третье. Тем не менее важно понять, что Советское государство непрерывно репрессировало население, причем использовало для этого самые разнообразные инструменты: голод, сегрегацию, депортацию народов.

Если мы подойдем к взгляду на эти процессы как на неоднородное, но единое явление, нам придется поставить вопрос, почему репрессии оказались неизбежными в государстве, чья идеология была призвана освободить человечество. Главное — это понять принципы построения коммунистической утопии. Насколько новый мир, основанный на идеях марксизма-ленинизма, нуждался в репрессивных мерах?

В нашем коллективном сборнике («Lo specchio del Gulag in Italia e in Francia», Pisa University Press (2019). — Ред.) мы с моим соавтором Любой Юргенсон и группой французских и итальянских исследователей рассматриваем отдельные случаи, поскольку собрать и проанализировать весь массив материалов, отражающих советские репрессии в западном сознании, видимо, невозможно — по крайней мере, на этом этапе проекта. Мы попытались сформулировать новые междисциплинарные установки, чтобы рассмотреть этот сложный процесс как можно более глубоко и всесторонне. Поэтому первым этапом в методологии нашего исследования был отбор наиболее характерных примеров: представления о работе ЧК, биографии иностранцев, сидевших в сталинских лагерях, влияние опыта сталинской карательной системы на репрессии 1960-х. Мы описываем не само явление ГУЛАГа, а те следы, которые оно оставило в общественном сознании Запада.

— Если говорить конкретно про Италию, интересно: насколько на восприятие ГУЛАГа повлиял национальный опыт тоталитарной системы?

— Двадцатилетний период фашизма в Италии совершенно несопоставим по масштабу репрессий с СССР. Тем не менее участие во Второй мировой, пережитая страной нацистская оккупация привели к тому, что итальянское общество с подозрением и неприязнью относилось к любым известиям о преступлениях тоталитарных режимов. В этом контексте сведения о советских репрессиях доходили до Италии очень медленно и с трудом.

Кроме того, Коммунистическая партия после войны вышла из подполья и приобрела значительное влияние в стране. Итальянские коммунисты были прочно связаны с Компартией СССР, и это, естественно, также затрудняло проникновение информации о советских репрессиях. Фактически долгие годы эта тема замалчивалась левыми. Это касалось и опыта итальянских граждан, прошедших через сталинские лагеря, — а их было несколько сотен, среди них были коммунисты. Некоторые оставили воспоминания, которые практически не попадали в культурное пространство. Даже если они доходили в редких случаях до печати, критики их игнорировали, об этом почти никто не знал.

— Какие-то свидетельства о репрессиях и лагерной системе должны были доходить еще до войны через невозвращенцев и тех, кому удавалось бежать из СССР.

— Конечно. Например, еще в начале 1930-х, то есть при фашизме, у нас были опубликованы крайне интересные воспоминания Ивана Солоневича о Соловках. Но большого впечатления они не произвели. Во-первых, потому что принимались некоторыми за пропагандистский продукт, а во-вторых, их распространение было все-таки ограниченным. Как мне кажется, фашизм не был заинтересован в тотальной критике советского строя, поскольку некоторые его черты вызывали у фашистов определенный интерес. А находящиеся в подполье или во внутренней эмиграции левые тоже не воспринимали мемуары Солоневича как серьезный источник. После войны их просто не переиздавали.

Впрочем, после Второй мировой в Италии вообще мало обращались к прошлому, тем более к чужому. Страна была раздавлена, мы были слишком озабочены ее преобразованием, у нас были попросту другие срочные проблемы.

— Вероятно, со временем это менялось.

— Достаточно медленно. Приведу вам один пример. Я родилась в конце 1970-х. В лицее мы изучали историю ХХ века, но никто нам не говорил о тоталитарном строе в СССР. При том что советский опыт — это не какая-то далекая экзотическая культура. Это явление с европейскими корнями.

— Насколько советский репрессивный опыт вообще воспринимался как европейский? Все-таки Россия всегда находилась и находится до сих пор в особой позиции по отношению к Европе.

— Да, и это обстоятельство было очень удобным. С одной стороны, СССР воспринимался как государство-маяк, которое должно указать дорогу всему человечеству, в том числе и нам. С другой, разочаровывающие результаты советского проекта всегда можно было объяснить тем, что коммунистическая идея попала не на европейскую почву. Так что это избавляло от неудобных вопросов. Репрессии оказывались вытеснены даже географически. Сибирь — это какое-то далекое, неевропейское пространство.

Но я думаю, что было бы очень продуктивно включить изучение ГУЛАГа в исследования колониализма как пример освоения периферийных земель. Это позволило бы взглянуть на ГУЛАГ как на европейское явление. Если изучать репрессии как тип колонизации, это привело бы к их включению в европейскую историю.

— Вы говорите, что книги и мемуарные свидетельства о советских лагерях оставляли европейскую публику равнодушной. Что смог здесь изменить Солженицын? Почему выход «Архипелага» произвел эффект разорвавшейся бомбы?

— Думаю, дело в масштабе книги. Как мы помним, Солженицын называет ее «опытом художественного исследования». И это действительно было первой попыткой глобального описания того, как возникла и функционировала коммунистическая репрессивная система. То, что Солженицын использует художественные средства, тоже существенно. Своим «Архипелагом» Солженицын бросил вызов литературе.

Я не большая поклонница Солженицына, но именно благодаря «Архипелагу» у меня сложилось представление о том, как был устроен ГУЛАГ. Хотя я, конечно, понимаю, что полностью доверять его информации и выводам нельзя. Но меня восхищает само его намерение написать в 1960-е полноценную историю коммунистических репрессий, создать, можно сказать, антикоммунистический завет: на страницах книги сквозит стремление писателя учить общество. О ГУЛАГе, разумеется, нельзя было говорить в СССР, но речь о нем практически не шла и в «свободном мире». Солженицын прорвался через всемирное молчание. Он писал «Архипелаг» с намерением достучаться до людей, с осознанием того, что он открывает новую, очень важную страницу не только для России, но и для Европы, для ее либерального общества. И этот посыл не мог быть проигнорирован.

Хотя отправным пунктом для размышлений левой интеллигенции, между прочим, стал выход в Италии «Доктора Живаго», который, несмотря на отсутствие открытых антисоветских высказываний, все же проливал свет на характер революции и Гражданской войны. А роман непрямыми путями вышел в Италии как раз в то время, когда «Новый мир» его отверг. Именно из-за этого «Живаго» вызвал такую бурю, в особенности в левых литературных кругах. Другой вопрос, что от этих рефлексий осталось в сегодняшней итальянской мысли.

— В этом смысле интересно, как был воспринят в Европе Варлам Шаламов — другой «великий свидетель» сталинской вселенной, который принципиально отказывался от дидактических интонаций и просто описывал лагерный ад.

— Шаламов в целом доходит до Италии очень поздно. В 1976-м вышел небольшой сборник его рассказов, который прошел практически незамеченным. Полный корпус Шаламова стал переводиться только в 1990-е. Кстати, с этим связан эпизод, очень характерный для итальянской литературной жизни.

Полный Шаламов выходил в очень престижном итальянском издательстве Einaudi. Предисловие к новому изданию предложили написать старому польскому эмигранту Густаву Херлинг-Грудзинскому, который был достаточно заметной фигурой в польской литературной эмиграции, одним из основателей знаменитого журнала Kultura, в прошлом узником ГУЛАГа, написавшим об этом роман «Другой мир». Он жил в Италии и был, между прочим, зятем влиятельнейшего итальянского интеллектуала Бенедетто Кроче (что отчасти определило то, почему его роман о ГУЛАГе вышел в Италии очень рано, еще в 1950-е). Так или иначе, выбор его в качестве автора был вполне логичным. Грудзинский написал прекрасное предисловие, где говорилось о том, что проза Шаламова позволяет обсуждать мир лагерей без политических пристрастий, используя сугубо литературный инструментарий. «Колымские рассказы» заставляют признать, что в XX веке людей изолировали в концентрационных лагерях разные режимы и сталинский это делал точно так же, как и гитлеровский. Издательство просто отказалось печатать этот текст. Любое сравнение коммунистических и нацистских реалий было неприемлемым. В итоге Грудзинский издал свое введение отдельным текстом в Неаполе в 1998 году. То есть, как видите, свидетельства Шаламова воспринимались в Европе с трудом, а их публикация сопровождалась конфликтами.

— В отличие от эпохи холодной войны, Европа не разделена теперь железным занавесом, в общее пространство интегрированы страны и народы Центральной и Восточной Европы. Их опыт взаимоотношений с нацизмом и коммунизмом сильно отличается от того, что пришлось пережить обществам западных стран. Не оказывает ли этот факт тоже свое влияние на общеевропейские рефлексии по поводу ГУЛАГа?

— Да, думаю, это действительно организует новую перспективу и с научной, и с общественной точки зрения. Мы можем обосновывать концептуальное включение советского опыта в общеевропейский именно благодаря странам Восточной Европы. Их сопротивление тоталитарным системам, их память о пережитых репрессиях позволяют осознать, что подавление основных прав и свобод человека, уничтожение ценностей, которые мы сейчас считаем общеевропейскими, происходили внутри разных общественных систем, то есть это тоже часть европейского опыта. Очень важно, чтобы эта память сохранилась. В отличие от Холокоста, который в этом смысле сейчас надежно защищен, у меня здесь полной уверенности нет. Тем более что в наше время по множеству причин на Западе снова возникает недоверие к политике памяти, проводящейся в некоторых странах Центральной Европы. Попытки почтить память жертв коммунизма наравне с жертвами нацизма часто воспринимаются как крайне реакционные или даже антисемитские. В отличие от Холокоста, здесь нет всеми разделяемых принципов конструирования этой памяти. К ней с определенным сомнением подходят на Западе, одновременно она вызывает сопротивление и в России.

— Если выделить преобладающую концепцию того, как смотрят на сталинские репрессии в Западной Европе: видятся ли они как свойство коммунистической идеологии или, наоборот, как проявление «извечного» характера русского государства?

— Важно ответить на вопрос, кем именно видятся. Думаю, мнения здесь разделены. Кто-то связывает это исключительно с особенностями Советского государства. Но, как мне кажется, полного осознания опыта, пережитого населением Советского Союза, на Западе так и не произошло. Вот еще пример: 27 января по всей Европе вспоминают жертв Холокоста, проводятся мероприятия, произносятся речи. Но где аналогичная дата для жертв сталинизма? А ведь среди них были и наши соотечественники. Давайте наконец уже включим это явление в европейское ментальное пространство.

*4 октября 2016 года Минюст РФ внес Международный Мемориал в реестр «некоммерческих организаций, выполняющих функцию иностранного агента»

Понравился материал? Помоги сайту!