«Оказалось, что я не могу так себя опустить»

Автор этого материала Ольга Каминка хорошо знает, легко ли быть эмигрантом: она прожила в Дании с 1992 по 1996 год, потом вернулась в Москву и изложила свой опыт выживания в панк-романе «Мои 90-е». Судьбы у эмигрантов 90-х сложились по-разному, но опыт переезда в другую страну чем-то похож.

По просьбе COLTA.RU Ольга Каминка записала 7 историй эмигрантов, принадлежащих к разным поколениям, о том, как они оказались за границей в 1990-х, с какими трудностями столкнулись, об ошибках, которые совершили, и о том, почему вернулись в Россию или уже не вернутся никогда.

• Максим Любавин, 26 лет. Жил в Мексике с 1993 по 1997 год

• Анна, 34 года. Живет в Лондоне с 1990 года

• Сергей, 35 лет. Жил в Чехии с 1980 по 1983 год, с 1987 по 1991 год, с 1997 по 2000 год, вернулся в Москву. В 2015 году уехал в Австралию

• Гоша Острецов, 48 лет. Жил во Франции с 1989 по 1999 год

• Сестры Ольга и Елена Бекрицкие, 45 лет. Живут в Германии с 1997 года

• Елена Рудберг, 57 лет. Жила в США с 1995 по 2000 год

• Владимир, 63 года. Живет в Израиле с 1993 года

Максим Любавин, 26 лет

Жил в Мексике с 1993 по 1997 год, вернулся в Москву

K списку

Я помню суперфлэшбэками, как моя прабабушка смотрела по телевизору обстрел Белого дома, а потом фигак — и дальше только Мексика.

Отец работал с моего рождения на ЗИЛе, потом завод остановился, и работы просто не было. 93-й год показал, что совсем все грустно. У нас была квартира в Останкине, где брали штурмом телецентр. Несколько дней подряд снайперы на крышах перестреливались прямо перед окнами нашего дома. Тогда родители приняли окончательное решение, что ребенка лучше тут не растить. Так что моя эмиграция носила бытовой характер.

Меня отправили одного, «Аэрофлотом», написав доверенность на стюардессу, заплатив ей 200 долларов, чтобы она проследила за пересадкой и заплатила часть этой суммы какой-нибудь сопровождающей стюардессе на другом рейсе. В Мехико из Москвы надо было лететь с двумя пересадками. У родителей просто не было денег на все эти билеты, чтобы отвезти меня туда самим. Им было тяжело меня содержать. И себя-то содержать было очень непросто.

Мои бабушка с дедушкой были дипломатами, и у них в то десятилетие был длительный контракт в Мексике. Но им и самим не было до конца ясно, что будет происходить дальше и как долго они еще будут там работать. Меня пробовали учить испанскому, но это недолго продолжалось. Все понимали, что ребенок в Мексике не останется, это просто нельзя было бы сделать на каких-то законных основаниях.

Сейчас в эмиграцию едут люди сообразно своим возможностям. Без драмы.

Я вернулся к 1-му классу и уже помню, как здесь случился дефолт. Когда я приехал, мне, конечно, здесь очень не нравилось, примерно год я страдал. Мне было непонятно, почему здесь все такое странное и никто из детей не смотрел «Power Rangers». Я в первый раз «Звездные войны» посмотрел на испанском языке. Я ничего не понял, но я их видел, по крайней мере! В первом-втором классе было сложно с друзьями, сложно было коммуницировать. Мне не хотелось ходить в парк, потому что там было грязно и совершенно не похоже на тот парк, в котором я привык гулять. В школе мне было непонятно, почему я должен сидеть за одной партой с кем-то еще. Потом все это прошло, потому что я понял: вот здесь мне и быть, назад меня никто не увезет.

Потом я довольно много путешествовал. Абсолютной нормой всегда для меня была возможность куда-то поехать. Например, зимой всегда нужно ехать в Альпы. Что еще делать зимой? Самое интересное, что эта установка на то, чтобы уехать из страны, на протяжении всей жизни мне транслировалась родителями. Для них это совершенно нормальная цель, к которой я должен стремиться.

Безусловно, западная культура повлияла на мои представления о том, как должно быть. Но я должен применять эти представления и формировать реальность в соответствии с ними здесь, а не там. Я выстроил всю свою профессиональную деятельность так, что мое место здесь. И я должен его улучшать всеми возможными способами.

Я не против эмиграции. В 1990-х люди пытались сбежать от тяжелого быта и не были готовы вступать в конкуренцию на Западе и интегрироваться в ту жизнь, которая там есть на самом деле. Сейчас в эмиграцию едут люди сообразно своим возможностям. Без драмы. Это очень прагматичный поступок. Выросло поколение людей, способных профессионально самореализовываться в другой социокультурной и языковой среде. Если они добиваются успеха там — это намного лучше. Тем самым они показывают, что мы — тоже часть мирового сообщества, а не какая-то там Северная Корея. Можно за них гордиться.

Анна, 34 года

Живет в Лондоне с 1990 года

K списку

Я приехала в Лондон в 9 лет. Моя мама вышла замуж за англичанина. Как раз перед тем, как в России случился коллапс: у нее было очень сильное чувство, что что-то должно случиться, что ехать нужно прямо сейчас. Ассимиляция моя проходила достаточно интенсивно. Я вообще не говорила по-английски, но я смотрела много мультфильмов, и это помогло. Сразу же, как мы приехали, я пошла в английскую школу. Было сложно — в первую очередь, из-за языка. Первое пристанище здесь — это русская церковь и община вокруг церкви. В те годы она была не такая большая, как теперь. Я ездила в церковный лагерь. В основном мои друзья изначально были оттуда, русскоговорящие. Я не говорила на языке год, а потом сразу все изменилось. За два года я обросла друзьями, и это — «истинные англичане».

Я считаю себя больше англичанкой, чем русской. Но иногда бывают такие моменты: в Англии, например, про эмоции не принято говорить. А лицемерие — это вообще национальная черта. В русской культуре, откуда я приехала, это неприемлемо. Для меня важно высказывать чувства и быть более прямолинейным человеком.

Скучаю ли я по русской культуре в целом? Не особо. Я скучаю по семье (у меня в России остались братья и сестры), по русской природе, по настоящей зиме. Ну а так — больше ничего. Я здесь уже больше 25 лет. Несколько раз была в России. Той России, из которой я приехала ребенком, давно не существует. Поэтому никакого «скучания» и быть не может.

Последний раз я была в России в 2010 году. И тогда, когда случился этот экспириенс, люди были грубыми, хамоватыми. Было такое чувство, что с Запада взяли все самое худшее: элементы глобализации, консьюмеризм и так далее. Импонировало мне там мало чего. Наверное, только какая-то ностальгия по великой русской душе. Религия, монастыри и религиозный revival.

Той России, из которой я приехала ребенком, давно не существует.

Мне нравится жить в Британии, у меня здесь друзья и работа. Но если бы нужно было выбрать другую страну для жизни, я бы выбрала, скорее всего, Австралию. Мне нравится их work-life balance, а также подход к спорту. В Лондоне очень сложно жить, если у тебя нет стабильной работы или определенного уровня дохода. Но здесь очень много эмигрантов. Я вчера как раз была на вечеринке, где были русскоговорящие. И некоторые люди приехали два-три года назад. Когда я говорила, что живу здесь 25 лет, они реагировали так: «О! Совсем обангличанилась!» Разницы я не вижу, но у тех, кто приехал давно, больше уважения к культуре, в которую они приехали. Последние 10 лет люди, которые приезжают (не только из России, из всей Европы), думают, что им кто-то что-то должен. И работать — именно гробиться — в принципе, не очень хотят. Им кажется, что здесь тротуары будут золотом покрыты, сразу выдадут квартиру, работать будет не особо нужно и вот это все — их право. И, конечно, те, кто приехал недавно, так и живут в русскоговорящих коммунах. Это напоминает немного Брайтон-Бич, как в Америке. То же самое и с коммунами из Пакистана, из Индии и Бангладеш. Конечно, австралийцы тоже с австралийцами тусуются, а датчане — с датчанами. Но у них нет таких проблем с языком. А в коммунах люди живут из-за языка и из-за какой-то identity. И они пытаются, приехав сюда, to transpose свою жизнь здесь — в Лондоне, Бедфорде или Лютене.

Сергей, 35 лет

Жил в Чехии с 1980 по 1983 год, с 1987 по 1991 год, с 1997 по 2000 год, вернулся в Москву. В 2015 году уехал в Австралию

K списку

Мои родители работали в Праге в торгпредстве. К третьей поездке они превратились в эмигрантов. В этот момент мне было уже 17 лет. Отец там работал, а я приехал поступать в некий местный институт. Эта школа, куда меня устроили, была настолько же далека от идеала, насколько любой коммерческий говновуз в Москве 90-х. Качество образования — одинаково плохое.

Родители считали, что жить в Праге лучше и интереснее, чем в России. Точнее, у нас было такое семейное поверье, что Чехия — это такая страна, где имеет смысл жить. Родители никогда не рассматривали Канаду, например, Францию или Парагвай. Наверное, потому, что они в общем-то больше нигде не были. Я очень быстро вспомнил язык — сказались первые два раза, когда я туда ездил. Полгода до переезда я его учил самостоятельно, зная, что такая история со мной приключится, а в Праге ходил на курсы. Освоил я его очень быстро и стал говорить практически без акцента. В этом плане все было хорошо. А вот психологически было очень сложно. Очень сложно быть русским в Европе, а еще и русским в Чехии. Потому что русофобия — это не политиканство, а реальный факт, с которым русским приходится сталкиваться везде и всегда. И даже когда мне было 17 лет, мне постоянно тыкали какими-то страшными преступлениями 1968 года. Я им пытался объяснить, что я — 1980 года рождения и что никак не ответственен за давно минувшие дни. Это была основная причина, почему я в конечном итоге вернулся. Адаптироваться в Чехии можно, но ассимилироваться невозможно никогда. По крайней мере, русскому человеку. В общей сложности я пробыл там около 10 лет, а последний раз — года два с половиной.

Русофобия — это не политиканство, а реальный факт.

По возвращении в Россию мне долгое время было некомфортно. Когда вырастаешь в европейском городе, видишь, как себя ведут люди. Как машины на дорогах ездят и не подрезают друг друга, а если ты натолкнешься на человека в толпе, нужно сказать не «твою мать!», а «извините». Это все накладывает отпечаток. По факту у меня было две адаптации: там, когда меня привезли в Чехию, и потом — когда я вернулся. И неизвестно еще, какая была сложнее. Я приехал на поезде из Праги в Москву, где все было такое серое… Первое впечатление от метро — все люди очень угрюмые, тусклый свет от лампочек и старые вагоны с круглыми такими лампочками… Они навевали тоску. Наверное, где-то год я привыкал. А потом — старые друзья, новые друзья… И как-то мне стало значительно проще. Ну и страна стала меняться к лучшему. В России я поступил в другой вуз, получил неплохую специальность и даже думаю, что зря провел эти 2,5 года в Чехии. В России замечательная техническая школа, я мог бы получить здесь хорошее техническое образование.

Ощущений, что «не смог», «не справился», у меня не было, я просто понял, что Чехия — это очень маленькая страна с очень большим количеством разных психотравм, нанесенных этой стране как Россией, так и другими странами. И они живут этим прошлым. Делать там нечего. Я стал рассматривать в качестве каких-то возможных вариантов другие страны, где нет вот этих вот посттравматических синдромов, — Канаду, США, Австралию. Страны, открытые для эмиграции, где наплевать, откуда ты приехал, где человек ценится не своим происхождением, а тем, что он собой представляет. Но это — следующая глава.

Сейчас люди уезжают с более зрелым мнением относительно того, что они хотят от эмиграции. То есть у каждого своя причина, но она очень выверенная. А я сейчас сталкиваюсь в Австралии с людьми, которые уехали в 90-х, они бежали от коллапса. И до сих пор они не понимают, что они делают за границей. Я знаю людей, которые здесь уже 20 лет живут, но при этом просыпаются рано утром, чтобы посмотреть российские новости. Это все равно что очень любить российскую власть и ратовать за импортозамещение, но ездить на немецкой иномарке.

Гоша Острецов, 48 лет

Жил во Франции с 1989 по 1999 год. Вернулся в Москву

K списку

Мне было 22 года, я познакомился с француженкой, и мы поженились. А у меня отец живет в Париже, и я всю жизнь хотел его увидеть. Я ехал, чтобы строить семью и увидеть отца, и понимал, что я уезжаю из России навсегда. Квартиру отдал государству. Я жег мосты сознательно. Мне важно было пройти какую-то инициацию. Ну, я ее прошел. Я тогда собирался стать священником и изучал теологию, богослужение, иконопись. Хотел в Париже изучать все это в богословском институте — Сергиевском подворье. Там другое богословие, там были прогрессивные профессора, Шмеман, просвещенное духовенство. А у нас не хватало в то время многих книг, нормального Евангелия и богословия.

Но прошел где-то год. У меня началась активная жизнь, я встретил колоссальное количество суперинтересных людей, меня все это сильно увлекло. Как раз начался подъем церкви, русской духовности. И я уже уезжал с некоторым сожалением.

Франция меня разочаровала. Мне очень хотелось увидеть какую-то новую технологию, новую жизнь, а там наоборот — все такое а-ля XIX век. Плюс я потерял свой интеллектуальный круг общения и духовный. Я целый год ловил себя на том, что перестал думать, просто мыслей не было. Я провел какое-то время в мастерской на Монмартре, у отца. Он тоже художник, скульптор, работает с драгоценными металлами. Но адаптироваться я смог только после того, как мы с женой развелись и мне пришлось входить в языковую среду.

А вернулся я по очень простой причине. Когда адаптируешься и понимаешь уже нюансы языка, то становится ясно, что дальше в интеллектуальную среду тебя никогда уже не пустят. Потому что нужно не только жить с ними, а внедриться в их культуру, представлять национальные павильоны, представлять факты той культуры, в которой живешь. Через 10 лет, когда я там уже вошел в такие крупные галереи, как Galerie Rabouan Moussion, я понял, что никогда не стану французским художником. А быть русским художником во Франции, находиться в другом национальном сознании в стране, в которой живешь, совершенно бессмысленно. Я формировался ментально как русский художник. Мои учителя — группа «Мухоморы», Звездочетов, Никита Алексеев, Монастырский, Сережа Ануфриев, вся эта компания. Я никогда не хотел стать французом, потому что я все-таки очень ценю русскую культуру со всеми ее минусами и плюсами.

Дальше в интеллектуальную среду тебя никогда уже не пустят.

Вернуться мне мешал миллион разных вещей. Просто попадаешь сразу в такую эмигрантскую ситуацию, немного болезненную: выезжаешь как будто со своим временем и в нем как бы остаешься, консервируешься. Это проблема всех эмигрантов. И тебе трудно войти в фазу обратно. А в России такая была динамичная ситуация.

Так получилось, что у меня была большая фотографическая выставка, которую я готовил в Париже для Москвы. И я приехал на фотобиеннале с целью уже остаться. Здесь меня ждали все проблемы сразу. На метро даже не было денег, не то что уж поесть; и спать негде было, и жить негде было. Сложно было адаптироваться и в художественной среде. Меня воспринимали как неудачника, у которого тут не получилось, там не получилось. Я приходил к кураторам, а они говорили: «Ты не в контексте»… Меня три года вообще никуда не звали и не брали. Рынок за эти годы сформировался без меня, без моего участия. Только новые галереи, которые сейчас появляются и в чьей жизни я принимаю участие, воспринимают меня адекватно, и у них есть клиенты для меня. Но никаких сожалений уже нет. Я могу жить полноценной жизнью и участвовать в формировании собственной культуры, а там я это никогда бы не смог сделать.

Сейчас я работаю со всем миром, езжу постоянно, много всего происходит. Встречаю людей там: они приезжают и уезжают. Они не считают даже себя эмигрантами. Но все равно они — эмигранты! Это начало болезни — человек постоянно живет за границей, но не считает себя эмигрантом. Сейчас бегут из России с хорошей финансовой подушкой, в комфортную ситуацию. Редко кто сегодня уезжает бедствовать. Но они все равно не впишутся ни в какую интеллектуальную элиту, потому что нужно раскрывать все культурные коды. Невозможно это сделать.

Сестры Ольга и Елена Бекрицкие, 45 лет

Живут в Германии с 1997 года

K списку

Мы уезжали в 1997 году в Германию, и было нам 27 лет. Мы на тот момент очень успешно трудились в театрах. Очень все было хорошо. 90-е — это самые радужные воспоминания. Начинали мы в Мастерской индивидуальной режиссуры под руководством Бори Юхананова, работали с Юрой Хариковым, делали ассистенцию в спектакле «Сад» в самом начале 90-х. Потом Юра нас пригласил, как у театральщиков называется, в «профессиональный театр», мы делали с ним большую ассистенцию в «Ленкоме» на «Королевских играх» и закончили в Малом театре — делали ассистенцию на «Свадьбе Кречинского». А потом мы сразу уехали.

Нам было интересно! Там были другие возможности, и мы хотели попробовать. Честно говоря, в таком возрасте все очень любопытно. И мы хотели доучиться. У нас диплом был Текстильной академии, прикладное отделение. Берлинская академия художеств признала все, что мы окончили, мы отучились еще два года и сделали диплом уже по дизайну моды.

Здесь вообще другая жизнь. Не лучше и не хуже, просто другая. По-другому устроена, например, работа в театре, работа над проектами, жизнь художника. В Москве, когда ты попадал в профессиональный театр, ты уже приходил на определенное финансирование, этими вопросами занимался театр. А тут другая система. Можно и так, а можно под себя лично получить финансирование. Маленькое или большое — это уже зависит от расторопности и связей, сложности проекта и актуальности темы. Я не знаю, почему кому-то дают деньги, а кому-то — нет, это секрет. Но ты можешь получить и сделать все сам: выбрать площадку, выбрать, с кем ты хочешь и с кем не хочешь работать, найти свободных людей, которые тебе что-то сделают, или сделать сам. То есть тут много вариантов, как художник может выстроить свою работу.

Если ты в Россию погружаешься, то куда-то выехать вообще невозможно.

С языком было сложно — мы ужасно неспособные. Мы учились на специальных языковых курсах, пять месяцев учили, месяц делали практику в театре. Это все — в рамках профессии. Но наша сфера деятельности — не разговорный жанр, мы рисовали. И сразу, еще будучи на практике, мы уже нашли работу. Но сделаю сноску — в Кельне работы очень много, в Берлине сложнее. Там очень плохо. Мы там учились, но мы там не остались. Это был очень неудачный опыт в плане всего, просто какая-то травма. Все говорят: «Ну что вы, москвичи очень любят Берлин!» Там с работой очень плохо, несмотря на то что огромное количество хороших театров. Там люди не привыкли вообще платить деньги за работу! Это город людей, получающих какие-то пособия, в крайнем случае — гранты! С нами многие не согласятся. Может быть, там надо быть в другой бранже, не в костюмной… Возможно, биолог там устроится.

Мы хотели в Англию довольно долго. Если конкретно театральной деятельностью заниматься, то там интереснее. Это, конечно, другой уровень, нежели в Германии. Если заниматься модой, то уж скорее в Париже, а не в Лондоне. Но с точки зрения всяких прагматических соображений в Германии, конечно, проще и лучше. Еще лучше в Австрии. В Австрии, например, хороший социальный пакет, страхование и медицинское обслуживание.

Надо быть гражданином мира! И в России все неплохо, и в Германии неплохо. Но мы уже тут привыкли. Когда живешь здесь, возможностей больше. Отсюда можно и в Россию приехать, и в другие страны. И легче себя презентовать. А если ты в Россию погружаешься, то куда-то выехать вообще невозможно. Там занятость, что ли, более интенсивная? К нам даже в гости люди доехать не могут!

А мы из своей культурной среды, в общем-то, и не уходили. У нас сейчас свой проект — кукольный перформанс. Мы будем показывать его в декабре в Freiraum Galerie Halle. «K3» — кунст, культур, конфликт. У нас много проектов и в России. Недавно мы ездили в театр в Перми, делали там детскую оперу. Делали с Александром Шеиным фильм. С 2009 по 2011 год мы работали в Харькове на проекте «Дау». Сидели там в студии с утра до ночи. Нормально совершенно. Может быть, у нас склад характера такой?

Елена Рудберг, 57 лет

Жила в США с 1995 по 2000 год, вернулась в Москву

K списку

Муж уехал в 94-м году, а я в 95-м. Мне было 37, а ему было 40. Вот эти 90-е — они были страшные. Мы жили в центре города, тогда начали появляться эти вот… «иномарки»… Когда я проходила мимо них с ребенком, я старалась пройти быстрее, потому что они взрывались постоянно. Терроризм был дикий, и убийства постоянно. В газетах все это писали… Плюс, конечно, вся эта обстановка с едой, бытом и т.д. Страшно было, реально страшно.

Мне попалась книжка в Союзпечати про эмиграцию, какая-то памятка за 10 копеек. Я прочитала и поняла, что у нас есть возможность уехать в Америку. Так как двоюродная бабушка мужа была там уже в эмиграции. Мы попросили родственников, чтобы они нам прислали вызов. Он пришел достаточно быстро, мы даже не успели подумать. К этому моменту мы были кооператорами. У нас и здесь было все очень хорошо. И одной из причин, конечно, было любопытство. Муж сказал: «Мы здесь уже все знаем, поедем и посмотрим, что там такое».

Мы оказались в Нью-Йорке, несмотря на то что родственники были в Сан-Франциско. Вызов они нам прислали, но не взяли за нас какие-то материальные обязательства, поэтому нас взяла нью-йоркская община. Я считаю, что это — просто подарок судьбы. Но меня лично потрясло… Нью-Йорк состоит из пяти городов, мы оказались в Бруклине. Я поняла, что нахожусь в деревне, ну, может быть, в центре Люберец.

Я туда приехала абсолютно без языка, у меня в школе был немецкий. Никто не готовился к эмиграции. Муж знал английский, поэтому он сразу начал работать. А я сдала квартиру в Москве, и, когда я приехала, все-таки у меня было ощущение, что я приехала туда богатой женщиной. Квартира стоила две тысячи долларов. Это было серьезное подспорье. То есть я, когда приехала, начала заниматься семьей, сыном, ходить к учительнице английского.

Адаптация идет первые семь-восемь месяцев. Первые месяцы тебе не нравится ничего, все раздражает. Еду покупаешь — не знаешь толком, что это, пробуешь, выбрасываешь и т.д. Познание идет с легким негативом. Любопытство быстро выветривается, и начинаются будни. Ты все время в стрессе. А через восемь месяцев ты выходишь на улицу — и все хорошо! Проходя мимо этих вот писающих мальчиков гипсовых, которые стоят там в каждом backyard'е, ты перестаешь плеваться, и тебе это нравится: ведь это так мило!

У меня образование — тренер по плаванию, а у мужа — тренер по лыжным гонкам. Поэтому мы сразу спокойно начали заниматься кооператорством. Муж сначала работал в real estate агентстве. Он работал в центре Манхэттена, и это ему дало знание города и связи. Так что интеграция прошла для него очень удачно. А потом квартиру, которую мы сдавали, пришлось продать. И у нас появились деньги. Мой муж купил в центре Манхэттена в музыкальном билдинге музыкальную студию. Его бизнес предоставлял всякие усилители, какие-то штуки-дрюки, гитары, музыкальные инструменты. В Америке запрещено репетировать в жилых домах, поэтому существует такой билдинг, где есть репетиционные комнаты. Туда приходили и музыканты, и школьные товарищи, которые просто оттягивались. Была студия звукозаписи. Многие музыканты тогда оказывались в Нью-Йорке, в том числе и Богдан Титомир, например. Муж не просто записывал Богдана, он писал ему песни, тексты. Потом приезжала Лайма, с ней записали CD. Была очень интересная творческая работа у мужа. И, конечно, муж не жалел ни о чем. Мы продержались там шесть лет.

Когда семьи приезжают в эмиграцию, один из лозунгов всегда: мы едем ради детей! С другой стороны, те же мамы с папами, которые туда приезжают, начинают работать как подорванные, и дети становятся совершенно брошенными. Дети начинают говорить на суржике. А я всегда хотела, чтобы мой ребенок говорил хорошо по-русски и читал по-русски. Но постепенно истощаются культурные коды: ни чтения, ни общения… Плюс школа мне американская не очень нравилась. Вот все это в комплексе дало толчок к отъезду.

Сейчас мы снова в Москве и ни пожалели о своем решении ни дня! Мы поняли, что мы — первое поколение эмигрантов — должны были полностью лечь под своего сына, под второе поколение. Дать ему образование. И начиная с третьего поколения уже эмигранты начинают жить условно хорошо, т.е. внуки. Оказалось, что я не могу так себя опустить.

Владимир, 63 года

Живет в Израиле с 1993 года

K списку

Мне было 40, я получил два высших образования и работал на хорошей работе. И мне стало не то чтобы скучно, но захотелось приключений, что ли… Это — первое, но не главное. А главное — то, что у меня было два сына и я боялся, что и одного, и второго заберут в армию. Очень неспокойно было и в 91-м, и в 93-м… Мне не хотелось, чтобы они оставались там. Единственной возможностью уехать был Израиль.

Здесь нужно за все платить. Не то чтобы большие деньги, но они нужны. Если бы у нас были деньги, я бы реализовал себя. Вот, например, моя профессия — юрист. Жена — музыкант по образованию и работала 18 лет завучем в музыкальной школе. Мы решили так: она идет работать, я иду учиться. Кем она работала? Уборщицей она работала! Я окончил курсы с большим трудом: нашел себе работу охранника, работал и учился. После курсов меня допустили к сдаче экзаменов по юридическим дисциплинам. Мне нужно было сдать девять. Я сдал шесть и дальше перестал. Положение материальное было настолько плохое, что мне надо было идти работать. Не то чтобы что-то получить специальное, а просто на кусок хлеба чтобы хватало, за квартиру платить. Мы приехали в капитализм, о котором ничего не знали.

Первые три года, даже первые пять лет — это, конечно, мысли: вернуться, убежать и забыть как о кошмаре. Но возвращается отсюда немного людей. Просто их не пускают долги, которые они набирают. Здесь такая система: если ты не берешь деньги в банке, ссуды, то ты просто не выживешь. А чтобы уехать в Россию, надо рассчитаться с долгами. Если копить деньги, чтобы рассчитаться, то с чем тогда ехать в Россию? Многие остаются — привыкают, кому-то везет, у кого-то есть родственники, очень большую роль играет протекция. Потихоньку становишься гражданином страны, в которой живешь. Меня здесь поражают семейные традиции, соблюдающиеся испокон веков. Моей жене нравятся израильский темперамент и буйство весенних красок после дождя.

Все места уже давно заняты теми, кто приехал чуть раньше.

Мы приехали на голое место. У нас никого в Израиле не было. Ну, две родственницы. Им тогда было почти 70 лет. Они такие глупости говорили! Здесь есть, конечно, организации, которые якобы подсказывают, но там, к сожалению, работают люди, которым ты все же безразличен. Положено тебе сто рублей, вот тебе — получи и до свидания. Если бы сейчас приехал в Израиль какой-то мой хороший друг и спросил: «Как мне начать жить?» — я думаю, что на 99% я бы ему все правильно подсказал. Года через три-четыре, если у него есть специальность и высшее образование, он бы уже работал по этой специальности и был бы доволен. А у нас это все растянулось на 10—12 лет.

Только 10 лет спустя я понял, что сделал правильный выбор, но неправильные ходы. Там, где нужно было сделать плюс, мы делали минус, потому что нам некому было подсказать. Первая наша покупка — два ковра на пол. Потом мы их выбросили, они оказались не нужны. Пришел араб и сказал: зимой здесь холодно, берите, чтобы по полу ходить. А ведь это большие деньги! Мы отдали тысячу или полторы шекелей за ковры, которые были вообще не нужны!

В свое время уехали отсюда оба сына. Когда уехал старший, мы были в очень серьезном положении — материальном, психологическом и даже психическом, я вам скажу… Когда он принял это решение, для нас это был шок. Мы не стали возражать, вернее, просто промолчали. Он окончил первую степень бакалавра и уехал. Здесь бы точно он не добился даже четверти того, чем он занимается в Москве. Он снимает фильмы. А когда уезжал младший… ну, мы подумали, что он прошел такую серьезную школу Израиля. Он знал, что такое работа. И что такое учеба, знал. Но все-таки сейчас он решил приехать рожать ребенка именно в Израиль, и недавно у меня здесь родилась внучка.

Говорят, мы — «колбасная» эмиграция… Да, был огромный контраст. В 90-е годы мы уехали из нищей России в сытый Израиль. Когда мы заходили в универсамы, мы просто были в шоке, сколько тут еды — и доступной еды! Когда я увидел кроссовки в свободной продаже (я спортом занимался) и костюмы «Адидас», я просто был в шоке: «Как, я могу это пойти и купить?» Но мы ехали не за этим. Мы все с высшим образованием. Если раньше приезжали из стран СНГ большей частью — Туркмении, Узбекистана, то сейчас едут из больших городов и, как правило, люди образованные, что еще хуже, потому что их здесь не ждет никто. Все места уже давно заняты теми, кто приехал чуть раньше. Те, которые приезжают сюда сейчас, шока не испытывают, здесь есть все то же, что и в России. Другое дело, что в России для них это доступно, а в Израиле это еще нужно заработать, и это ой-ой как тяжело.

Благодарим наших партнеров — Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина» (Ельцин Центр) и образовательный портал «Твоя история».

Понравился материал? Помоги сайту!