Елена Осокина: «Трагический триумф Торгсина пришелся на массовый голод»

«Алхимия советской индустриализации. Время Торгсина» — книга, вошедшая в шорт-лист премии «Просветитель» этого года. Ее автор Елена Осокина, в настоящее время — профессор истории России и СССР в Университете Южной Каролины, уже много лет занимается исследованием советской торговли и экстраординарных источников обеспечения индустриализации, существовавших в сталинском СССР. С Еленой Осокиной поговорил Стас Кувалдин.

— Книга «Алхимия советской индустриализации» — не первая в вашей библиографии, где вы обращаетесь к исследованию Торгсина и других малоизученных, неочевидных или неофициальных форм торговли, существовавших в советскую эпоху. Объясните: откуда возник этот интерес и чем вас привлекла история Торгсина?

— Это длинная история, и она связана не только с формированием моих личных исследовательских предпочтений. Время моей учебы на историческом факультете МГУ пришлось на брежневскую эпоху. Исследование сталинизма в то время было невозможно — в первую очередь, потому что не было доступа к источникам. Но, даже если бы он был, опубликовать критическое исследование о советской эпохе вряд ли было реально.

Поэтому многие исследователи старались уходить поглубже в века — в те исторические сюжеты, которые были менее политизированными. Я была ученицей прекрасного ученого и преподавателя — академика Ивана Дмитриевича Ковальченко и, как многие его аспиранты, занималась изучением крестьянского хозяйства рубежа XIX и XX веков на основе земской статистики c помощью математических методов. Целью было выяснить уровень развития капитализма в крестьянском хозяйстве — то есть степень вовлечения крестьянства в рыночные отношения.

Свою кандидатскую я защитила в 1987 году, и как раз в это время началась перестройка, а с ней и архивная революция. Исследователи (и я в том числе) ринулись изучать темы, которые ранее были запрещены, — в первую очередь, сталинизм. Но, поскольку это громадная тема, нужно было найти свою нишу.

— И как вы определили свой выбор?

— Хороший совет мне дал Юрий Павлович Бокарев — советский экономический историк. Он сказал, что социальная история советских торговли и снабжения, потребления еще не написана. И это было действительно так. Были лишь работы советских экономистов, которые подсчитывали, сколько километров ткани произвела государственная промышленность, сколько колбасы сделали, но эти данные не давали возможности увидеть социальную жизнь, которая происходила на фоне экономических преобразований. Так что я последовала совету Юрия Павловича и начала заниматься советской торговлей.

Моя книга (и докторская диссертация) «За фасадом сталинского “изобилия”» стала первым в мировой историографии исследованием социальной истории карточной системы первой половины 1930-х, черного рынка, выживания людей в то трудное время. Во время работы над этой книгой мне в архиве попался интересный документ — финальный отчет о работе Торгсина (1935 год). Он меня поразил. Я поняла, что нашла золотую жилу.

Я знала, что такое Торгсин, по роману Булгакова, стихам Высоцкого и мемуарам людей, которые рассказывали, что приходилось сдавать в Торгсин семейные ценности и реликвии, чтобы купить еды и пережить голодное беспросветное время, но речь шла, скорее, об индивидуальной трагедии, трагедии отдельной семьи. Это не давало обобщающей картины, не позволяло оценить огромную роль Торгсина в истории советского общества.

Итогом моего исследования Торгсина стали две книги. Первая — «Золото для индустриализации. Торгсин» — вышла в 2009 году в издательстве «РОССПЭН»: 600 страниц, больше 30 таблиц, 200 страниц сносок на архивы и приложения. Впрочем, я старалась изложить серьезный материал просто и интересно. Исследование показало, что роль Торгсина была огромной. Он был одним из главных и экстраординарных источников валютного обеспечения индустриализации. Сами люди, порой вопреки своему желанию, профинансировали индустриальный проект. Чтобы пережить голод, им приходилось идти в Торгсин, в его валютные магазины, где можно было получить продовольствие и товары в обмен на ценности — золотые и серебряные монеты царской чеканки, украшения, наличную валюту, бытовые предметы. Государство хорошо заработало на Торгсине. Ценности, которые он скупил и которые затем были переплавлены и проданы на мировом рынке, в первой половине 1930-х покрыли пятую часть импорта оборудования, промышленного сырья, технологий. Это очень много.

А когда ко мне обратились из «Нового литературного обозрения» с предложением написать книгу для их популярной серии «Что такое Россия», сомнений не было — Торгсин. Рада, что этот проект осуществился. Новая книга «Алхимия советской индустриализации» — не только популярная версия моей большой академической монографии, но и популяризация выводов моей ранней книги «За фасадом сталинского “изобилия”». Так что можно сказать, что новая книга — результат исследовательского пути, которым я шла более 30 лет, с конца 1980-х годов.

— Вы не случайно упомянули Булгакова. По-видимому, первое, что придет в голову человеку при слове «Торгсин», — это сцена уничтожения свитой Воланда бесстыдного изобилия в роскошном магазине на углу Арбата и Смоленской площади. Вы приводите в книге фрагмент из автобиографической повести Виктора Астафьева «Последний поклон», где речь идет о спасении ребенка ценою сданной в Торгсин единственной золотой вещи в семье — сережек его трагически погибшей матери, но об этой повести знают существенно меньше. Есть еще рассказ Варлама Шаламова «Крест». Как и у Астафьева, это связано с семейной трагедией. Почему, на ваш взгляд, Торгсин не отложился в коллективной народной памяти как символ трагедии и вопиющей несправедливости государственной власти? Хотя для этого, кажется, были все основания.

— Все зависит от того, о каком поколении мы говорим. Если вы прочитаете мемуары людей, живших в 1930-е, или интервью с людьми, которые пережили голод на Украине, то увидите, что для них Торгсин остался знаком беды. Более молодые поколения эпохи брежневского застоя, перестройки или настоящего времени знают Торгсин по Булгакову или насмешливым строкам Высоцкого. Для них Торгсин — это миф о магазинах изобилия с зеркалами, где можно было купить все. Надеюсь, что моя книга внесет баланс в представления о Торгсине и о 1930-х.

Описанный Булгаковым шикарный Торгсин действительно существовал, и такие торгсиновские магазины были не только в Москве. Кроме того, Торгсин, как и вся страна, пережил разные времена. Покупки в Торгсине не всегда были отчаянной попыткой выжить, как в голодном 1932 или 1933 году. В 1934 и 1935 годах, когда голод отступил и жизнь нормализовалась, люди шли в Торгсин не за хлебом и крупой, а за дефицитным ширпотребом и деликатесами. Однако звездный час, трагический триумф Торгсина пришелся на массовый голод 1932–1933 годов. Именно тогда государство выкачало у населения основную массу ценностей. Именно тогда Торгсин выполнял свою главную социальную миссию — спасал людей от смерти.

— Я не знаю, насколько уместна подобная компаративистика, однако при чтении вашей книги вспоминаешь о других исторических прецедентах. Например, о том финансовом «дренаже», который осуществляла британская Ост-Индская компания в отношении Индии. Или о том, как еще до начала Холокоста нацистские власти выколачивали золото из проживавших в Германии евреев. Но в этих случаях речь шла либо о далекой колонии, либо о тех, кто был признан государственной властью крайне нежелательной частью населения. А вы на примере Торгсина показали уникальную историю того, как Советское государство сознательно грабило собственное население, продавая хлеб за золото в голодные годы.

— Не думаю, что эта ситуация столь уж уникальна, поскольку любое государство относится к населению как к ресурсу и живет за его счет — например, в форме налогов. Просто в моменты кризиса и острой государственной нужды это становится особенно очевидным. Экспроприация имущества у евреев в нацистской Германии и колониальный режим в Индии — экстремальные проявления власти государства над своим населением. Торгсин — еще один пример крайне потребительского отношения государства к людям. Во время голода, когда в интересах собственных граждан следовало бы понизить цены на продукты в Торгсине и уменьшить экспорт зерна за границу (тем более что в условиях мирового кризиса цены на зерно резко упали и были невыгодны для экспортеров), Советское государство наращивало физические объемы экспорта зерна, а цены в Торгсине на товары голодного спроса — муку, сахар, крупу — в самое страшное время, зимой 1933 года, были повышены два раза подряд. Правительство открыто в своих директивах требовало повышать цены и ругало руководство Торгсина за то, что оно «прошляпило голод». Государство использовало безвыходную для людей ситуацию, чтобы максимально выкачать валютные ценности на осуществление приоритетных для себя задач. В данном случае — на финансирование индустриализации. Торгсин, как лакмусовая бумажка, четко показал отношение государства к людям.

— Не думаю, что всякая государственная власть будет выкачивать из своего народа последнее золото в голодные годы. Даже если не говорить о моральных ограничениях, делать так не позволит чувство безопасности — такие шаги могут быть просто рискованными. Так что должны быть и другие объяснения помимо аргумента «любое государство это делает».

— Да, не у всякой власти и не во все времена политика достигает такой экстремальной, циничной формы. Примеры, когда государства проводили социально ориентированную политику в годы испытаний, известны. Так, карточная система, которая вводилась во время Первой мировой войны в европейских странах, в том числе и в России, была ориентирована на помощь социально слабым группам — детям, беременным, больным. Они имели определенные привилегии при распределении продуктов. Карточная система, которая существовала в СССР официально на всесоюзном уровне с 1931 по 1935 год (хотя карточки на местном уровне появились еще в 1928 году), на помощь социально слабым ориентирована не была. Карточки стали еще одним довольно жестким инструментом поощрения и наказания при выполнении программы индустриализации. Население было разделено на группы в зависимости от непосредственного участия в промышленном производстве. Индустриальные рабочие и инженеры получили лучшие нормы снабжения и возможность купить продукты по низким ценам, как в целом и жители больших индустриальных городов. Крестьяне — более 80% населения страны — не получили пайковых карточек, оказавшись за бортом системы государственного снабжения. Они должны были заботиться о себе сами. Привилегии были и у военных, потому что шла подготовка к войне. Они получали специальный красноармейский паек. Ну и, конечно, элита сама себя не забыла. Правительственное снабжение было самым лучшим.

Даже дети были поделены на группы в зависимости от промышленного статуса их родителей. Те, чьи родители работали на крупных промышленных предприятиях или жили в крупных промышленных городах, получали лучшие иждивенческие пайки. А дети такого же возраста и с теми же потребностями, которые жили в малых городах и чьи родители непосредственно не участвовали в промышленном производстве, фактически государством по карточкам не снабжались.

Советская карточная система первой половины 1930-х, в отличие от карточных систем Первой и Второй мировых войн, имела однозначную цель: в условиях тяжелейшего кризиса снабжения использовать ограниченные ресурсы государства для стимулирования промышленного производства. В книге о Торгсине я подчеркиваю, что он был не только выражением трагедии людей, но и следствием того, что государство оказалось в исключительных обстоятельствах. Руководство считало, что страна стоит на пороге войны, что любой ценой и как можно быстрее нужно создавать тяжелую и военную промышленность. Выживание государства в войне было поставлено в зависимость от успехов индустриализации. В этом смысле власть жертвовала населением ради сохранения государства и режима. Торгсин стал средством выживания не только для людей, но и для самого государства. Мера страшная, но власть действительно была готова все положить «на алтарь индустриализации». Ценности Торгсина пошли не в карман государственных чиновников или на их счета в заграничных банках, а на оплату импорта. Государственные приоритеты были четко определены. Ради индустриализации власть пожертвовала миллионами людей.

— В этом смысле можно говорить, что и Пол Пот, когда возглавлял Кампучию, тоже не был коррумпированным правителем и просто решал проблему продовольственной независимости так, как считал нужным.

— Я не изучала Пол Пота, поэтому не буду спекулировать на этот счет. В любом случае речь идет не об оправдании преступлений власти, а о логике ее действий. Политика руководства страны в 1930-е годы была циничной, так как жертвы должно было приносить население, а не сама власть. В книге я привожу пример пайка, который получали жители Дома на набережной (о нем писал Юрий Трифонов, а сейчас вышла прекрасная книга Юрия Слезкина «Дом правительства»). Месячный правительственный паек включал 4 кг мяса и 4 кг колбасы; 1,5 кг сливочного и 2 л растительного масла; 6 кг свежей рыбы и 2 кг сельди; по 3 кг сахара и муки (не считая печеного хлеба, которого полагалось по 800 г в день); 3 кг разных круп; 8 банок консервов; 20 яиц; 2 кг сыра; 1 кг черной икры (!); 50 г чая; 1200 штук папирос; 2 куска мыла; также литр молока в день, кондитерские изделия, овощи и фрукты. Особенно поражает в этом списке килограмм черной икры в месяц. Политическая элита не разделила судьбу народа.

— Интересно, что в советское время период массового голода дважды совпадал с массовым изъятием золота. Первый раз советская власть реквизировала церковные ценности во время голода в Поволжье в 1921 году. А в 1930-е организовала золотой поток через Торгсин.

— Что ж, это вполне объяснимо. С точки зрения пропаганды массовый голод — лучшее оправдание для конфискаций, в данном случае — у церкви на помощь голодавшим. С точки зрения мотивации голод — это лучшее время, чтобы выкачивать из людей сбережения. Сытый не пойдет отдавать обручальное кольцо или нательный крестик за мешок муки.

— Но едва ли власть сознательно организовывала голод ради изъятия ценностей.

— С этим я согласна. Хотя у мнения, что голод 1932–1933 годов был организован сознательно, чтобы сокрушить сопротивление крестьян или национализм украинцев, есть свои многочисленные сторонники не только среди обывателей, но и среди исследователей, я придерживаюсь другой точки зрения. Голод не был намеренным геноцидом крестьян или людей определенной национальности. Голод, конечно, был следствием действий руководства страны. Но его причиной был выбранный метод индустриализации: выкачивать как можно больше ресурсов из деревни и гнать полученное на мировой рынок, чтобы получить валюту и золото для осуществления промышленного рывка. Такая политика в сочетании с двумя неурожаями 1931 и 1932 годов неизбежно привела к чудовищному итогу. Государство не организовывало голод, чтобы выбить из людей золото. Но оно воспользовалось голодом, чтобы вскрыть «народную кубышку» и направить полученные средства на покупку турбин и станков. В этом смысле не голод «организовали» ради Торгсина, а Торгсин приспособили под голод.

— При этом Торгсин все же не был изъятием золота под дулом винтовки. В нем все же присутствовал элемент добровольного обмена ценностей на товары. Как вам кажется, насколько в Торгсине проявлялись рыночные законы? С одной стороны, можно говорить о том, что в голодные годы такая торговля с государством больше походила на грабеж людей монополистом, контролирующим доступ к элементарным продуктам. Но, с другой стороны, вы показываете, что Торгсину приходилось считаться с ценами черного рынка или с коммерческими магазинами. То есть система при всей ее чудовищности была вынужденно гибкой, и это давало тем, кто пользовался ее услугами, хоть какой-то слабый голос.

— Вопрос важный. Один из главных выводов моей книги парадоксален: Торгсин был капиталистическим предприятием социалистической торговли. Это пример государственного крупномасштабного предпринимательства. В те годы, когда спекуляция считалась экономическим преступлением, государство выступило самым большим спекулянтом. Главное доказательство — это ценовая политика. Пайковые цены были фиксированы государством. Перепродажа товаров, купленных в государственной и кооперативной торговле или даже произведенных своими руками, выше фиксированных цен считалась спекуляцией и преследовалась по закону. Единственным местом, где легально действовали свободные цены, был так называемый колхозный (а по сути — крестьянский) рынок. Но рыночные цены там разрешались только на продукцию, произведенную самими крестьянами.

Однако в Торгсине, как и на крестьянском рынке (и при капитализме), цена зависела от спроса и предложения. Если бы это было социалистическое предприятие, направленное на социальную защиту людей, то во время голода цены были бы заморожены на низком уровне. Но Торгсин функционировал по законам капиталистического рынка — чем выше спрос, тем выше цены. С ростом голодного спроса на продукты первой необходимости государство, как я говорила, повышало цены в Торгсине. Используя официальную терминологию того времени, государство спекулировало дефицитными товарами в период массового голода.

С отступлением голода, отменой карточек, открытием невалютных магазинов свободного доступа покупательский интерес к Торгсину стал падать, и государство стало снижать цены в его магазинах. Когда-то я называла Торгсин оазисом рыночной торговли в социалистической экономике, пока не поняла, что в этой системе рынок был везде. Причем он развивался не только благодаря инициативе людей (как, например, крестьянский или черный рынок): в его развитии, как показывает Торгсин, участвовало и государство. В заключении книги я пишу, что вопреки стереотипам о нерыночном характере социалистической экономики она всегда была симбиозом плана и рынка. Ее отличие от капиталистической экономики состояло не в отсутствии рынка, а в соотношении легального рынка с государственным планированием.

— Почему государство закрыло такое прибыльное предприятие? Были ли у этого идеологические причины?

— В определенной степени да. Государство хоть и создало Торгсин, но не считало его любимым детищем. Торгсин закрыли в феврале 1936 года. Это объясняется не только падением покупательского интереса и экономической эффективности и не только тем, что накопления советских граждан были исчерпаны. В конце концов, какие-то магазины можно было оставить, превратив их в образцовые валютные универмаги, ориентированные на иностранцев. Но от этой идеи отказались. Предприятие, где правит капитал, чистоган, прибыль, где отсутствует идея социальной защиты, было враждебно социалистической идеологии. В литературе и в полемике того времени общественные деятели используют Торгсин как метафору, но всегда в отрицательном смысле. Кусок торгсиновского сыра мог держать в руках только мещанин и вор.

— С вашей точки зрения, можно ли считать Торгсин символом национальной беды, трагедии?

— Конечно, Торгсин — знак человеческой трагедии, иначе он не достиг бы таких масштабов и такого значения. Торгсин ведь был создан в 1930 году и изначально был незначительной торговой конторой — несколько магазинов в портах и городах, которые обслуживали иностранных туристов и не давали значительного дохода. Даже иностранцы, работавшие в Советском Союзе по контракту, не могли покупать в Торгсине. Торгсин «сделали» два обстоятельства. Первое — валютный кризис. Золотовалютный запас Российской империи был растрачен уже к началу 1920-х, советское руководство начало индустриализацию, являясь валютным банкротом. Второе обстоятельство — массовый голод. Валютная нужда заставила государство открыть двери Торгсина для советских граждан, но граждане массово пошли туда только тогда, когда перед ними встал вопрос выживания. Если бы не эти две беды, Торгсин так бы и остался маленькой торговой конторкой, которая не сохранила бы по себе памяти. Конечно, в 1934–1935 годах Торгсин был другим: и товары другие, и разнообразие услуг — вплоть до предоставления дач, квартир, путевок в санатории, книг. Его пытались приспособить к новому, более благополучному времени, но не получилось. Торгсин был детищем беды, поэтому в благополучное время его история закончилась.

— В вашей книге показано, что, несмотря на свой валютный статус, Торгсин перенял все язвы советской торговли.

— В Торгсине и покупатели в массе своей, и продавцы были советскими людьми. В книге я привожу статистику по социальному составу кадров Торгсина. В его среднем и низшем звеньях преобладали молодые люди, бывшие крестьяне, которые бежали из деревни, спасаясь от ужасов коллективизации и голода. В голодные годы главными покупателями в Торгсине стали крестьяне. В крестьянской стране Торгсин как массовый феномен мог быть только крестьянским. Кроме того, Торгсин был плотью от плоти советской торговли и разделил все ее огрехи и проблемы: перебои в снабжении, очереди, низкое качество товаров, грубость и всесилие продавца, униженность покупателя.

— Представим, что, как предлагают некоторые политики, в России когда-нибудь будет затеяно судебное разбирательство, чтобы признать советский режим преступным. Вы выступили бы на нем как свидетель обвинения или защиты?

— Если бы был организован процесс над сталинизмом или лично над Сталиным, я бы выступила на стороне обвинения. Преступления сталинской власти нельзя оправдать. Что касается советского социализма, ответ не столь однозначен. Я сама во многом являюсь «продуктом» советского социализма, он неотделим от моей жизни. Мой отец был простым инженером, а мама — мастером цеха на Подольском механическом заводе. Я получила прекрасное образование в Московском государственном университете. Моя семья не платила за мое обучение, более того, все студенты получали от государства стипендии. В России сейчас бесплатное образование в МГУ доступно лишь немногим. В 1982 году у меня родилась дочь. Декретный оплачиваемый отпуск позволил мне не работать и заниматься семьей без угрозы потерять работу. А в капиталистическом обществе, в котором я живу сейчас, беременные женщины сидят на работе за компьютером до начала схваток, а через неделю после рождения ребенка вынуждены выходить на службу, чтобы ее не потерять. При советском социализме были прекрасные социальные программы, которых, например, нет в США или в современной России. Отлично понимаю, что мои книги не могли бы быть написаны и опубликованы в СССР, понимаю политическую и идейную несвободу того времени. Тем не менее социальные программы, которые существовали при советском социализме и которыми я в полной мере пользовалась, не позволяют «красить» его сплошной черной краской. Те, кто ностальгирует по СССР, тоскуют не по репрессиям, которые возможны и при капитализме.

Елена Осокина. Алхимия советской индустриализации. Время Торгсина. — М.: Новое литературное обозрение, 2019

Понравился материал? Помоги сайту!