Как рождался новый язык

На фестивале «Остров 90-х» Ирина Прохорова прочитала лекцию под названием «Рождение нового языка эпохи» о том, как в 1990-х появились новый язык и новый стиль времени, и о многом другом. COLTA.RU публикует сокращенную печатную версию лекции и ее полный видеовариант.

Начну с такого интересного сюжета. Одна наша знакомая, с которой мы вместе учились в университете, вышла замуж за иностранца и в конце 70-х годов уехала во Францию. И не приезжала в Россию до второй половины 90-х годов. Когда она вернулась, понятно, что прошло довольно много времени, мы сильно все повзрослели к тому моменту. Я ее спросила в откровенном разговоре: «Скажи, пожалуйста, но мы узнаваемы вообще-то? Мы же не виделись немыслимое количество лет!» И она ответила: «Я скажу вам честно, не для того, чтобы вам польстить. Прежде всего, вы все помолодели. И потом — только черты лица ваши, а так вы совершенно другие люди!» Я спросила: «В каком смысле?» Она: «У вас изменилось все — мимика, выражение лица, язык тела».

Этот разговор первый раз заставил меня задуматься о том, что за невероятным, поразительным и страшным карнавалом 90-х мы не заметили самого главного — в нас самих произошли фундаментальные изменения. В нас действительно произошла революция сознания, которая повлекла за собой появление абсолютно другого типа поведения и даже изменение пластики тела.

Меня эта история поразила. И я стала отсматривать — уже в 2000-е годы — по ночам каналы «Ностальгия», «Ретро-ТВ» и так далее. Меня интересовала эпоха конца 80-х — начала 90-х годов. Потому что, если вы будете читать позднесоветскую публицистику, то вы там увидите сплошные ламентации. Трагический надрыв, ощущение распада принципов жизни. Начинается невероятный креатив языка, чернуха выходит на поверхность, но настроения людей не всегда понятны.

Камера оказалась куда более точным свидетелем, чем печатное слово. Потому что, если смотреть внимательно передачи с 1986 года — например, КВН, — вы видите, как каждый год одни и те же люди из одной и той же команды меняются. Сначала это советские люди — зажатые, челюсти сведены, мышцы лица сжаты. Но с каждым годом, несмотря на то что все шутки построены вокруг того, что есть нечего и ничего нет, у них расслабляются мышцы лица, появляются индивидуальные движения, люди раскрепощаются. Вот это и есть внутреннее преображение и осознание свободы, которые можно увидеть.

Полная версия лекции

В 1991-м, сразу после падения советской власти, показывали первые заседания Союза кинематографистов. Я хорошо помню эти заседания — сидят люди с распахнутыми глазами и не могут поверить в то, что происходит. Потому что вдруг исчезли обкомовские, райкомовские товарищи, надзиратели и устроители всех этих мероприятий. Люди сидят на обломках прежнего режима, абсолютно свободные, и больше им никто не мешает ничего делать. При всех разочарования и сложностях последующих лет этот опыт свободы — самый драгоценный, невытравливаемый из сознания поколения, он заставляет совершенно по-новому видеть мир и действовать.

Чем были 1990-е лично для меня и огромного количества моих друзей и коллег? Когда мы встретили перестройку, нам было от 30 до 35 лет — мое поколение хорошо описал Алексей Юрчак в книге про последнее советское поколение («Это было навсегда, пока не кончилось». — Ред.); у нас, на самом деле, в советское время не было будущего. У нас не было иллюзий наших отцов-шестидесятников, веривших еще в справедливый Советский Союз, который можно построить, освободившись от сталинизма. Вся наша стратегия выживания, как хорошо Юрчак показал, была эскапизмом. Создание маленьких групп, где были свои гуру, где были свои гении... «Старик, ты гений!» — и все прочее. Фактически уход из социальной жизни. Если ты гуманитарий, совершенно очевидно было, что никакой реальной науки делать невозможно, потому что все погребено под идеологизмами и половину тем, которыми вы хотите заниматься, вообще нельзя сформулировать. Таким образом, наша участь была — сидеть, ловить «голоса», отрывочно читать запрещенные книги и стареть на кухнях. Для моего поколения 1990-е вдруг оказались вторым шансом. У нас началась новая жизнь, новая молодость. Отсюда, я думаю, очень точное замечание нашей уехавшей подруги — что мы помолодели. Потому что мы начали все снова.

Что, мне кажется, было самым важным, особенно в начальную эпоху 90-х годов? Это, конечно, попытка найти новый язык для осмысления новой реальности. Как было видно, что начинается другая жизнь? Вот я наблюдала только Москву, в других городах, может быть, было по-другому. Начало 1991 года. Абсолютно рассыпающийся город, все обсыпается, трава растет через асфальт, бунты, нет табака и все прочее. Тем не менее начинают появляться яркие цветовые пятна. Вдруг невероятный кислотный дом появляется. Появляется синий цвет в пространстве города. А мы знаем, что синий цвет — это очень важный момент, это цвет умиротворения, не агрессии. А до этого у нас был только серый цвет и красный — по праздникам. Цветовая гамма постепенно начинает вползать в еще фактически разрушенный город. Появляется смешная реклама, которая пишется совершенно по-другому. Она представляет собой неуклюжие попытки обыгрывать английскую рекламу с языковыми играми. Вот это очень важный момент: город начинает говорить своим языком, и этот язык реальности начинает выходить в публичное пространство.

Для моего поколения 1990-е вдруг оказались вторым шансом.

Когда говорят о сложности изучения позднесоветского и постсоветского общества, имеют в виду стилистическую проблему. Когда Андрей Синявский говорил о том, что «у меня с советской властью стилистические разногласия», он очень точно выражал идею. К концу советской эпохи у нас был абсолютно залакированный официальный стиль, по-своему очень профессиональный и очень мощный. И был неофициальный стиль — лиризм, песни Окуджавы, андеграундное искусство, которое работало с наивом... Это был отказ от большого стиля и вообще от стиля как такового, что являлось очень важным политическим месседжем.

После августа 1991 года перед людьми, которые вступили в новую жизнь и хотели реальных изменений, встал вопрос, что должен появиться новый стиль — новый язык, описывающий новую реальность. Выработки нового стиля начались с появлением огромного количества бумажных СМИ и нового телевидения. Когда мы еще все ходили черт знает в чем, в лучшем случае в турецком ширпотребе, появилась газета «Коммерсантъ», где нам стали рассказывать о жизни, которой еще нет, — о стильных деловых людях, пьющих за завтраком апельсиновый сок и занимающихся биржевыми курсами... Как мы сейчас понимаем, эту газету читали все, и прежде всего интеллигенты, которые ничего не смыслили в биржевых курсах. Это была такая музыка сфер — приметы загадочной, неведомой жизни. Все эти загадочные новые слова — какие-то «лизинги», «дилеры» — об этом бесконечно шутили советские комики, обыгрывавшие новые слова, которые для большинства ничего не значили. А, например, канал НТВ первым ввел идею европейского, псевдоевропейского дизайна как дизайна для успешных, изысканных людей, которые и стали на самом деле флагманами эпохи.

В 1990-х все советское стало маркироваться распадением стиля, и мешковато одетые дяди и тети из советских времен стали проигрывать новой идее стиля. И что сейчас происходит, обратите внимание: ретрограды быстро учатся, мы сейчас видим неожиданным образом, что все, что было наработано, вся эта стилистика 90-х годов узурпирована, собственно, реакцией. И мы сейчас видим, как складывается новый залакированный, гламурный официальный стиль, но уже с абсолютно другим контентом. Как я вижу, опасность заключается в том, что мы снова уходим в ту же самую крайность — мы переходим к идее безыскусственности, к противодействию отсутствием стиля. Мне кажется это чрезвычайно опасным. И поэтому я думаю, что сейчас встает вопрос о поиске другой стилистической конструкции. Это может быть минимализм, суровый стиль, все что угодно — но только не бесстилье, потому что оно дает ощущение полного распада и поражения.

Степень отставания стала понятна только в условиях свободы.

В 1990-х годах была разрушена нормальная поколенческая иерархия, когда старшее поколение, имея свой язык и стиль, передавало их вместе с браздами правления молодому поколению. У нас в 1990-х получилось интереснее, и с этим процессом связано такое многообразие языковых поисков. Общество поделилось вовсе не на старых и молодых, а на людей разных поколений, кто принимал новое и кто не принимал. И в силу того, что как раз начиная с конца 80-х начали публиковать запретную и неизвестную литературу, современниками оказались люди разных эпох. Современными оказались и Серебряный век, и андеграундное искусство, и тамиздат, и самиздат, и новая литература, которая стала появляться в начале 90-х годов. Из этого пула прошлого можно было выстраивать любую новую реальность. Поэтому этот Вавилон, как мне кажется, был невероятно креативен. Насколько мы смогли это многообразие образцов использовать — это уже другой разговор, здесь мне трудно судить.

Много говорилось о том, что язык 1990-х был перегружен стебом, чернухой, чрезмерной сексуальной составляющей — так было, и это было огромной проблемой. Почему так произошло? Если сейчас почитать, например, самую разоблачительную и проникновенную аналитику конца 80-х, она написана языком позднесоветской журналистики, которая при своих колоссальных достоинствах уже к 1991 году невероятно устарела. Потому, например, возник ностальгический тренд в сторону дореволюционной журналистики: в 80-х годах стали публиковать эссе деятелей Серебряного века, и их начали читать взахлеб. На фоне канцеляризмов советского новояза они казались прорывом. Но выяснилось, что и этот язык уже не годится. Поэтому язык начал вбирать в себя все — от криминального сленга до невероятных английских заимствований. Как мы знаем, язык и сейчас продолжает этим питаться. И надо сказать, что язык андеграунда и вообще язык нонконформизма, связанный со стебом, ироническим переосмыслением реальности, оказался наиболее востребованным, потому что другого языка у нас не было.

Немножко другая ситуация была в гуманитарном поле. Когда я создавала в 1992 году журнал «Новое литературное обозрение», в стране был расцвет новой гуманитарной журналистики. Разброс был невероятно широк. Те люди, которые читали «Коммерсантъ», с одинаковым интересом читали и «Птюч», и «ОМ», и наше «НЛО». Разницы не видели — несмотря на то что «НЛО» был и остается сугубо академическим журналом. Для людей важно было, что это новая пресса, дающая совершенно другой срез реальности и другой язык. А перед нами, например, — людьми, которые создавали гуманитарную журналистику, — в общем, проблема была та же самая. С одной стороны, казалось бы, легко собрать всех замечательных ученых, которые начиная с 70-х годов вынуждены были уехать из страны, или тех, которые не могли печататься, что мы и сделали. Но вопрос встал шире: как вообще должен выглядеть журнал новой науки, каков должен быть язык?

Ельцин в середине 90-х годов сказал, что нам нужна новая национальная идея, и его все осмеяли.

Степень отставания стала понятна только в условиях свободы. Выяснилось, что весь инструментарий — профессиональный, гуманитарный — у нас отстал лет на 70. В языке вообще не было терминов. Начался бешеный вал переводов научных, теоретических трудов — и оказалось, что нет терминологии. Я думаю, хорошо бы кто-нибудь написал диссертацию, в которой рассмотрел бы, какие бои шли за термины. Была страшная война между замечательными переводчиками старого поколения и новыми переводчиками. Дело в том, что советские переводчики — это была узкая каста людей высокого уровня. А новой эпохе потребовалось немыслимое количество людей сразу! Так что много новых людей приходило в перевод, просто имея гуманитарное образование, но не имея особых навыков профессии.

Интересно, что если взять научные книжки конца 80-х годов — их невозможно читать! Ничего непонятно — каждый креативил как хотел. Спор о терминологии не закончен и сейчас, но в середине 90-х годов шли бои за каждый иностранный термин, и за очень короткое время сложился язык новой науки; он стал прокручиваться через целый ряд журналов. Я просто перечислю несколько периодических изданий, которые иногда выходили всего по два-три года, но при этом были невероятно важны, потому что изменили парадигму. Одно из первых — газета «Гуманитарный фонд», выходившая с 1989 по 1994 год. Она была практически одной из первых, где слово получили новые гуманитарии — те люди, которые прежде не публиковались. «Вестник новой литературы» существовал с 1990 по 1996 год. Журнал «Комментарии», слава богу, существует до сих пор. Замечательный журнал De Visu, который жил всего три года — с 1992-го по 1995-й: он был уникальным, он был посвящен, собственно, Серебряному веку, очень узкому отрезку времени, его прекрасно делал покойный Александр Галушкин. «Диалог. Карнавал. Хронотоп» — это журнал, посвященный Бахтину, который выходил с 1992 по 2000 год. Журнал «Сеанс», слава богу, существует и сейчас, Люба Аркус ведет его с 1989 года. «Киноведческие записки» — с 1988 года. Ну и такие поздние уже журналы — с 2002 года «Синий диван», «Новая русская книга» (1999—2002) и продолжающая ее «Критическая масса» (2002—2006). Были какие-то и региональные прекрасные вещи. В каком-то смысле это все — издания 90-х годов.

Гуманитарный ренессанс 90-х, может быть, остался в стороне и не до конца осмыслен, но он был не менее важным, чем, скажем, изобретение нового языка массовой журналистикой.

Помню, мы с Любой Аркус в начале 90-х годов встретились на какой-то конференции и долго друг другу плакали в жилетку, что приходится делать все на свете. Мы такие нежные, и зачем нам надо изучать производство и бухгалтерию? Мы про высокие идеи, а тут надо журнал развивать, и мы копаемся во всем этом, ничего не умея, а как-то надо еще и менеджерить. Помню, как в начале 90-х годов шведы собирали нас, новоиспеченных редакторов новых изданий, человек 45 — учили, как работать на компьютере. Потому что, естественно, никто не умел.

У нас нет собственного иконостаса.

Это была свобода, конечно, но мы столкнулись с тем, что профессионально мы к ней не готовы. Моему поколению пришлось за краткий период из дилетантов становиться профессионалами. Фактически современность изобреталась почти из пальца, на интуиции, на коленке, без системного образования. Удивительно, что за несколько лет появилось целое поколение профессионалов, которые просто догоняли Запад на ходу. Как выяснилось, возможности человеческие неисчерпаемы. И я бы сказала, что ко второй половине 90-х годов мы увидели новый образ страны с большим количеством людей, которые и создали этот новый язык эпохи.

Многие ошибки 90-х, что сейчас видны, происходили из-за большого количества травм советского периода. Например, абсолютное нежелание заниматься, прошу прощения за это слово, идеологией, то есть легитимацией нового режима и нового устройства жизни, проистекало, прежде всего, из того, что мы устали от бесконечных идеологических прессингов, которые начинались с детского сада, а продолжались в школе и в институте, где нас заставляли конспектировать бесконечных классиков марксизма. Так что идея раскрепощения и деидеологизации жизни была просто с восторгом принята. Мы все забыли! Я писала во введении к первому номеру «НЛО»: деидеологизация жизни — мы занимаемся наукой, живем и радуемся. Эта советская травма долго не позволяла понять, что не выстраивать новую систему этических координат невозможно.

Я помню, когда Ельцин в середине 90-х годов, видимо, чувствуя вакуум новых смыслов, сказал, что нам нужна новая национальная идея, его все осмеяли. Потому что, конечно, «национальная идея» тогда звучало ужасно. А сейчас она стала, к сожалению, общим местом. То, что он пытался выразить старым языком советского человека, — это, действительно, отсутствие легитимации. Свобода сыграла во многом с нами злую шутку, я вынуждена это признать, потому что в радостном скидывании старых идолов с корабля современности мы стали выкидывать оттуда и массу людей, которые могли бы быть символическим фундаментом нового общества.

Я помню разговоры о том, какие близорукие академик Сахаров и правозащитники — они казались какими-то странными людьми, осколками другой эпохи, совершенно не подходящими к новой жизни. Это радостное расставание с прошлым, подсознательное желание закрыть за ним дверь, нежелание никого из прошлой жизни и привели к тому, что, к сожалению, мы сейчас имеем. Я скажу, может быть, совсем глупым языком, но у нас нет собственного иконостаса. У нас нет галереи людей, которая репрезентирует другую историю России — историю реформаторов, людей, борющихся за свободу. А такая традиция в нашей истории точно существовала и есть. И то, что мы не вытягивали эту линию по разным причинам, я боюсь, во многом и привело к реваншу советского. Реабилитация совка состоялась в опоре на тот самый советский стиль, который в отсутствие старого контекста стал по-новому привлекательным: ведь он был профессионально сделан идеологической машиной. Увы, наше поколение — люди, очень много сделавшие в 90-е годы в институциональном строительстве, — потерпело фиаско в символическом выстраивании нового. Возможно, трезвый взгляд на 90-е годы и осознание многих тогдашних ошибок помогут нам выстроить более правильную дальнейшую стратегию развития и переформулировать основы, которые были заложены в постсоветское время.

90-е были лучшим моментом для старта — любая инициатива получала невероятный резонанс в обществе.

Еще я хотела сказать о свободе. Когда объявили этот замечательный фестиваль и на Фейсбуке началась ностальгическая волна фотографий и воспоминаний о 90-х, появился и целый ряд комментариев вроде «Не знаю, о чем там ностальгировать, и свободы никакой не было, это все была так, некоторая комедия». Не могу с этим согласиться. Думаю, большое количество разочарований, которое породили 90-е годы, было связано с утопическим советским сознанием. Не зная, как функционирует реальный мир, прежде всего европейский, западный, мы выстраивали совершенно нереалистическое представление о ситуации. У нас был сильный синдром, опять-таки связанный с советским прошлым: «Мы так много страдали, что нам все должны». Когда СССР разрушился, оказалось, что появилась невероятная, беспрецедентная свобода созидания и — это действительно так — никто нам ничего не должен. А мы должны сами чем-то заниматься. Это было, конечно, одной из наших больших травм. Я знаю это не только по нашей стране — были такие разочарования и у восточноевропейских интеллектуалов. Когда они наконец вышли из Варшавского блока, попали в европейский контекст, то выяснилось, что их проекция свободы не совпадала с реальностью, что это довольно рискованная вещь, что она требует большой ответственности, больших волевых усилий.

Но я недаром начала наш разговор с истории о своей приятельнице. Процесс внутреннего освобождения шел. Я помню, что, когда появились первые свободные СМИ, мы с утра до ночи смотрели телевизор, читали газеты и журналы, потому что там был такой спектр мнений. Одни новости — это был триллер! На одном канале это так интерпретировалось, на втором этак. И это разнообразие мнений было очень живительным. И — я уже говорила — камера лучше работала, чем бумажные СМИ. Я помню, как внимательно смотрела: вот люди стоят на остановке в ожидании автобуса, и они стоят веселые. Люди перестали в автобусах обзывать друг друга трехэтажным матом в давке. Все начинали смеяться. То же самое происходило в метро. Для советского человека, который еще буквально год-два назад, давясь в час пик в метро, осыпал другого ненавистью, это было невероятное ощущение! Это может казаться мелким и смешным, но это очень важный момент.

Мы в этом возрасте вступили в свободу, а им оставляем страну, где приходится начинать все сначала.

Я считаю, что опыт 1990-х был бесценным. И, честно говоря, я сама себе завидую — той, в начале 90-х годов, хотя было все неопределенно, хотя было все бедно. Но это был уникальный момент, когда можно было начинать практически любую деятельность. Моя знакомая начала свою очень успешную коммерческую деятельность, продав единственную турецкую кожаную куртку — это был ее стартовый капитал для дальнейшей успешной карьеры. Когда я начинала свой журнал, у меня буквально было три копейки, которые мой брат дал, он был еще студентом и работал в кооперативе. Этого было достаточно, чтобы начинать. И потребность в новом слове, в новом образе была огромной — сейчас трудно представить, что журнал «Новое литературное обозрение» мгновенно пошел. Его покупали по всей стране и читали как некоторое откровение. 90-е были лучшим моментом для старта — любая инициатива получала невероятный резонанс в обществе.

Действительно, 90-е были очень тяжелые годы, а во многих регионах чудовищные, когда людям не платили, когда жили огородами и прочее. Но когда, вспоминая это, говорят «зачем нам нужна такая свобода, лучше стабильность, несвобода, но сытость» и при этом те же самые люди говорят «мы готовы пострадать, лишь бы Крым был наш» — это означает, что есть люди, готовые быть бедными ради абстрактных имперских фантазий, которые к их жизни никак не относятся, и при этом не готовые быть бедными ради свободы.

Мне кажется, это главный болевой нерв нашего времени. Я как-то читала про Швейцарию, и мне попался эпизод — XVII век, герцог Савойский хотел завоевать ряд швейцарских кантонов и обещал им благоденствие, стабильность и процветание. На что швейцарцы ему сказали: «Мы лучше будем жить в нищете под сенью свободы, нежели жить в довольствии в несвободе». Вот тут, я думаю, и коренится главная дилемма нашего времени. Если уж идея самопожертвования является одной из составляющих нашей идентичности — во имя чего мы готовы жертвовать? Ради свободы или ради псевдостабильности, которая никакая не стабильность, она быстро исчезает в условиях несвободы? Это очень сложный комплекс идей, травм, привычек и традиций. Можно сказать, что эпоха 1990-х нам завещала все наши ошибки и прозрения. Может быть, стоит серьезно их переосмыслить — и, может, начнется новый этап осмысления того, собственно, в какой стране мы хотим жить.

Я смотрю на прекрасные лица молодых людей, думаю, что они вступают в жизнь, и меня гнетет чувство вины — я полагала, что как раз новое поколение, поколение моей дочери, вступит в прекрасную эпоху. Но, увы, мы в этом возрасте вступили в свободу, а им оставляем страну, где приходится начинать все сначала. Однако тем не менее я считаю, что 90-е годы невозможно отменить, даже замалчивая, — этот фундамент все равно существует. Давайте попробуем выстроить новое здание на этом фундаменте.

Благодарим наших партнеров — Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина» (Ельцин Центр) и образовательный портал «Твоя история».

Понравился материал? Помоги сайту!